«Надо мечтать!» (Ленин об идеале и фантазии)

Век проходит под знаком всемирно-исторических социальных преобразований, колоссальных технических изобретений, величайших научных открытий. Во всех областях человеческой жизни достижения ныне таковы, что многие из них оказались воплощением вековечных мечтаний людей. А некоторые – оставили далеко позади себя самые смелые ожидания, самые фантастические предвосхищения. Глубина социальных преобразований, осуществленных в России в октябре 1917 года, была такова, что она оказалась неожиданной для многих людей, одаренных богатейшим воображением. Реальная жизнь, реальность исторических свершений, научного и технического творчества обретает явную тенденцию «обгонять» мечту, «опережать» фантазию. Уже не только «лирики», но и «физики» все чаще понукают свою способность фантазировать: «Вперед, мечта, мой верный вол, неволей, если не охотой…»

Между тем слово «фантаст» все еще сохраняет иронически-пренебрежительный оттенок. И слово «мечтатель» гораздо чаще ассоциируется с комической фигурой Манилова, чем с реальными образами великих писателей, революционеров, ученых.

И это -в то самое время, когда в наших буднях становится зримой реальностью вековая мечта человечества о лучшем будущем. Когда становится явью то, что было фантазиями Томаса Мора и Кампанеллы, Фурье и Сен-Симона.

Но если мечта становится явью, фантазия – былью, значит, эти слова заключают в себе нечто большее, чем то, что связывает с ними наше привычное – «обыденное» – словоупотребление.

Вот почему среди многих проблем, которые получили глубокое истолкование в трудах В. И. Ленина, нам хотелось бы выделить одну, – на первый взгляд (но только – на первый) не столь важную: проблему мечты и творческой фантазии. Чтобы не возбуждать у читателя слишком больших ожиданий, оговоримся: в данном случае мы берем только один аспект проблемы – аспект, связанный с вопросом о роли и значении фантазии (воображения) в человеческом познании вообще. Может показаться, что эта проблема далека от искусствознания и литературоведения. Но это не совсем так. Если мы учтем, что специфика искусства связана, между прочим, и с тем, что оно специально культивирует способность творческого воображения, то мы поймем, что разговор об этой способности есть разговор о такой роли искусства, в которой его никто и ничто заменить не сможет.

«Надо мечтать!»

Эти знаменитые ленинские слова относятся к тому периоду, когда в ожесточенной идейной борьбе разрабатывались теоретические основы нашей коммунистической партии.

Слова эти были направлены против представителей «легальной критики и нелегального «хвостизма», кичившихся «своей трезвенностью», «своей близостью к «конкретному».

И сегодня ленинскую критику хвостистской «трезвенности» можно с полным основанием переадресовать всем тем идеологам буржуазии, которые, спекулируя на трагических последствиях периода культа личности, на наших трудностях, начинают поговаривать об Октябрьской революции как о «неудавшемся эксперименте». Всем тем, кто хнычет о том, что-де «не надо было браться за оружие» в октябре 1917 года. Всем тем, кто готов объявить коммунистический идеал утопической мечтой, фантазией, не имеющей основания в реальной действительности.

Как это ни парадоксально звучит, противники мечты в русском революционном движении были – по твердому убеждению Ленина – гораздо менее близки к «конкретному» и гораздо менее трезвы в оценке действительности, чем это казалось им самим.

Уже здесь видна ленинская диалектика в постановке вопроса об истинном – то есть революционном – постижении социальной действительности: оно не только не исключает мечту, – уводящую, казалось бы, от конкретности, – но, наоборот, предполагает ее.

Эта же теоретическая позиция характеризует ленинскую постановку вопроса о роли и значении мечты и в период революции 1905 года. Полемизируя с меньшевиками, Ленин писал об одной из важнейших задач каждого подлинного революционера-марксиста: «Накануне революции он будет не только указывать «худой конец» ее. Нет, он будет также указывать на возможность лучшего конца. Он будет мечтать, – он обязан мечтать, если он не безнадежный филистер, – о том, что после… невиданного размаха энергии рабочего класса в России нам удастся разжечь, как никогда, светильник революционного света перед темной и забитой массой…» ¹ Действительная смелость и революционность теоретического мышления, по Ленину, не только не исключает, но, наоборот, – предполагает мечту. Эта мечта позволяет революционному мыслителю сделать решительный шаг там, где останавливается хилый интеллект догматика, измеряющего свою «сознательность» количеством вызубренных цитат.

Догматик неспособен понять, что революции – локомотивы истории. Что революции – праздники угнетенных и эксплуатируемых масс. Что в революционные эпохи энергия народных масс возрастает не просто количественно, но и качественно. Не в десятки, а в сотни и тысячи раз. Что поэтому к таким эпохам оказываются неприменимыми многие категории «мирного времени». Они уже «не работают». Ими нельзя пользоваться, не рискуя безнадежно отстать от стремительно развертывающихся событий. И тут уж не обойтись без мечты, без идеала. Без их помощи трудно освободиться от будничной узости формального рассудка. От деспотизма формальнологического способа рассуждения, безошибочного лишь в условиях «домашнего употребления». Без их помощи невозможно поднять мышление на новый теоретический уровень, соответствующий новому – революционному – этапу развития действительности. А такой – качественный – сдвиг в способе мышления абсолютно необходим как революционным вождям, так и революционным массам.

Вот почему Ленин столь решительно настаивал на том, что каждый революционер-марксист должен мыслить смело и творчески. Мыслить, опираясь не только на арифметические выкладки, но и на убежденность в колоссальных революционных возможностях масс. На веру в исторический разум народа, вышедшего на арену самостоятельного творчества. «Мы окажемся изменниками и предателями революции, если мы не используем этой праздничной энергии масс и их революционного энтузиазма для беспощадной и беззаветной борьбы за прямой и решительный путь. Пусть оппортунисты буржуазии трусливо думают о будущей реакции» ².

Совершенно очевидно, что исторический разум масс, творящих историю, не может не отличаться от книжного и кабинетного рассудка. И отличается от этого последнего он как раз тем, чем отличается от книжного и кабинетного существования живая жизнь народных масс, вышедших на площадь. Исторический разум революционных масс немыслим вне революционной активности, революционного деяния этих масс. Но это значит, что он немыслим и вне революционного чувства, революционной страсти масс, осознавших себя действительными творцами истории. И – конечно – для того, чтобы приобщиться к этому историческому разуму, недостаточно быть лишь «теоретически подкованным» марксистом. Для этого нужно быть поистине цельным человеком: революционером мысли и революционером дела, одушевленным мечтою о светлом будущем человечества – коммунистическим идеалом.

Величайшим примером такого цельного человека, умевшего слить свой разум с историческим разумом масс, для Ленина был Маркс. Маркс «выше всего ставит то, что рабочий класс геройски, самоотверженно, инициативно творит мировую историю. Маркс смотрел на эту историю с точки зрения тех, кто ее творит, не имея возможности наперед непогрешимо учесть шансы, а не с точки зрения интеллигента-мещанина, который морализирует «легко было предвидеть… не надо было браться…» ³. Чтобы занять такую позицию в период Коммуны – вопреки собственным теоретическим выкладкам о ней как о «безумии»! – и приветствовать «безумно-храбрых» парижан, «готовых штурмовать небо», – для этого нужно было быть не только великим теоретиком. Для этого нужно было быть великим революционером.

Как известно, это-то качество и, «не устраивало» оппортунистов в личности самого Маркса. Из их лагеря часто можно было услышать намеки на то, что основоположники марксизма ошибались в оценке перспектив и сроков победы революции и социализма именно потому, что давали «волю» своей революционной мечте. Выступая против этих нападок на Маркса и Энгельса, Ленин писал: «…такие ошибки гигантов революционной мысли, поднимавших и поднявших пролетариат всего мира над уровнем мелких, будничных, копеечных задач, – в тысячу раз благороднее, величественнее и исторически ценнее, правдивее, чем пошлая мудрость казенного либерализма, поющего, вопиющего, взывающего и глаголющего о суете революционных сует, о тщетности революционной борьбы, о прелести контрреволюционных «конституционных» бредней…» ⁴.

Как раз потому, что Маркс страстно мечтал о грядущем освобождении человечества, он порой «приближал» сроки назревающей революции. Однако по этой же причине он смог, – забегая вперед и обгоняя естественный ход событий, – так ясно и так отчетливо разглядеть контуры будущего. Его революционная мечта, казавшаяся педантам лишь «ошибкой», позволяла смотреть вперед сквозь многие и многие десятилетия, – в то время как трезвый расчет филистера никуда не вел. Филистер обычно удовлетворен простой истиной, что дважды два – четыре. Но ему невдомек, что – в свое время – для того чтобы открыть даже эту истину, кто-то должен был уметь мечтать.

Так что же такое – эта мечта? И почему, по какой причине она играет столь существенную роль не только в художественном творчестве, но – как оказывается – и в творчестве ученого и политического деятеля?

Когда в ленинской работе «Что делать?» зашла речь о мечте, Ленин привел для ее характеристики следующее рассуждение Писарева: «Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий – никогда не может придти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека… В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни…»

В этом рассуждении Писарева нас интересует пока только то, что относится к определению самого понятия мечты. Если мы припомним здесь, в каком смысле пользовался этим словом Ленин, то мы поймем, что самым важным для него было понимание мечты как человеческой способности «созерцать… в цельной и законченной картине то самое творение, которое только начинает складываться», «забегая вперед» и «обгоняя естественный ход событий». Очевидно, что эта цельная и законченная картина неизбежно будет идеальной картиной, идеальным образом упомянутого «творения»: ведь она существует только в человеческой голове. И до тех пор, пока эта картина («образ») будет существовать только в человеческой голове, – то есть до тех пор, пока в самой действительности не будет цельного и законченного творения, а только его начатки, зародыши, – до тех пор эта картина будет идеальной картиной.

Если же речь зайдет о таком творении, которое требует усилий многих людей, – целого народа или всего человечества, – цельная и законченная, картина его будущего получит значение общественного идеала. Образ этого будущего станет идеалом, существующим не в индивидуальном только, но в коллективном – общественном – сознании. Этот идеал станет для каждого из членов этого коллектива некоторой нормой, сообразно которой люди будут стремиться в самой действительности сделать цельным и законченным «то самое творение, которое только начинает складываться».

Когда это творение будет закончено, необходимость в соответствующей ему идеальной картине отпадет. Наступит пора творчества новых идеалов, – соответствующих новым творениям, – иначе говоря, новым общественным проблемам. Впрочем, возможен и такой случай: «творение» закончено. Но оно оказалось непохожим на свой идеальный образ. И его создателям начинает казаться, что они «сделали что-то не то». Они начинают перестраивать уже созданное творение сообразно со своим идеалом. При этом чаще всего оказывается, что они делают уже что-то новое. Да и идеал тоже – уже изменился. Однако это уже другой вопрос, рассмотрение которого увело бы нас в сторону…

Идеал – это выражение человеческой свободы от сегодняшней «повседневности». Выражение способности опираться не только на то, что имеет вид повторяющейся закономерности, но и на то, что представляет собой закономерность становящуюся. Закономерность, вырастающую из «единичного», «случайного», «неповторимого». Закономерность, которая имеет своего «полномочного представителя» в революционной деятельности масс.

Коснувшись вопроса об идеале, мы должны – хотя бы очень кратко и в самой общей форме – специально остановиться на одном важном (специфически философском) его аспекте, который часто затрагивается в эстетических и литературоведческих спорах по поводу «отношения идеала и действительности».

Сама формулировка проблемы – идеал «и» действительность – как-то исподволь навязывает не всегда осознаваемое представление, что идеал – одно, а действительность – совсем другое. Ну, а после того, как мы с помощью невинного союза «и» разводим идеал и действительность, так сказать, по разным углам, естественно возникает задача: соединить их. Связать идеал «и» жизнь. И как раз потому, что само представление, из которого вытекла эта задача, возникло путем некоторого «самопроизвольного зарождения», у нас редко возникает сомнение: а правомерно ли оно?

Но разве идеал содержит что-нибудь «кроме» и «сверх» того, что дает действительность? Разве он – не элемент этой действительности, получающий всю полноту своего значения и смысла от всех других ее элементов? И если мы пытаемся «сопоставлять» действительность и идеал «как таковой», то не оказываемся ли мы в положении человека, который сопоставляет бублик – с… дыркой от бублика?

Впрочем, возможен и другой, действительно научный путь сопоставления идеала с жизнью, – когда мы рассматриваем идеал как нечто принадлежащее самой этой действительности, а не осеняющее ее «извне». В этом случае оказывается: то, что на первый взгляд представляется сопоставлением идеала с действительностью, на самом деле есть лишь сопоставление различных точек зрения на нее. Одна точка зрения – «практически-житейская». Она формируется у каждого человека под властью «практической необходимости» и вырастает из реальных условий общества, социальной группы, к которым он принадлежит. Другая точка зрения – «идеальная». Она господствует в обществе и признается им в качестве «всеобщей», «общечеловеческой». Но, как известно со времен «Немецкой идеологии», в классовом обществе господствуют – и признаются в качестве «всеобщих» – идеи господствующего класса.

Только коммунизм снимает это противоречие. И тогда реальным содержанием противоречия между идеалом и жизнью окажется уже непосредственно проявляющееся противоречие между существующей и становящейся (возникающей) общественными потребностями.

Итак: видеть жизнь сквозь «магический кристалл» общественного идеала – это значит видеть ее сквозь призму определенной общественной потребности. В условиях классового общества это значит – видеть ее глазами определенной общественной группы. И достижения искусства в условиях классового общества связаны, между прочим, и с тем, в каком отношении находилась выраженная его выдающимися представителями классовая (сословная, групповая и т. д.) точка зрения к тенденциям исторического прогресса.

Вот почему нам представляется, что отправным пунктом при классификации различных художественных направлений (или, скажем, различных исторических форм реализма) должно быть отнюдь не установление различных типов отношения идеала «и» действительности. Этим пунктом должно быть выяснение того, какая общественная (общенародная или групповая, сословная, классовая) потребность получила выражение в лоне рассматриваемого художественного направления, определив специфику «угла зрения», способа видения мира художников, с ним связанных. Типы взаимоотношения между идеалом «и» действительностью должны быть материалистически «выведены» отсюда…

Выражая социальную ориентированность различных классов, идеал должен играть различную роль в познании. В одних случаях он обеспечивает глубину познания, в других – напротив – поразительную слепоту перед лицом совершенно очевидных фактов. В ленинских произведениях очень часто можно встретить в качестве указания на один из коренных недостатков того или иного теоретика ссылку на его неумение видеть определенное общественное явление.

Так, в работе «К характеристике экономического романтизма», охарактеризовав Сисмонди, как мелкого буржуа, Ленин пишет:

1. В. И. Ленин, Сочинения, т. 8, стр. 259.[↩]
2. Там же, т. 9, стр. 94.[↩]
3. В. И. Ленин, Сочинения, т. 12, стр. 90.[↩]
4. Там же, стр. 337 – 338.[↩]