№5, 1983/Обзоры и рецензии

На волне писателя

Елена Джичоева, Преодоление. Очерк жизни и творчества Виталия Семина, Ростов-н/Д., Ростовское книжное изд-во, 1982, 152 с.

В коротком вступлении к книге о Виталии Семине Елена Джичоева обозначила задачу, которую она перед собой поставила: рассказать «о самом писателе», «восстановить образ» его, «сделать его героем этой книги».

На протяжении всего повествования автор остается верен своему замыслу. Обращаясь к биографии писателя, Е. Джичоева не тщится воссоздать весь его жизненный путь. Она концентрирует внимание лишь на тех вехах, которые сыграли существенную роль в формировании и развитии характера и внутреннего мира Семина. Она не стремится к скрупулезному анализу художественной природы его произведений, не сопоставляет их с творчеством его современников, не делает экскурсов в область теории. Ее книга – живой и непринужденный рассказ о личности писателя, о его взглядах и склонностях, о его работе и его судьбе. Книги Семина и обстоятельства его жизни рассматриваются в их слитном единстве: жизнь Семина занимает автора как основа и материал созданных им книг, а сами эти книги – как отражение его биографии и личности.

Е. Джичоева любит своего героя. Ей дорог его мир, и она старается писать, сообразуясь с законами этого мира. По натуре человек экспансивный, ранимого сердца, тревожной совести, Виталий Семин во всем, что он писал, был скуп на душевное обнажение, скуп до аскетизма. Он чуждался словесной чувствительности и крикливого пафоса, громких слов и декларативной размашистости. Объяснялось это скорее жизненной позицией, чем литературными вкусами: не столько тем, что он больше тяготел к графике, чем к живописи, сколько тем, что фанатически предан был правде. Его письму были свойственны предельная точность и достоверность. Никаких красивостей. Почти фотографическое воспроизведение обстановки действия, а не развернутые живописные картины. Тщательно выписанные подробности, а не эффектно поданные детали. Никаких сюжетных приманок, а описание повседневного течения жизни. Даже когда в центре внимания автора стояли обстоятельства экстремальные. То, же самое и в стилистике. Привычная городская речь. Минимум метафор. Не ошеломляющие эпитеты, а деловые определения.

Рассказывая о Семине, Е. Джичоева стремится сделать это теми же неназойливыми средствами, какими пользовался он сам. Она знает цену писателю, о котором пишет, но нигде она не прибегает к «избыточному давлению» на, читателя. Она не повышает голоса. Не расточает комплиментов. Не впадает в восторженные преувеличения, такие извинительные, когда автор, увлеченный близким ему по духу писателем, поддается его обаянию. На протяжении всей монографии Е. Джичоева остается на почве фактов, которые рассматривает в их естественных сцеплениях. Она с бережным вниманием обследовала все, что написал Семин. Не только широкоизвестные произведения, но и журналистские материалы, затерявшиеся в газетных подшивках, печатные отзывы на только что выходившие книги собратьев по перу, публицистические и литературные выступления, дневниковые записи, письма к родным и друзьям, внутренние рецензии.

Применительно к Семину это как нельзя более уместно. Даже внутренние рецензии открывают грани человеческого и художнического облика писателя. Если даже с точки зрения литературных перспектив рукопись была совершенно безнадежна и обличала полнейшую малограмотность автора, то и в этом случае Семин не прибегал к формальным отпискам и делал разборы, отмеченные вдумчивой глубиной. Е. Джичоева замечает по этому поводу:

«Казалось бы, какой смысл тратить время и внимательно читать рукописи такого автора?! Вернуть, прочитав ее «по диагонали», сопроводив приличествующими случаю дипломатическими фразами, как нередко поступают рецензенты, – и дело с концом. Но всегдашний исследовательский интерес Семина, а также уважение к человеку, у которого «наболело», заставляли его не только терпеливо прочитывать такие рукописи, нередко очень объемные, но и писать обстоятельные – на пяти, десяти, двенадцати машинописных страницах – рецензии, пытаясь деликатно объяснить автору причину непригодности рукописи для печати. Читая ту или иную рецензию, чувствуешь, какой ответной болью болело у него сердце за автора, но интересы литературы были для него превыше» (стр. 115).

При поверхностном взгляде может показаться, что едва ли имело смысл в сравнительно небольшой по объему книге посвящать страницы тому, что принято третировать как отхожий промысел литератора, не делающий погоды в его творческой биографии. Не внутренние рецензии создали Семину имя в литературе. Но перечитаем их. Примечательная особенность Семина, что профессиональное было для него неотделимо от нравственного, лживая или пустая фраза равнозначна аморальному поступку, и эта позиция находила практическое выражение во всем, что он делал. Уделяя критическим отзывам столько же места, сколько они занимали в его работе, Е. Джичоева обнаруживает глубокое понимание своеобразия писателя.

Это понимание ощутимо даже в частностях. Каждой из шести глав книги предпослан эпиграф. Четыре из них взяты из стихотворений Д. Самойлова, а в сентябре 1974 года Семин писал одному из своих друзей: «Очень хороший собеседник. Прекрасный поэт. Ни в чьих стихах я так не нуждался» (стр. 23).

Больше всего внимания в книге уделено, естественно, крупным вещам Семина. Е. Джичоева считает, что, хотя каждая из этих вещей отмечена серьезными достоинствами, все же главным его произведением был «Нагрудный знак OST». Именно потому, что писатель придавал этому роману исключительное значение и связывал с ним особые надежды, он долго не решался приступить к работе над ним: он «примеривался» к рассказу о страшных годах, проведенных в Германии, с первых литературных шагов (тема эта то и дело брезжила в его повестях и рассказах), но взялся за него лишь в конце так рано и внезапно оборвавшейся жизни.

Е. Джичоева находит этому обстоятельству объяснение. По ее мнению, писатель сознавал, что трудная задача, которую он перед собой поставил, требует большого мастерства. Надо было сначала нарастить крепкие литературные мускулы, чтобы во всеоружии взяться за ее выполнение. К началу 70-х годов мускулы были наращены и оставалось пустить их в ход, что Семин с успехом и сделал.

Факты литературной биографии писателя отчасти как будто подкрепляют мысль критика.

Семин чувствовал себя в привычной стихии, когда работал на автобиографическом материале. Он писал преимущественно о своей жизни. Писал о себе и о том, через что прошел, не потому, что чрезмерно поглощен был самим собой, а потому, что обращение к собственному опыту, знакомому до мельчайших подробностей и глубоко выстраданному, помогало ему добиваться того, к чему он больше всего стремился, – предельной достоверности.

В 1963 году вышла в свет первая крупная вещь Семина – «Ласточка-звездочка», в которой описывалось отрочество автобиографического героя, ставшего очевидцем оккупации его родного города немецкими войсками. Ободренный дружественным приемом, какой встретила книга, писатель по логике вещей должен был в следующей работе продолжить начатый сюжет и рассказать о муках и мытарствах героя, угнанного в Германию. Все предпосылки для этого, казалось, были налицо. Однако автор не соблазнился открывшейся перед ним возможностью. Он выбрал другой, более трудный для себя путь и написал повесть (в ее основе лежали реальные обстоятельства его биографии) о делах и днях молодого человека, учительствующего в середине 50-х годов в глухом селе. Проходит всего год, и появляется новая его повесть, «Семеро в одном доме», – о нелегких и полных скрытого драматизма буднях обитателей ростовской окраины, одним из которых был он сам. Семь лет спустя выходит роман «Женя и Валентина» (тоже в значительной мере автобиографический), укладывающийся в те же временные рамки, что и «Ласточка-звездочка». И только после этого писатель вплотную подходит к книге о нацистском арбайтслагере. На протяжении десятилетия, самого, пожалуй, плодотворного в его творческой жизни, он, похоже, готов был браться за все, что угодно, только не за воплощение давнего своего замысла.

Свидетельствует ли все это о том, что «Нагрудный знак OST» был и субъективно (в сознании автора) и объективно (в движении современной ему литературы) главной книгой писателя? Я так не думаю. И вовсе не потому, что собираюсь умалять значение этого впечатляющего романа, справедливо получившего высокую оценку читателя и критики. Суть в самой постановке вопроса.

Когда дело идет о нескольких произведениях, в которых автор воссоздает основные этапы своей биографии, едва ли правомочно отсекать одно из них от других и возводить его в ранг пика творчества. Это все равно, что какую-то часть реальной жизни писателя объявлять важной, а какую-то – нет. Читая книги Семина, понимаешь, что детство и отрочество, давшие ему нравственный заряд, благодаря которому он сумел сохранить себя в страшных условиях фашистской неволи, имели не меньшее влияние на его судьбу, чем сами эти условия. Не стоит упускать из виду, что обстоятельства рабского существования не обрекали каждого, кто попадал в них, на точно такое же восприятие окружающего, какое проявилось у Семина. Та ситуация, как, видимо, всякая жизненная ситуация, заключает в себе возможность многовариантного поведения, и каждый из вариантов связан со складом личности, который корнями уходит в детство и отрочество, в первоначальную «среду обитания», какая создает основы мироощущения человека. В сущности, все крупные вещи Семина представляют собой единый повествовательный цикл: Явственнее всего это единство дает себя знать в сюжетной и внутренней связи первой повести с последним романом, которые воспринимаются как дилогия.

Литературные мускулы Семин нарастил довольно рано. Прямое доказательство тому наличествует в книге Е. Джичоевой – в процитированном ею письме Корнея Чуковского, который писал автору «Ласточки-звездочки»: «Не верится, что эта книга начинающего автора – такая стройная у нее композиция и такая уверенная, точная живопись… Здесь артистизм опытного, математически точного, дисциплинированного ума. Нигде никакой расхлябанности, расплывчатости, приблизительности. Всюду прямое попадание в цель, без промаха – рука наметанная, верный прицел. А вы говорите: «ранняя, незрелая вещь…» Так что общее впечатление: сильный, правдивый, хорошо вооруженный талант» (стр. 54).

Если вскоре после выхода в свет первой повести у ее автора могли возникать сомнения по поводу своей литературной вооруженности, то они начисто рассеялись, когда были напечатаны «Семеро в одном доме». Повесть эта сыграла ключевую роль в жизни писателя. Думаю, что самые большие его волнения, радостные и горестные, сопряжены были с ней. Имя его, знакомое до тех пор небольшому кругу читателей, стало широкоизвестно. Опубликованная в «Новом мире» (книга, куда она впоследствии вошла, была подписана к печати на следующий день после смерти Семина), повесть вызвала множество откликов. В ней творческая манера писателя, сочетавшая в себе экономность художественных средств с выразительной до осязаемости пластикой, обрела зрелость.

Если не сознание своей недостаточной литературной искушенности, то какие же все-таки мотивы побуждали Семина так долго откладывать работу над романом о Германии?

Написав повесть о событиях двадцатилетней давности («Ласточка-звездочка»), писатель испытал потребность окунуться в современность. Поглощенность сегодняшним теснила замысел о вчерашнем. Писать большое повествование о лагере означало возвращаться в атмосферу, каждое воспоминание о которой мучительной болью отзывалось в душе. Надо было сознательно погрузиться в стрессовую ситуацию, а стрессов и без того было хоть отбавляй.

Наконец, дело было в том, что дольше всего писатель бился над постижением феномена, имя которому фашизм. Как ни тяжко пришлось в лагере людям зрелым, им помогали устоявшиеся взгляды на жизнь. Хуже всего лагерь достался тем, кого он настиг в пору роста и духовного созревания. Нравственную позицию предстояло занять в мире, потерявшем четкие опознавательные ориентиры. Доброта, милосердие, благородство, великодушие стали в нем источником гибельной слабости, подлость, вероломство, бездушие – средством выживания. Семин задался целью написать не свидетельство очевидца (он не преуменьшал значения правдивых свидетельств и отдал им дань), а роман, то есть найти концепцию действительности.

Самым непостижимым в нацистском мироустройстве была его бесстрастная будничность, при которой чудовищные преступления стерты до нормы общежития. То, что дорвавшийся до власти садист беспощадно преследовал каждого, в ком он видел помеху для торжества идеологических мифов, не таило в себе ничего загадочного. Как ни юн был Семин, когда попал в лагерь, он догадывался, что свет не без добрых людей, но и не без подонков. В голове не помещалось другое: как это рабочий человек, стоящий на одной из нижних ступенек социальной лестницы, получающий более чем скромное вознаграждение за свое усердие, представал рядовым насильником и мог, как закуривая сигарету, перебить руку задремавшему подростку. Ужасающим открытием было, что в Германии, где «осты» обрекались на каторжную работу и физическое уничтожение, местные жители приняли этот порядок вещей как должное и не выказывали ни малейшего сострадания к его жертвам. Исключений не было. Ни разу никто не бросил куска хлеба умиравшим с голоду лагерникам. Велико было искушение, сначала испытывая, а потом, вспоминая все это, склониться к выводу, что причина болезни, заполнившей все поры общественного организма, крылась в характере народа, приученного многовековой историей дисциплинированно повиноваться воле правителей. Но встать на подобную точку зрения значило бы сражаться с нацистской идеологией ее же оружием, оружием национализма, паразитирующего на инстинкте самосохранения народа и неминуемо вырождающегося в зоологическую агрессивность. Не мог Семин, для которого интернационализм был «воздухом детства», уверовать в такого рода философию. Традиции исторического существования страны и народа воздействуют на современные формы жизни, и Италия эпохи Муссолини существенно разнилась от Германии времен Гитлера, но общего между ними было куда больше, чем отличий. Общим был строй, перекрывающий все дороги добру, не оставляя щелочка для проникновения человечности. Фашизм шкурой чувствует, что нравственные ценности представляют величайшую угрозу его существованию, и он искореняет их не только в тех, кого стремится поработить, но и в тех, кого заставляет служить себе. В последних искореняет даже активнее, чем в первых, поскольку нельзя заставить людей долго и систематично бесчинствовать, не связывая их круговой порукой преступлений. Система, в которой человечность приравнена к нелояльности и подрывной деятельности, вынуждает каждого остерегаться естественных душевных проявлений. Годы понадобились Семину, чтобы осмыслить это.

Наличие в книге Е. Джичоевой утверждений, с которыми хочется поспорить, не кажется мне слабостью. Напротив, они заставляют глубже задуматься над творчеством и личностью Виталия Семина.

Цитировать

Левицкий, Л. На волне писателя / Л. Левицкий // Вопросы литературы. - 1983 - №5. - C. 203-208
Копировать