На плоскости икс – игрек

1. Роман и его критики

«Южно-Американский Вариант» С. Залыгина вызвал оживленный обмен мнениями и в печати, и в устных литературных дискуссиях. Он стал также в центре обсуждения, организованного «Вопросами литературы», как бы отодвинув на второй план современные «повести о любви», о которых пишет Л. Якименко. Характерно, что и в своей статье критик особенно подробно останавливается именно на романе, о других вещах говорится вскользь. Есть что-то в нем, заставляющее активно спорить и размышлять, причем полемика мгновенно выходит за пределы литературного явления и вторгается в самое действительность, именно там испытывая ж проверяя на прочность свои аргументы. Личная жизнь инженера Ирины Мансуровой стала предметом внимательного критического анализа, и это лучшее свидетельство актуальности проблем, затронутых писателем. Написав книгу о современной уже немолодой женщине, ограничив стилевую сферу романа ее размышлениями о жизни, любви, работе, С. Залыгин бросил – так, во всяком случае, показалось многим – вызов устоявшимся представлениям о собственной писательской индивидуальности. От него ждали совсем другого. Слишком стойким было убеждение, что писатель, создавший драматические полотна из эпохи коллективизации и гражданской войны, с их накалом классовых битв, яркими типами, глубоким проникновением в социальную психологию крестьянства, и далее будет развивать свой успех как исследователь народного характера, как летописец революционного преобразования нашей действительности. Успех принято развивать на плацдарме, уже освоенном, и само обращение Залыгина к быту вызвало у некоторых критиков нескрываемое недоверие, показалось внезапным, даже своего рода причудой талантливого писателя. Особенно откровенно и простодушно прозвучал голос Веры Смирновой: «Читаю и не верю своим глазам: Залыгин ли написал это?.. И по языку, и по масштабу событий, и по выбору героев, и по характеру изображения это произведение не напоминает других его книг». Конечно, не напоминает, если не учитывать ту линию залыгинского творчества, которая дала нам «Тропы Алтая», критические и публицистические выступления писателя, посвященные острым нравственным проблемам современности, научно-технической революции, социальному аспекту жизни человека, проявляемому в самых повседневных обстоятельствах и событиях. Не учитывалась «ученая складка» залыгинского дарования или по крайней мере принимались в расчет только его исторические увлечения; Залыгин – социолог, Залыгин – исследователь литературных проблем интересовал критику гораздо меньше.

С появлением «Южно-Американского Варианта», кажется, должно рассеяться несколько ограниченное представление о природе писательской индивидуальности Залыгина. Не исключено, что завтра он обратится к жанру научной фантастики, попробует свои силы в гротеске или постарается реализовать не использованные до конца в давней повести «Свидетели» острые сатирические краски. Залыгин – художественный историк сибирской деревни может дать читателю произведения, продолжающие линию «Соленой Пади» и «На Иртыше» и обогащенные постижением характеров людей умственного труда. Об этом прямо говорит и сам писатель в своем недавнем интервью «Вопросам литературы» ¹.

«Неожиданный» Залыгин «Южно-Американского Варианта» не так уж и неожидан, если повнимательней всмотреться в его писательский путь и творческие декларации. Утверждение некоторых критиков, будто бы автор романа обратился к совершенно новой для него проблеме², вряд ли можно признать безусловно верным.

Другое дело, что Залыгин взялся за весьма актуальную и животрепещущую проблематику. Любовь, быт, семейные отношения современного советского человека, занятого в сфере умственного труда, представляют для писателя огромное поле психологического и социального художественного исследования. Наша литература никогда не чуралась этих тем. Чтобы не ходить далеко, достаточно вспомнить «Русский лес» Л. Леонова, «Битву в пути» Г. Николаевой, повести В. Пановой и Д. Гранина. Личность человека невозможно постигнуть без проникновения в его интимный, нравственный мир, и лучшие произведения литературы социалистического реализма не ставят барьера между общественными и семейно-бытовыми сторонами жизни героя, а, напротив, выявляют их гармонию, противоречия, диалектику. Можно согласиться с З. Кедриной, когда она пишет в своей рецензии на «Южно-Американский Вариант»: «Жизненная убедительность вечной темы любви в нашей литературе во многом связана с тем, что советским писателям было дано впервые изобразить труд как основу общественного бытия. Социалистический гуманизм без труда – понятие абстрактное, равно как абстрактным оказывается и изображение любви, отторгнутое от реальных условий жизни» ³.

Тем не менее, как верно замечает Л. Якименко, не так давно в нашей литературе имелась и другая тенденция: противопоставить будничную повседневность революционному дерзанию. Погружение в бытовую сферу казалось уходом писателя от важнейших проблем современности. Не учитывалось при этом, что сам по себе, в чистом виде, быт не существует. Ведь это огромная часть жизни каждого из нас, и было бы непростительной метафизикой «разрывать» единого героя на две ипостаси – бытовую и общественную.

Кажется, сейчас наша проза действительно переживает «любовно-бытовой взрыв». После вещей Ю. Трифонова одна за другой появились повести И. Велембовской («Сладкая женщина), С. Крутилина («Пустошель»), Д. Гранина («Дождь в чужом городе»), которые рядом с залыгинским романом разбирает Л. Якименко. Критик иронически задается вопросом: «Уж не докатилась ли пресловутая «сексуальная революция» и к родным берегам?» В самом вопросе, на который тут же следует справедливо отрицательный ответ, содержится зерно истины, весьма неоднозначной; по своему жизненному наполнению. До «сексуальной революции» дело, конечно, не дошло и не дойдет, ибо ее порождают в корне иные социальные условия и отношения, но, скажем, цифры разводов в нашей стране, приведенные социологом В. Переведенцевым в связи с обсуждением залыгинского романа, заставляют горько задуматься. «В крупнейших городах СССР на 1000 браков в 1967 году пришлось по 400 – 500 разводов, в том числе в Москве, о которой речь идет в романе, было 535 разводов на 1000 браков. Примерно на том же уровне сохраняется «разводимость» ив последующие пять лет» ⁴. Так что интерес литературы к интимной жизни современного городского человека есть явление закономерное и общественно обусловленное. Другое дело, что, скажем, повести И. Велембовской или С. Крутилина явно не состоялись художественно и «шалости эротизма» действительно вытесняют из них искусство психологизма.

Нам кажется, что Л. Якименко напрасно мерит одним масштабом залыгинский роман и названные повести. Типология по внешним тематическим признакам – вещь ненадежная, и С. Штут убедительно опровергает логику критика. За общими формулировками Л. Якименко незаметно исчезают существенные отличия «Южно-Американского Варианта» от других рассматриваемых произведений. «Вирус бытовизма», «преобладание пошловатых описаний: и характеристик», «поверхностное осуждение» героев – вряд ли такие определения способны продвинуть нас в понимании и некоторых общих тенденций современной прозы, и той идейно-художественной задачи, которую ставил себе Залыгин. По-видимому, дело обстоит сложнее, и если уж прибегать к сопоставительному анализу, то наиболее типологически близкими залыгинскому роману окажутся не «Пустошель», не «Сладкая женщина», а «московские» повести Юрия Трифонова, упоминаемые критиком. К ним мы еще вернемся.

Важно подчеркнуть, что, с одной стороны, обращение к трудным, любовно-бытовым, аспектам жизни нашего современника обусловлено самой действительностью, и литература не вправе их игнорировать; с другой стороны, обилие повестей на эту тему вызвано своеобразной реакцией против уже упоминавшейся тенденции пренебрегать бытовой повседневностью или резко противопоставлять ее общественному деянию. Реакция эта закономерна, и, нам думается, анализ личной жизни человека, при условии художественного такта и социально-психологической «сверхзадачи», позволит нашей литературе в дальнейшем подняться на новую ступень синтеза в изображении современного героя, понятого как сложное единство духовных, нравственных и общественных проявлений.

В дискуссии о современном герое в условиях научно-технической революции участвуют сегодня философы, критики, публицисты, социологи и, конечно, сами произведения советской прозы, драматургии, поэзии. Вспомним, какое внимание сразу привлек к себе инженер Чешков из пьесы И. Дворецкого «Человек со стороны». В характере Чешкова был полемически схвачен тип героя, который превыше всего на свете ставит реальный производственный эффект, пользу дела, но при этом во многом лишен живого тепла человечности. Личная жизнь инженера Чешкова, его «бытовые» взаимоотношения с людьми подчинены, как правило, тому же жесткому рациональному рисунку, что и служебные. Суховатый практицизм героя, его душевная недостаточность особенно бросаются в глаза, когда он вступает в «зону» любви, чувства. Если положительный эффект от производственной деятельности Чешкова весьма впечатляет, то богатство его внутреннего мира справедливо ставится нами под сомнение. Кстати, подобные же сомнения вызывал и вызывает союзник Чешкова – инженер Прончатов из повести В. Липатова.

«Не упрощен ли герой сложного времени?» – вот вопрос, который по праву занимает нынче нашу критику. В. Акимов пишет в «Литературной газете» ⁵, что «рассуждения о «темпе» жизни, о «бешеном ритме века» стали темой модной, приводящей к достаточно «ветреным» приговорам и оценкам». Следы этого поветрия явственно обнаруживаются и в романе С. Залыгина. На Время списывается многое из того, что должны были бы принять на себя сами герои; эпоха влияет на них почти фатально, или, как говорит Никандров, не мы делаем НТР, а она нас.

Между тем художественная литература не может удовлетвориться «выхватыванием» из жизни отдельных, верно подмеченных черт и тенденций, ее задача – создание сложного и гармонического характера современного героя. Вслед за Чешковыми и Прончатовыми в дверь нашей беллетристики давно стучатся другие персонажи, в которых социальная активность не адаптирует их эмоционального мира, а, наоборот, придает ему новые, обогащенные гражданской зрелостью краски и оттенки. Вслед за Никандровыми из НИИ-9, обладающими еще весьма невысоким научным и человеческим коэффициентом полезного действия, мы ждем встречи с подлинными революционерами действительности, на деле осуществляющими главную цель социалистического прогресса – возвращение человека к самому себе (К. Маркс).

Безусловной заслугой Залыгина является сама постановка острых вопросов, которые он в романе не решает и решать, на наш взгляд, до конца не собирался, о чем еще речь впереди. Критика, в общем, склонна поддерживать писателя за «пищу для размышлений», но в суждениях о художественной стороне дела и о пафосе книги решительно размежевалась.

Прежде чем рассмотреть эти аргументы, выделим один критический отклик, который и по тону и по существу сказанного стоит особняком среди статей и рецензий, посвященных «Южно-Американскому Варианту». Дело вовсе не в том, что его автор резко отрицательно отнесся к залыгинскому роману или, наоборот, безудержно его расхвалил. Нас весьма озадачила странная логика критика и та безапелляционность, с которой он формулирует некоторые свои заветные мысли. Речь идет об уже упомянутой рецензии В. Смирновой «Личная жизнь» инженера Мансуровой».

В. Смирнова избрала наиболее простой путь анализа. Она подробно и саркастически пересказывает несложную внешнюю фабулу романа, изредка прерывая рассказ, чтобы поделиться с читателем своим негодованием. Критика возмущает многое: и тот «среднеучрежденческий жаргон», на котором, по мнению автора, разговаривают и думают современные интеллигентные женщины нашей страны (и от которого тускнеют все чувства и становятся плоскими все мысли); и то, что С. Залыгин в изображении любви ничему не научился у М. Шолохова: «писательский опыт Шолохова должен чему-то учить наших прозаиков, должен остерегать от пошлости, будничности, от мещанского адюльтера»; и то, что не только Шолохов, но и русская классическая литература ничему Залыгина не научила: «Все мы выросли на классической русской литературе…» и то, что инженер Мансурова мысленно превращается в царевну Софью или того хуже – в русскую крестьянку, проживающую в курной избе: «Все это, конечно, происходит лишь в «потоке сознания», но очень похоже на рассуждения свихнувшегося человека. Иначе трудно допустить, чтобы современная женщина, советский инженер… вдруг затосковала о том прошлом, с каким мы столько воевали, с каким рассчитались пятьдесят пять лет назад, – с тем чтобы никогда к нему не возвращаться», и т. д.

Критику хочется задать несколько вопросов. Например, почему советскому инженеру надо обязательно «свихнуться», чтобы представить, вообразить себя в другой эпохе и другом облике, пусть даже таком, «с каким рассчитались пятьдесят пять лет назад»? И что означает в этом контексте слово «затосковала»? В бесплодной мечтательности уличить героиню можно, но уж никак не в монархических (Софья) и не в патриархальных (курная изба) взглядах. Непонятно, почему В. Смирнова решила, что, по мнению автора, все современные интеллигентные женщины нашей страны сплошь разговаривают на среднеучрежденческом жаргоне. Наконец, почему советский писатель должен обязательно, словно по предписанию, следовать классическим образцам в изображении любви, характеров или вообще чего бы то ни было, если речь идет о специфических задачах, средствах и приемах этого изображения? Опытному, серьезному критику вряд ли стоило также обвинять Залыгина в «пошлости, будничности, мещанском адюльтере», – порицать за это можно героиню, но В. Смирнова то и дело забывает о дистанции, существующей между персонажами и писателем. В рецензии содержатся отдельные положения, с которыми можно согласиться, но натяжки и передержки, ее неуважительный по отношению к автору тон не только не помогают отысканию критической истины, но еще больше способны укрепить писателя в сознании правоты своей позиции⁶.

Пожалуй, В. Смирнова – единственный из рецензентов залыгинского романа, не усмотревший в нем сколько-нибудь широкого общественного смысла. Понятно, что именно к нему апеллируют прежде всего сторонники «Южно-Американского Варианта». Писатель «со всей серьезностью… предостерегает нас от возможных опасностей, которые таит в себе век научно-технической революции для духовной жизни человека» (Л. Либединская) ⁷; он делает «достоянием общественного сознания проблему громадного общественного значения – проблему сочетания производственных, семейных и прочих ролей женщины» (В. Переведенцев); раскрывает социальную слабость человека, не сумевшего отвоевать свое право «на самобытное участие в гражданских делах» (С. Штут). О значительности идей романа пишет В. Быков⁸. Но ведь и те критики, которым роман не нравится, – Л. Якименко, З. Кедрина, Д. Тевекелян, В. Камянов, Ф. Кузнецов, И. Стрелкова⁹, -также считают, что писатель предпринял серьезную творческую разведку, попытался отразить некоторые существенные моменты НТР в психологии современного человека, правда, при этом потерпел поражение как художник. Сторонники романа, как правило, извлекают из него идеи, но не озабочены эстетическим анализом книги. Противники делают упор именно на беллетристические несовершенства «Южно-Американского Варианта», на его сконструированность, схематизм. Эта разность подхода есть самый характерный момент развернувшейся дискуссии. Он с необходимостью вытекает из особенностей содержательной формы романа.

Действительно, трудно не согласиться с Д. Тевекелян, когда она пишет о неубедительности характера Ирины Мансуровой: «слишком жестко формирует его писатель, отсекая любую возможность неожиданного проявления натуры героини». На той же точке зрения стоит Л. Якименко, считая, что Мансурова – «игра воображения и рассудка автора с явным преобладанием не чувственно-пластического, а отвлеченно-умозрительного восприятия… Но искусство без эмоций умирает. «Модель» женщины не заменит ни реальной судьбы, ни страсти, ни подлинности чувства. «Кибернетический» подход к человеку вряд ли осуществим в искусстве».

Другое дело – взгляд социолога. Совершенно отвлекаясь от художественной стороны дела, В. Переведенцев, оперируя терминами социальной психологии, доказал, что залыгинский роман продемонстрировал «вероятностный, статистический» подход к миру, отразил важные процессы и стороны нашей жизни и, с этой точки зрения, представляет собой большое достижение нашей литературы. Вряд ли поздоровится от таких похвал. Как верно замечено в дискуссии, роман все же не социологическая брошюра.

С. Штут, пожалуй, наиболее полно раскрыла нравственную проблематику нового залыгинского произведения. Хотя критик тоже отмечает, что в «Южно-Американском Варианте» весьма ощутима «строгая логика математического мышления», это обстоятельство не мешает ей принять условия, в которых взаимодействуют вершины не треугольника, а «тетраэдра… увенчанного в верхнем углу скульптурой Рыцаря». Точные наблюдения С. Штут над взаимоотношениями Мансуровой, Мансурова, Никандрова и Рыцаря позволяют критику успешно построить здание своей статьи по тем же мыслительным законам, по которым строится роман Залыгина. Нравственные выводы критика принять можно, но они все-таки добыты «поверх искусства», они именно «извлечены» почти в математическом смысле, как извлекают квадратный корень. К тому же, на наш взгляд, С. Штут весьма неточно толкует общественную проблематику, о чем ниже.

Но пожалуй, самый сложный вопрос, который так и остался до конца не проясненным, касается «взаимоотношений» автора и Мансуровой. Время от времени Залыгин как бы передоверяет героине некоторые свои мысли, – это единственное, что не подвергается сомнению. Дальше начинает царить полная разноголосица.

Л. Якименко, Л. Либединская, В. Смирнова, С.

1. «Роман же из времен нэпа… должен соединить оба эти направления – «интеллигентское» и «крестьянское». С одной стороны, у меня там будут мужики или рабочие такого предприятия, как веревочная артель, с другой стороны, – люди интеллигентного труда, даже в какой-то мере мыслители своего времени. И если мне удастся все это соединить, значит, я действительно накопил некоторый опыт, работая над своими предыдущими книгами» (С. Залыгин, Замысел, работа, произведение, «Вопросы литературы», 1973, N 4, стр. 168).[↩]
2. См., например, Д. Тевекелян, Женский круг, «Литературное обозрение», 1973, N 4; В. Камянов, Любовь и кибернетика, «Новый мир», 1973, N 7.[↩]
3. З. Кедрина, Что человеку надо, «Литературное обозрение», 1973, N 5, стр. 32.[↩]
4. В. Переведенцев, Варианты (Заметки социолога), «Литературное обозрение», 1973, N 5, стр. 37.[↩]
5. »Литературная газета», 27 июня 1973 года. [↩]
6. Об этом, кстати, косвенно свидетельствует письмо С. Залыгина в редакцию еженедельника «Литературная Россия» (18 мая 1993 года), где он, не отвечая критику по существу, строго замечает, что «в статье В. Смирновой имеет место неправильное написание заглавия того романа, который она подвергает своему анализу». Выясняется, что в «Южно-Американском Варианте» все три буквы должны быть прописными. Это важное уточнение, и во избежание аналогичного упрека мы, как уже, наверное, заметил читатель, строго следуем воле автора, который временами все-таки теряет обычно присущее ему чувство юмора. И не мудрено: в рецензии В. Смирновой по недосмотру критика или редакции повесть «На Иртыше» названа «Над Иртышом», так что С. Залыгину приходится особенно бдительно следить за неприкосновенностью заглавий своих произведений и, не вступая до поры до времени в иную, более важную для судьбы его романа область полемики, ревностно сражаться за «букву». Надо ли говорить, что истребительный пафос этого сражения достоин более глубокого и более серьезного применения?[↩]
7. Л. Либединская, Иллюзии и реальность, «Литературная газета», 4 апреля 1973 года.[↩]
8. «Литературная газета», 1 августа 1973 года.[↩]
9. См. Ф. Кузнецов, Человек «естественный» и общественный; И. Стрелкова, Несчастье особого рода, «Литературное обозрение», 1973, N 6.[↩]