На новом рубеже (Заметки о социалистическом реализме в литературах народов СССР)

1

С высоты полувекового пути Союза Советских Социалистических Республик открывается широкий исторический обзор. Позади трудные каменистые тропы, ведущие через крутые перевалы к единому магистральному пути народов в социализм. А впереди дорога, выводящая новую историческую общность людей, советский народ, к вершинам коммунизма.

…Закончился полувековой этап труда и борьбы за новое общество и нового человека. Одержаны решающие победы во всех областях народного бытия. Сложилась – впервые в истории человечества – единая многонациональная культура более чем семидесяти народов и народностей. Основанная на ленинской национальной политике, сегодня она отражает новый этап межнациональных отношений в период зрелого социализма.

«Сегодня мы уже с полным правом можем сказать: наша культура – социалистическая по содержанию, по главному направлению своего развития, многообразная по своим национальным формам и интернационалистская по своему духу и характеру. Она представляет собой, таким образом, органический сплав создаваемых всеми народами духовных ценностей» ¹.

Этими словами тов. Л. И. Брежнева определяется и характер советской литературы, и сущность метода социалистического реализма, единого, общесоветского по идейно-эстетическому содержанию, духу и характеру и многообразного по формам своего выражения. Многокрасочность и многообразие – родовые черты социалистического реализма, нового художественного метода, органически создававшегося в процессе творческой практики писателей, которые наследовали и развивали лучшие, передовые художественные традиции разных народов. В этом многообразии и единстве, обусловленном нерушимыми принципами партийности и народности литератур народов СССР, их общей идейной сутью, отражается духовное богатство наших братских народов. В формирование нового творческого метода они вносят свой художественный опыт, становящийся достоянием общесоветского социалистического искусства, а вместе с тем и мирового.

Тот органический сплав духовных ценностей, о котором говорит тов. Л. И. Брежнев, создавался в нашей стране в процессе все укрепляющихся взаимосвязей культур братских народов, их взаимодействия, уходящего корнями еще в дореволюционное прошлое.

Русское просветительство, Россия Пушкина, Льва Толстого издавна привлекали к себе умы и сердца нарождающейся просветительской интеллигенции национальных окраин, зажигавшей от огня русской демократической культуры свои факелы, чтобы нести их многим народам, зачастую не имевшим еще своей письменности. От них загорались новые очаги национальной культуры. Пушкин, писал М. Ауэзов, «входит в сокровищницу культуры на данной почве, оплодотворяя ее, начиная новую эру… Его влияние формировало новую среду, и всегда это влияние было исторически перспективно, спасительно для всего последующего хода развития той или иной литературы. Обращение к Пушкину, освоение его прогрессивных идей каждый раз способствовало иной, качественно новой организации исторической мысли, иному формированию общественного мировоззрения» ². От Пушкина и Белинского зажег свой факел первый классик казахской письменной литературы Абай. От него получил огонь татарский поэт Тукай, с абаевских переводов переводил и переиначивал на свой лад басни Крылова киргизский акын-письменник Тоголок Молдо. Тукай в свою очередь заметно поднял уровень новой татарской поэзии, влияя на прогрессивную литературу Востока, а татаро-башкирский классик уже советского времени Галимджан Ибрагимов, вдохновленный великим Горьким, передал свой огонь многим писателям тюркоязычных народов нашей страны… В том числе одному из зачинателей казахского советского романа Беимбету Майлину, написавшему вслед за галимджановской «Дочерью степей» свою «Дочь казаха», в которой он расширил социальную проблематику, углубил конфликты и психологизм повествования о судьбе женщины на Советском Востоке.

Так издавна зачиналось, все более расширяясь, культурное братство наших народов, ускоряя процессы становления и развития их новой культуры. Это духовное единство утверждалось в борьбе с реакционными тенденциями, в непримиримой борьбе двух культур в каждой национальной культуре. Поэты и писатели-просветители становились учителями и наставниками народов на пути их социального прогресса, – просветительство зачастую было как бы подготовительной школой революционных идей. А после революции 1905 года в недрах просветительского искусства возникали черты нового метода – социалистического реализма.

Разумеется, до революции литературные взаимовлияния были качественно иными, чем теперь. Они шли от отдельных великих художников и общественных деятелей к тогда еще немногим передовым людям народов, в массе своей неграмотных. Не случайно общенародная слава Абая пришла к его стихам более чем через четверть века после его кончины, а многие его соотечественники впервые узнавали о нем, читая роман Ауэзова.

Этот роман, по свидетельству Чингиза Айтматова, стал для него первым побудителем к литературному творчеству. Прочтя его еще юношей, Айтматов понял, что и на киргизском языке (очень близком казахскому) можно писать настоящие художественные произведения. Та стремительность, с которой развернулся во всем блеске талант Айтматова, не только выдвинувшегося в передовые ряды советских художников, но и поднявшего уровень всей киргизской литературы, во многом объясняется новым качеством культурных взаимосвязей, свойственных периоду зрелого социализма, когда все сокровища мирового художественного опыта стали доступны советским народам, когда Пушкин и Горький, Шекспир и Стендаль, Гёте и Байрон вошли в каждый дом, Ауэзов, с первого своего юношеского рассказа («Сиротская доля») показавший себя зрелым реалистом, обязан был этим не только своему выдающемуся таланту, но и тому, что он рано приобщился к мировой культуре. Воспитанный в традиции своего сородича Абая, Ауэзов учился в русской школе, отлично знал русский язык и едва ли не с детства читал мировую классику. Однако тогда это было еще редкостью. Перед Айтматовым же, вошедшим в литературу в период зрелого социализма, сразу открылся необъятный мир всесветного художественного творчества. При своем взлете он опирался не только на опыт своего учителя Ауэзова, но и на всю многоязычную литературу социалистического реализма. Существеннейшее значение для Айтматова имели, конечно, и передовые национальные традиции, начиная с великого киргизского эпоса «Манас» и кончая произведениями старших поколений киргизских советских писателей, создавших менее чем за полвека многожанровую литературу социалистического реализма.

Старшими поколениями советских писателей в новописьменных литературах была решена чрезвычайно сложная задача перехода от фольклорного мышления к художественно-реалистическому. Овладевая новым уровнем идейно-эстетического сознания, эти писатели воспитывали и художественное сознание широких масс, вместе с развитием своей письменности превращавшихся из слушателей песен и эпических сказаний в читателей. Без этой упорной и трудной работы старших не могли бы появиться, а появившись, не нашли бы своей аудитории, Айтматов и другие талантливые писатели нового поколения.

2

Автору этих строк посчастливилось в течение ряда лет наблюдать поистине титанический труд зачинателей казахской советской литературы. Каждый из них вел свою определенную партию в общем оркестре казахского искусства, и сейчас, когда вспоминаешь о них, перечитываешь заново их произведения, кажется, будто, отправляясь в свой трудный путь в незнаемое, они заранее распределили между собой творческие обязанности, важнейшие участки общего труда. Эта ясная определенность и четкая направленность творчества слагались из многих черт и обстоятельств жизни каждого из них и из своеобразия творческой индивидуальности, по-своему воспринимавшей и решавшей задачи, на которые не скупилось бурное время сотворения новых общественных отношений. Переход от кочевого полупатриархального образа жизни непосредственно к социализму был всенародным историческим подвигом, героическим деянием, в котором партийному художественному слову принадлежало почетное место впереди наступающих масс.

Не случайно первое слово о Ленине было сказано одновременно народными акынами-импровизаторами и начинающим тогда поэтом Аскаром Токмагамбетовым. От народного импровизаторского опыта, от высокой классики фольклора повел свою поэтическую тропу выходец из аула, сын знатока и собирателя народного творчества молодой учитель Ильяс Джансугуров. Ему было нелегко и не просто. Иные из его произведений оказывались неотличимыми от фольклорных импровизаций. Но жизнь менялась на глазах, и нужно было новое слово. Переехав в Алма-Ату, оказавшись в гуще новой, революционной действительности, вступив в партию, сотрудничая в газете, где часто печатались его агитационные стихи, Ильяс особенно отчетливо понял, что язык, все средства поэзии должны обновиться, как и всё вокруг. Его стихотворение «Умер Ленин» стало в этом отношении этапным. В нем поэт заговорил по-новому, по-своему, так, как чувствовал и думал, ярко, горячо. Многовековой опыт степной поэзии не был здесь механически отброшен Джансугуровым – она осталась жить в самом дыхании, мотивах и образном строе, в ритмической структуре его стихов. Однако и теперь творческий путь поэта не был лишен трудностей и противоречий. Жестокие споры, разгоревшиеся в конце 20-х годов вокруг проблемы фольклора, решительный пересмотр традиций, сопровождавший бурное возрождение национального искусства, стремление старых защитников байской степи и ее новых апологето- буржуазных националистов законсервировать все старое, в том числе и в области литературы, а с другой стороны, известные тенденции национального нигилизма, отрицания традиций – все это влияло и на Джансугурова, вызывая острый внутренний конфликт. В поэме «Кюй», создав живой образ народного певца, который потрясает сердца слушателей трагической жалобой «Боз инген», плачем белой верблюдицы, разлученной с детенышем, Ильяс… отрекается от народного искусства как якобы пессимистического. Этот сухой, жесткий вывод резко контрастирует с теми горячими, поэтическими строками, какими были описаны плач верблюдицы и покоряющее волшебство «обличаемого» поэтом музыканта.

Нужно было немалое гражданское и поэтическое мужество, чтобы выйти из духовного кризиса, наметившегося в этой поэме, и создать произведение, где был бы счастливо найден художественный синтез живой народной традиции с опытом родной и русской классической поэзии, к которой Джансугуров приобщился и как студент Московского института журналистики, и как переводчик «Евгения Онегина» на казахский язык.

Первым из крупных произведений, где уже ощущался этот синтез, стала написанная к 10-летию Советского Казахстана поэма «Степь». Над переводом ее на русский язык мне довелось трудиться вместе с автором и Мухтаром Ауэзовым. Это было счастливое теплое лето 1932 года, проведенное в горах над Алма-Атой, где прямо на буйной зеленой траве узкой долины стояли наши юрты. Каждый день был заполнен поэтическим трудом, который стал для меня как бы введением в казахское искусство и в творческую лабораторию двух замечательных художников. Оба они тогда напряженно искали пути преодоления внутреннего творческого конфликта, оба горячо, нетерпеливо и одновременно осторожно нащупывали верный путь вперед… И понятно, почему спор о той или иной строке, образе, слове превращался в своего рода теоретическую дискуссию об идейно-эстетических задачах казахской советской литературы. Неизбежно встали перед нами и проблемы перевода. Поэтическая образность оригинала была связана с кочевым обиходом и трудно поддавалась передаче на русском языке. Автор требовал буквальной точности. Даже перенос слов из одной строки в другую казался ему нежелательным. Ауэзов уже тогда ставил вопрос шире – о внутренней верности подлиннику, не формальном, а поэтическом соответствии оригиналу. Я же не имела еще должного опыта в этой (да и вообще в литературной) работе и старалась достичь и того и другого. В результате мы втроем создали добротный черновик, который был издан, но позже послужил подстрочником для нового перевода К. Алтайского.

Иного, чем Джансугуров, «профиля» был другой крупнейший художник казахского народа – Сакен Сейфуллин. С юных лет он вступил в ряды борцов за власть Советов, побывал в боях, прошел тюрьмы и застенки колчаковцев, был одним из руководящих деятелей нового Казахстана… Это был человек волевой, красивый, привлекавший к себе всеобщее внимание, человек до резкости определенных взглядов и суждений. С юности он хорошо знал русский язык и литературу и писал стихи под заметным влиянием Пушкина, Лермонтова, а позднее – символистов, Блока и, наконец, Маяковского. Он, как, впрочем, почти все зачинатели новых литератур, был художником разносторонним, писал прозу, выступал как драматург, занимался фольклором и историей литературы. Он стал автором казахских агитационных пьес, первого мемуарного романа «Трудный путь, тяжелый переход» и повести о рабочем классе «Землекопы». В своих стихах и поэмах С. Сейфуллин воспевал Ленина, бессмертие его дела.

он писал о новых идеалах казахской молодежи, комсомола, о новом понимании прекрасного, о силе и красоте рабочих рук. Необоримое движение Советской страны к новой жизни, к коммунизму олицетворено в его поэзии в образе мчащегося экспресса. С. Сейфуллин выступал во многих жанрах, и его творчество можно уподобить многопроблемной лаборатории по аккумуляции русского художественного опыта. Когда читаешь ныне стихи Олжаса Сулейменова, бросается в глаза разительное сходство того, что он делает для поэзии на русском языке, с тем, что в свое время делал для нее на казахском Сакен Сейфуллин. И если для меня безусловно, что стихи С. Сейфуллина до сей поры не нашли адекватного перевода, то Олжас Сулейменов – именно в силу этой творческой близости – представляется мне как раз тем поэтом, который смог бы до конца прочувствовать и перевести их на русский язык.

Прошлое нередко представляется нам в идиллической дымке, но оно не было мирным, это прошлое. В острейших дискуссиях созидалось здание новой казахской литературы, литературы социалистического реализма. Такая дискуссия шла и между С. Сейфуллиным и М. Ауэзовым, хотя делали они, по сути, одно общее дело. Если Сейфуллин сразу заявил о себе как смелый экспериментатор, решительно отвергающий старое, то новаторство Ауэзова с первого его юношеского опыта в прозе («Судьба беззащитных», 1921) было твердо ориентировано на русский классический реализм. Вульгаризаторская критика не увидела в его произведениях последовательного разоблачения феодального произвола, всего патриархально-байского уклада кочевой степи и обвиняла его в том, что он не хочет видеть и изображать новое, а затем – и в «идеализации» прошлого на том лишь основании, что он много о нем пишет. Подобного рода обвинения приходилось слышать и Беимбету Майлину, который также, начиная от первого своего произведения «Памятник Шуги» (1915), был писателем-реалистом и который (как и Ауэзов) в числе первых казахских прозаиков создал реалистический образ нового героя. Только М. Ауэзов шел к постижению мирового реалистического опыта через русскую литературу непосредственно, а Б. Майлин в начале своего пути шел к Горькому через влияние Галимджана Ибрагимова! Может быть, поэтому так трудно перевести произведения Б. Майлина (и он до наших дней не нашел такого адекватного! перевода на русский язык, какой получил – и тоже далеко не сразу – Ауэзов). А то, что оба они (и особенно Ауэзов) не сразу были признаны художниками социалистического реализма, в известной мере объяснялось и неподготовленностью казахской читательской (даже квалифицированной) аудитории к восприятию реалистического искусства. Одна ее часть была воспитана на фольклоре, а другая признавала за новое лишь то искусство, где открыто публицистически, декларативно утверждалась победа принципов революции. И если в рассказе бай одерживал победу над бедняком, это нередко расценивалось как политическая ошибка, свидетельствующая о «чуждых» взглядах автора. Случалось, критика тех лет подходила к литературе, не учитывая ее специфики лишь с точки зрения лобового решения текущих политических задач.

Надо сказать, что действительно литература в ту пору нередко в образной форме решала или стремилась непосредственно решать насущные вопросы истории, культуры и культурного наследия. Поэма Джансугурова «Степь», например, явилась своего рода краткой историей казахского народа. В каждой из ее глав был охарактеризован определенный период общественной жизни казахов: от древних времен до десятой годовщины Советского Казахстана.

Если принять во внимание, что первый вариант истории Казахстана появился в свет (и вскоре же был забракован) лишь в 40-х годах, естественно, что далеко не все было решено в поэме Джансугурова правильно. Но он, как и Ауэзов, шел непроторенными путями, часто – впереди исторической: науки, и то, что не удалось решить поэту, решили сегодня историки. Что касается эпопеи М. Ауэзова «Путь Абая», законченной во второй половине 50-х годов, можно со всей определенностью сказать, что она внесла свой большой вклад в понимание наукой – историей, экономикой; этнографией, литературоведением – многих конкретных проблем; в частности проблемы земельной собственности в дореволюционной степи, классического наследия; соотношения; степного обычного права с русской юриспруденцией и других. Поэтому академик Сатпаев и назвал этот роман энциклопедией жизни казахской кочевой степи XIX века.

Так закладывались основы новой, социалистической традиции искусства, в силу которой, в полном согласии с казахской народной традицией, художнику должно быть непосредственным участником и учителем жизни. Такими были народные акыны и жырау древности, именовавшиеся «вещими певцами» и «народными печальниками». Такими были казахские классики-просветители Ибрай Алтынсарин и Абай.

Такими формировались и старшие поколения казахских писателей – Сабит Муканов, Габит Мусрепов, Габиден Мустафин, Таир Жароков, Абдильда Тажибаев, Гали Орманов, решавшие в своих произведениях многоразличные проблемы жизни пробужденного степного края, в трудах и борениях обретавшего новый путь к социализму. В романах Г. Мусрепова и Г. Мустафина запечатлена история формирования и развития казахского рабочего класса, преобразование кочевой степи в оседлую колхозную, индустриализация древней земли, новое лицо нового человека.

Первый трактор, первый поезд Турксиба, первая механизированная шахта, первый самолет, увиденный в степном небе, первая доменная печь, первые оросительные каналы Бет-Пак-Далы – Голодной степи – становились предметом высокой поэзии, преобразовывая самое ее форму, входя в ее ритмы, обновляя рифмы, арсенал ее образов и сравнений.

Искусство творилось в массах и для масс, в жестоких схватках и борениях, творилось горячо, увлеченно. В искусстве происходили те же процессы, что и в самой жизни: процессы все большего единения, сплочения народов. Турксиб становился всесоветским делом. Плакат, на котором изображался верблюд, нюхающий рельсу, привлекал к себе разнонациональную молодежь, стремившуюся приобщиться к славному делу освоения пустынных пространств. Многие русские писатели и поэты с энтузиазмом занялись переводами литератур народов СССР. Леонид Соболев, Всеволод Иванов, Всеволод Рождественский, Николай Сидоренко на всю жизнь стали друзьями казахской литературы, узбек Гафур Гулям писал стихи о Турксибе, Айбек дружил с казахскими писателями, – тоннель дружбы пробивался с двух сторон. Первый Всесоюзный съезд писателей устами Горького впервые провозгласил единство нашей многонациональной литературы и стал рубежом, с которого начался новый этап в истории «семьи единой», победным завершением этого этапа стал золотой юбилей Советского Союза.

1. Л. И. Брежнев, О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик, Политиздат, М. 1972, стр. 21.[↩]
2. Архив музея Ауэзова, N 223, стр. 21.[↩]