На линии разлома

И что ни герой, то трагическая развязка. Нет, не умиротворяющим, обнадеживающим «просветом в тучах»завершается книга литовца Йонаса Авижюса «Потерянный кров», а очередным натиском стихии, усталым взглядом в грозно нахмурившееся небо, по которому «рассвирепевший ветер гнал с востока тяжелые тучи, начиненные, как порохом, снегом и предрекавшие долгую и студеную зиму».

Пейзаж после битвы – время подсчета потерь.

Подрывает себя гранатой схваченный лесными братьями председатель волисполкома, коммунист Марюс Нямунис.

Падает изрешеченный пулями народных защитников командир разгромленного отряда Адомас Вайнорас. Падает в родном доме. Точь-в-точь по предсказанию цыганки: «…звезда твоей жизни… погаснет раньше, чем ты добьешься почестей и богатства, но умрешь ты… дома, как и подобает настоящему хозяину».

Эти уже отмаялись, закончили свой крестный путь, а другие… Другие его еще продолжают, другим еще предстоит испить до дна чашу страданий.

Арестована и, судя по всему, будет выслана в Сибирь сестра Адомаса и бывшая жена Марюса Аквиле.

Закован в наручники, как опасный государственный преступник, учитель и поэт Гедиминас Джюгас, осмелившийся воззвать к совести уполномоченного госбезопасности полковника Жемажюрева.

Истребление середины, как некогда говорилось применительно к «Тихому Дону»М. Шолохова? Да нет. Подрублены, подкошены как раз края. И справа, и слева. Выбиты самые беспокойные, самые неугомонные.

Впрочем, и крестьянская, народная середина тоже не избежала опустошения. Кто депортирован на Север – кормить белых медведей, кто уничтожен боевиками из леса, кто в отчаянии бросил свой хутор, свое хозяйство и подался куда глаза глядят. Даже Феликсас Кяршис, этот вечный труженик, этот «земляной крот», и тот пропал без вести, сгинул в ночи, предав огню свои постройки, свой хлев и свой скот.

Таковы последствия бури, неумолчно бушевавшей над деревушкой Лауксодис три первых послевоенных года. Поваленные деревья, сорванные крыши, покинутые усадьбы.

Победа над подпольем.

Победа над «психологией»крестьян, страшившихся коллективизации.

Победа-то победа, но чем она обернется завтра? Как отзовется в иной, уже нынешней действительности?

Эпопея литовского писателя создавалась и печаталась частями без малого два десятилетия.

Оно как будто было триумфальным, начало публикации. Всесоюзное признание, Ленинская премия. Но до тех пор была заминка с переводом. Не слишком ли велика концентрация драматизма, не слишком ли обнажена национальная боль, не слишком ли шокирующи откровения героев?

И была затянувшаяся – не по вине автора – пауза перед выходом книги третьей. В тогдашних республиканских инстанциях все судили да рядили, правомерно ли столь нелицеприятное изображение акций госбезопасности, не бросает ли оно тень на работу чекистов, не ведет ли к размыванию классовых критериев?

Вот и теперь, когда все позади, когда возводившееся в муках здание наконец-то подведено под крышу, освобождено от строительных лесов, слышны новые сомнения. Но уже с другого края. Не слишком ли придирчив художник к так называемым лесным братьям, не упрощает ли он картину вооруженного сопротивления?

Что ж, меняется время, меняется литература, меняется и восприятие коллизий прошлого.

Подумать только, еще недавно, каких-нибудь пять лет назад, господствовала почти что каноническая трактовка советского периода Литвы. Казалось бы, научно выверенная, академически солидная, капитально оснащенная аргументами и фактами.

Конечно же, восстановление Советской власти летом 40-го года, конечно же, народная революция и увенчавшие ее, выразившие волю трудящихся выборы в сейм.

Все стройно, последовательно, но, увы, с недомолвками о коварных рифах и мелях.

А они были, эти рифы, хотя и не наносились на лоцию, затушевывались, утаивались: пакт Молотова – Риббентропа, постыдные секретные протоколы к нему, беззастенчивый нажим на правительство суверенной республики, изощренная тактика шантажа, которую применял сталинско-бериевский эмиссар, кровавый палач Деканозов.

Официальная концепция фиксировала победную поступь. Распад буржуазного государства, крах националистического подполья, рост социалистического сознания, размах коллективизации, осуществлявшейся хотя и с перегибами, но в интересах трудового крестьянства.

Однако в леса стеклись не только противники нового строя, но и те, кто спасался от предвоенных и послевоенных депортаций. Однако насильственная коллективизация вызвала такие потрясения, от которых еще долго не могла оправиться деревня. Однако ярлык национализма навешивался и на тех, кто болел за судьбу народа, его культуру и традиции, кто хоть в чем-то выбивался за рамки сталинской ортодоксии.

Наверное, крупномасштабные эпические полотна должны создаваться тогда, когда страсти вокруг исторических катаклизмов уже утряслись, когда выявилась проницательность одних и слепота других, когда устоялись оценки, распахнулись двери архивов и стали доступными любые материалы, необходимые для спокойного, объективного разбирательства.

В этом смысле время, в которое рождался «Потерянный кров», не назовешь особо благоприятным. Смена вех, ориентиров, ломка стереотипов. От политического штиля застойной поры к штормам перестроечной. От идеологической унификации начала 70-х годов к плюрализму второй половины 80-х. От строжайших цензурных табу к раскованности самовыражения.

Вчерашние непререкаемые догмы превратились в объект иронии.

Вчерашняя ересь обрела респектабельность.

И все это – в ходе работы над романом.

Но, как знать, может быть, эта неустойчивая, текучая конъюнктура не помеха, а благо для художника. Не оглядываться на других, но торить дорогу самому. Не идти в фарватере готовых мнений, но самостоятельно добывать истину. Пусть не в последней инстанции, пусть попадающую под обстрел, но не менее – выстраданную.

Авижюс четвертой книги не опровергает, а продолжает Авижюса книги первой. Тот давний задел оказался достаточно прочным, чтобы выдержать последующие сейсмические колебания общественной почвы.

И там и здесь писатель ведет подробную хронику деревни Лауксодис. И там и здесь обстановка неопределенности, сумятицы, слухов.

И там и здесь в отношения людей вмешиваются политические, социальные, классовые распри. Одни навязывают свою правду, другие – свою.

Однако теперь перед нами уже не годы оккупации, а хмурое послевоенное утро. Победа? Но кто-то празднует, а кто-то пугается ее. И кто-то радуется освобождению, а кто-то горюет об утраченной независимости. Давно уже истощены силы, разорено хозяйство, однако как не было, так и нет желанной передышки. И все еще звучат в округе выстрелы, еще не прекратились налеты и облавы, еще не пересохли ручейки крови.

Люди перед лицом испытаний. Вчера – одних, нынче – других. Но таких же немилосердных, режущих по живому, попирающих чувства любви, знакомства или родства. Аквиле, с болью оторвавшая от себя своего Красного Марюса, чтобы не идти заодно с ним против родного брата. Симас Лаукайтис, раздираемый долгом перед подпольем и тоской по дому.

Состояние разрыва, двойственности, оно присуще почти всем персонажам Авижюса.

Два антагонистических лагеря – большевики и лесные – формируют в романе русло событий.

Две силы, сошедшиеся в бескомпромиссной схватке.

Писатель не ретуширует характер конфронтации в угоду прежней (70-х годов) или нынешней (80-х) политической конъюнктуре, не утаивает фактов, невыгодных, неудобных для той или иной стороны. Как в начале повествования, так и в финале он следует за правдой, какой бы суровой, даже обескураживающей она ни была.

Распятая лесовиками за то, что «уж очень… преданно служила большевистской власти», учительница Марите Кальвелите.

Расстрелянная Адомасом Вайнорасом семья крестьянина Фортунатаса Кряузы, заподозренного в сотрудничестве с милицией.

Заживо сожженные в своей избе вдова советского партизана Пуплесиса и ее малолетние дети.

И конфискации, поборы, карательные акции: «…кому листок с угрозами подбросят, кому теркой задницу натрут, кому пятиконечную звезду на груди выжгут…».

Так-то оно так… Однако и воинство полковника Жемажюрева вовсе не похоже в «Потерянном крове»на рыцарей без страха и упрека.

И неспроста, нет, неспроста народные защитники старались вытравить из памяти свой рейд на заброшенную в глухомани деревушку. Рассчитывали накрыть залпом «осиное гнездо»боевиков, а вместо них спалили «три горемычные усадьбы», перебили ни в чем не повинных крестьян.

А эти трупы лесных братьев, брошенные для устрашения обывателя возле костела.

А эти депортации, эта очистка хуторов от мнимых пособников классового врага: «По-твоему, и детишки – бандюги? И бабы, и старики? Ведь одну, помнишь… перед самыми родами в вагон затолкали… мы еще с тобой солдатам помогали управиться с ней… Скажи… чем провинился тот еще не появившийся на свет малыш?»

И Марюс Нямунис, схваченный лесовиками, доставленный в их штаб для издевательского допроса, вымолвит разбитыми, спекшимися губами: «Это политическая ошибка… репрессии… ссылки… Мы ее совершили, мы за нее и ответим». И это не вырванное под пыткой признание, а позиция. Позиция, которую герой романа не скрывал и от своих товарищей по партии, которую отстаивал перед уездным комитетом.

Они идут оттуда, из той поры, трещины в нашем доме. И слова Красного Марюса оказались пророческими, вещими. Пусть не тогда, пусть сегодня, теперь, но пришло время ответа. Литва, бурлящая на митингах, многотысячные демонстрации, кризис доверия к коммунистам. И не только Жемажюревы оказались под шквалом обличений, но и такие, как Марюс. Хоть они еще в те годы выступали против вседозволенности, предупреждали, что нельзя «добиваться победы такими средствами».

Было бы явным упрощением утверждать, что литовская литература 60 – 70-х годов знала лишь две краски в изображении послевоенной борьбы: темную – для лесовиков и светлую – для их антиподов. Это не так. В тогдашних произведениях А. Беляускаса, В. Бубниса, В. Петкявичюса, Ю. Пожеры, М. Слуцкиса немало сказано об удушливой атмосфере догматизма, о мании тотальной подозрительности, об исковерканных судьбах, о жертвах беззаконий, об ударах, наносившихся без разбора. Не забудем и то, сколь непросто было писать об этом в условиях начавшейся реабилитации Сталина, замалчивания преступлений его режима, сокрытия правды о деформациях социализма и масштабах репрессий. Ведь идеологи застоя старались пресечь любое отклонение от официальных канонов.

И все-таки графика послевоенного политического противостояния в книгах тех лет выглядела четко поляризованной.

На одной стороне – правота революции, на другой – контрреволюционный террор.

На одной стороне – то, чему принадлежит будущее, на другой – ностальгия по буржуазному прошлому, обреченные идеи вчерашнего дня.

Увы, симметрия эта не исчерпывала ни драматизма времени, ни сложности психологических, нравственных, духовных конфликтов. Полюса полюсами, но между ними бездна оттенков, бездна вопросов, которые не были решены ни тогда, ни позже. И прежде всего вопросов национального развития, его специфики. Недаром же они так воспалены сегодня и вызывают повсюду – от Прибалтики до Средней Азии – такую вспышку страстей, такое кипение противоречивых чувств.

В «Потерянном крове»Авижюса представление героев о сущности революции, о социализме уже лишено универсальности, однозначности. Каждый из героев вкладывает в эти понятия свое содержание. И программа, вдохновлявшая Марюса, вовсе не созвучна той, за которую ратовали Жемажюрев или секретарь уездного комитета Линартас.

Первый мечтал о раскрепощении личности, высвобождении духовной энергии, о счастье трудящихся, о времени, когда исчезнут «обиды, несправедливость, обман» ; вторые видели в этой проповеди либеральное словоблудие.

Первый звал на простор творчества, переустройства мира по законам добра и социальной справедливости; вторые загоняли в казарму с ее солдатской дисциплиной, унификацией взглядов, механической готовностью выполнить любую команду сверху, поскольку, как наставлял Линартас, «все, что вменяется нам в обязанность, решаетсятам. Тамнаш Разум, Воля и Совесть.Тамлучше знают».

Это сейчас приходит понимание, что овладевшая миллионами идея социализма вовсе не тождественна ее сталинской интерпретации. Это сейчас открываются тайные мотивы действий «вождя всех времен и народов», его беззастенчивые спекуляции на лозунгах верности Ленину, единства партии, борьбы с буржуазным национализмом. Это сейчас извлекаются из-под архивного спуда циничные секретные протоколы и развеивается дымовая завеса обмана, превращенного в норму политики. Обмана тем более постыдного, что он совершался от имени партии, под прикрытием марксистской фразеологии. Сейчас… Но сколько десятилетий пробивались мы к нынешним горьким прозрениям, какие нагромождения демагогии, подтасовок, запретов, лжи стояли на пути к ним. А тогда, после войны, слова Сталина воспринимались как обещание светлого будущего, завтрашнего расцвета страны, скорого прихода коммунистического изобилия. А тогда за словами Сталина был авторитет первого на земле государства рабочих и крестьян, ореол только что одержанной победы над фашизмом.

Писатель не наделяет Марюса Нямуниса этими последующими знаниями. Его герой – человек своей эпохи. Вместе с другими Марюс верил, надеялся, ждал, вместе с другими отгонял прочь подступавшие сомнения, ломал себя, полагая, что не знает всех хитросплетений международной и внутренней обстановки, что «слишком мы мягкотелые, поенные с детства сладким молочком, а не ненавистью и желчью, зараженные бациллами буржуазного воспитания». Но как ни огромна была эта вера, правда подтачивала ее, порождала смятение.

Два лагеря, две силы, противостоящие друг другу…

Это верно, но только в самом схематическом плане.

Потому что нет единства, нет подлинного согласия ни среди партийцев, ни среди лесовиков, потому что и там и тут – свое размежевание, свои водовороты, свои подспудные течения.

Концепция Авижюса и подкупает своей емкостью, чуткостью к пестроте человеческих намерений, настроений, душевных состояний. И как неоднородны в романе ряды сторонников Советской власти, так неоднороден и «лес».

К примеру, тот же отряд Адомаса Вайнораса. Здесь и бескорыстные романтики национальной идеи – такие, как каунасская студентка Алмоне Гедмантайте, историк Греблюнас, и заплечных дел мастера Гялажюс и Пауга, и недобитые немецкие вояки Эрнст и Макс, и обыкновенные крестьяне, захлестнутые стихией политической неразберихи, вроде Таутвайши и Нашего Мастера. Одни жаждали принести себя в жертву на алтарь независимости, других направляла ненависть к большевикам и новоземельцам, третьи рассчитывали переждать лихолетье в лесной глухомани, уклоняясь кто от мобилизации в Красную Армию, кто от записи в колхозы.

Десятки самых различных персонажей действуют на необъятном повествовательном пространстве «Потерянного крова». И каждый вносит свою лепту в характеристику эпохи, каждый ведет свою сольную партию, то выдвигаясь на авансцену, то отступая за кулисы. Кого нет в романе, так это проходных фигур. Любой из его героев может переключить внимание на себя, сыграть ключевую роль.

Иные действующие лица (Миколас Джюгас, Матавушас Пуплесис, Милда) пережили свой «звездный час», взошли на Голгофу еще в первых томах. Иные (Жемажюрев, Путримас, Алмоне Гедмантайте) выразили себя в завершающих частях. Иные (Марюс, Адомас, Кяршис, Аквиле) несут свой крест от начала произведения и до конца, соединяя в своих индивидуальных жизненных сюжетах память об ушедших с заботами и мытарствами тех, кто уцелел.

Эпическая панорама Авижюса полицентрична, она построена как бы по принципу «гнезд». Фрагменты городские чередуются с сельскими, главы, раскрывающие будни советского актива, с главами, посвященными лесовикам. Эти центры, эти «гнезда»имеют свою специфику, свой эмоциональный и проблемный микроклимат. Однако они не изолированы, не обособлены наглухо. Напротив, взаимозависимы, ревностно следят друг за другом. Между ними снуют перебежчики, лазутчики, соглядатаи и то и дело вспыхивает вольтова дуга конфликта. Оттого так прочна структура романа, так велики силы внутреннего сцепления.

Само повествование Авижюса развивается по преимуществу как психологическое. Его слагаемые – исповеди, монологи, самооправдания и самообличения героев. Однако в основании, фундаменте происходящего, за всеми трансформациями настроений – эпика. И не только потому, что движение сюжета задано мощными грозовыми разрядами истории: перемены 40-го года, война, немецкая оккупация, послевоенные тяготы, но и потому, что мысли, чувства, поступки людей прямо или косвенно соотнесены с такими категориями, как природа, деревня, земля, зов пахаря.

Деревня Лауксодис в «Потерянном крове»не просто арена политического соперничества и кровавых драм, она здесь и судья, выносящий свой приговор. И все герои, даже далекие от села, так или иначе вслушиваются в ее голос. Кто с раздражением, кто с обеспокоенностью и сочувствием.

Этот зов пахаря вызывает, например, только досаду у экзальтированной, решившейся на самопожертвование горожанки Алмоне Гедмантайте. Вызывает своей нутряной изначальностью, своим несозвучием с лихорадочными мыслями о борьбе и опасности, своей отрешенностью от предстоящей смертельной схватки.