«Мы были королями…»

– Каким, по вашему мнению, должен быть наш журнал? – нетерпеливо спросил он, едва церемония приветствия была закончена.

Грузный, тяжелый, он занимал все кресло, кожаный пиджак распахнут – тесно, синяя рубашка натянута на мощной груди, тугой узел галстука стягивает воротник. Спросил, не подняв глаз, не улыбнувшись.

Был канун 75-го года, когда я пришла сюда, на Пушкинскую площадь, в старый московский закоулок, который почему-то называется Малым Путинковским переулком. В уютной светлой приемной на втором этаже уже пахло хвоей. Милая, доброжелательная молодая женщина – секретарь редакции, заметив, очевидно, мое волнение, – приглашение в «Новый мир» к Сергею Сергеевичу Наровчатову для переговоров было для меня самым желанным новогодним даром, – мягко пожаловалась на предновогодние хлопоты, это, конечно, приятно, но и утомительно тоже, одних поздравлений нужно отправить целую гору, и, сочувственно улыбнувшись, проводила меня в кабинет.

Мне было что ответить на вопрос, хотя к тому времени желанный образ современного журнала был уже и в моем сознании окружен частоколом запретительных знаков. Но хозяин кабинета, казалось, вовсе не был расположен слушать мою точку зрения. По-прежнему не поднимая глаз, холодно отчеканил:

– Это должен быть журнал интеллигенции, опирающейся на революционные традиции рабочего класса.

Вид у меня, должно быть, был ошарашенный, потому что Сергей Сергеевич озорно сверкнул синим глазом и расхохотался, довольный:

– Что, здорово закручено? То-то.

Так потом и пошло – сановнику в нем жилось неуютно.

Не так давно главный редактор уважаемого толстого журнала горько жаловался на перегрузки. «Чтение, чтение, – говорил он. – Иногда кажется, что человечество ничем другим не занимается, только пишет. Утром, чуть продрал глаза, – читай, на столике рядом лежит не дочитанная вчера рукопись. Вечером, допоздна, – рукописи, рукописи, не успеваешь записки писать в отделы». На мое недоумение – почему же вы все читаете сами, ведь в редакции достаточно профессиональных людей, – он махнул рукой и сказал не без чувства превосходства: «Вот Наровчатов, говорят, месяцами не бывал у себя в журнале, кое-какие вещи вообще без его чтения выходили. А что-то читал уже в верстке. Неужели правда? Не представляю».

Конечно, этот человек делает благородное дело, отдает журналу практически все свое время. Но я в который раз подумала, что судьба распорядилась мудро, выбрав Наровчатова в трудные для страны времена редактором «Нового мира».

Может быть, просчитав сильные стороны его редкостно одаренной натуры, судьба убедилась, что они значительнее остального – жажды официального признания, и способности к компромиссам, и несомневающейся барственной уверенности в особом праве на привилегии, на собственную исключительность, в том числе и подкрепленную материально. Потому что самым сильным в характере Наровчатова была его принадлежность литературе.

Именно так – он принадлежал литературе.

Литература была его жизненной необходимостью, страстью. Жизнь вне литературы, – хотя радости бытия вовсе не оставляли Наровчатова равнодушным, – теряла для него всякий смысл. Он постоянно был занят литературой. Сочинял стихи – всегда. С фронта, который начался для него раньше, чем для остальных, в 39-м, привез книгу стихов, последнее его стихотворение датировано 81-м годом – последним годом жизни. Вел критический дневник в газете, безотказно писал предисловия к книгам поэтов-сверстников, в своем дневнике признавался: «Мое поколение не выдвинуло великого поэта, но оно само в целом – великий поэт со светлой и трагической биографией, с широким и многообразным творчеством, с неповторимым выражением лица» ¹. Об этом же и книга «Мы входим в жизнь». С редкой в кругу поэтов доброжелательностью рецензировал рукописи и книги молодых поэтов. С головой погрузился в исследование поэтики Лермонтова, говорил, что книгой о Лермонтове выполнил собственный социальный заказ, поверяя романтизм мастерством. Писал о «закрытой» тогда литературе, чтобы не прервалась цепь, – о Волошине, Ахматовой, Цветаевой, готовил публикацию Гумилева. Просто, доступно – популярно рассказывал «о движении мировой литературы во времени и пространстве» в главах «Необычного литературоведения».

Литературой Наровчатов занимался и тогда, когда просто читал. «Я не помню дня в своей жизни, в котором не было бы нескольких часов чтения», – записал он в своем дневнике. Показал мне письмо Цветаевой Волошину 18 апреля 1911 года: «Каждая книга – кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам… Книги – гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность… Книги мне дали больше, чем люди». Возмущался искренне: что за женская точка зрения, счастье, несчастье… Что мы без чтения, без литературы? Питекантропы. Наоборот, чем больше читаешь, тем необходимей жить и работать самому. Примерить – по росту ли тебе чужая высота… Попробовать взять еще вершок… И через себя – людям… Еще одна ступенька. Без этого пути нас нет.

Нужно было видеть его лицо, когда, уже тяжело больной, на негнущихся, распухших ногах он мучительно медленно шел к книжному шкафу, чтобы показать недавно купленное прижизненное издание «Путешествия…» Радищева, «чистого» Костомарова («У меня захватанный, покупал у букинистов») или двухтомник Томаса Манна «Иосиф и его братья», с детским тщеславием хвастал: «У меня весь Дюма, все тома. Жаль, «Шевалье де Мезон-Руж» так и не напечатали». Он должен был вынуть и показать новую книгу непременно сам, и в этом была радость не собирателя – великого книгочея.

Книгочея, но не созерцателя. Спасла активность натуры. Все хотелось проверить жизнью.

В юности в восторге от романтических литературных мистификаций – от Клары Газуль до Черубины де Габриак – решил: нужно попробовать, и вот уже маститые поэты всерьез оценивают новое дарование – Нину Воркунову, а создатель восходящей звезды в восторге сочиняет «женские» стихи, в мире стало одной мистификацией больше…

Так во всем – романтика поверялась жизнью. Наровчатов объездил, обошел всю страну. На веслах Волгу, пешком Крым. Дальний Восток, Чукотка, Камчатка, Сахалин, Колыма, все республики, все шесть материков. Не раздумывая, добровольцем отправился на финскую войну – проверять принципы на деле; прошел всю Отечественную. Писал: «Войну я увидел, пережил, перенес с самого начала до самого конца. Физически судьба меня удивительно щадила <…>. Нравственно же она пощады не давала никому, и я тут не стал исключением».

Наровчатов сам был явлением культуры, одним из уходящих в небытие раритетов, если позволительно так говорить о человеке. Он был изнутри литературного процесса, литература стала его страной, а основательность знаний истории России и мировой литературы, помноженная на жизненный опыт великой войны, уберегла его от узости и групповщины. Литература была для него слишком живым делом, чтобы навязывать ей лишь собственные пристрастия, собственный вкус.

В пору, когда на словах высоко ценилась активность гражданской позиции, а на деле она всячески подавлялась и собственное мнение, если оно хоть на несколько миллиметров отклонялось от общепринятого, объявлялось в лучшем случае индивидуализмом, а то и инакомыслием, когда ханжески провозглашались правдивость и бескомпромиссность искусства, а на деле правда, чтобы пробиться, кровоточа цензурными извлечениями, должна была искать изощренную форму, прибегать и к иносказаниям, – в эту пору появление Наровчатова в кресле главного редактора «Нового мира» было благом для нашей литературы.

Вспомним прозу «Нового мира» хотя бы за 1980 год: Ч. Айтматов «И дольше века длится день…», В. Орлов «Альтист Данилов», Д. Гранин «Картина», В. Крупин «Живая вода», Е. Ржевская «Ближние подступы», Д. Лихачев «Заметки о русском», В. Катаев «Уже написан Вертер», У. Фолкнер «Авессалом, Авессалом!..», молодые – Л. Бежин, Ю. Гейко, Ю. Черняков… А ведь это не на волне XX съезда, не в конце 50-х – начале 60-х, а в устойчиво застойный конец 70-х.

Масштабность взгляда на литературу, ориентация на художественность позволили ему печатать Ю. Трифонова и В. Тендрякова, Ф. Абрамова и А. Крона, В. Каверина, А. Рекемчука, В. Катаева и «Блокадную книгу» А. Адамовича и Д. Гранина, Г. Семенова и В. Аксенова, М. Рощина и Ю. Сбитнева, И. Вергасова и М. Анчарова, Вл. Лидина и Евг. Попова, Ю. Черниченко и Ф. Бурлацкого, А. Нуйкина, Ю. Кузьменко, первую прозу А. Вознесенского…

А в поэзии – А. Межиров и К). Кузнецов, Вл. Солоухин и Д. Самойлов, А. Жигулин и Н. Глазков, Е. Винокуров и Ю. Марцинкявичюс, К. Кулиев, Е. Евтушенко…

Я сознательно привожу этот далеко не полный список авторов, опубликовавших свои произведения в «Новом мире» всего за семь лет – такой срок был отпущен Наровчатову. Мы слишком быстро стали забывать то существенное, что было сделано литературой в 70-е – первой половине 80-х. Чуть не хорошим тоном стало азартное расчленение литературного процесса тех лет по симпатиям ныне пишущих, находятся люди, с восторгом подсчитывающие, какому журналу удалось больше «ухватить» от «старого»»Нового мира» Твардовского. Наровчатов не делал громогласных заявлений о том, что его журнал станет механическим продолжением «старого»»Нового мира». Он для этого слишком хорошо знал историю.

Немалое мужество и твердость нужны были, чтобы недрогнувшей рукой поставить в номер «Другую жизнь» и «Опрокинутый дом» Ю. Трифонова, или «Блокадную книгу», «Дом» Ф. Абрамова, или «Вдовий пароход» И. Грековой, «Поиски жанра» В. Аксенова, или «Расплату» В. Тендрякова, «И дольше века длится день…» Ч. Айтматова и «Повесть о Сонечке» М. Цветаевой… А когда в 1977 году издательство «Наука» выпустило два тома «Размышлений натуралиста» В. Вернадского и подвиг этот (пишу без всякой иронии, по тем временам – подвиг) был совершен позорным тиражом 13 400 экземпляров, именно «Новый мир» отозвался на эту публикацию статьей И.

1. Здесь и далее приводятся выдержки из дневника С. Наровчатова, который хранится в архиве его семьи.[↩]