«Мениппова сатира» как термин Бахтина

Ирина ПОПОВА

«МЕНИППОВА САТИРА» КАК ТЕРМИН БАХТИНА

Словарь литературоведческих терминов XX века пополнился несколькими понятиями, конституирование которых связано с именем М. Бахтина. Термины «карнавал», «смеховая культура», «мениппова сатира» («мениппея»), «хронотоп» и некоторые другие хотя и существовали до Бахтина, но получили в его работах новый смысл, причем переакцентуация значений оказалась столь существенной, что теперь они осознаются именно как термины Бахтина.

Наиболее спорным из этого списка остается «мениппова сатира». Несмотря на то, что труды Бахтина явились мощным толчком для всестороннего изучения проблемы, метод Бахтина, его концепция менипповой сатиры и само историческое существование мениппеи как жанра сегодня ставятся под сомнение¹ Впрочем, исследование семантики и генезиса понятия «мениппея» целесообразно не только в силу запутанности научного сюжета. Для этого существуют и другие, куда более веские причины.

Во-первых, введение понятия «мениппова сатира» сопровождалось рядом общих высказываний Бахтина о термине, о природе и свойствах терминологического языка. Можно сказать, что мениппея инициировала появление набросков к теории термина, которая, однако, не получила своего системного изложения и не была включена в труды, подготовленные к печати самим автором.

Во-вторых, история «мениппеи» свидетельствует о методологической необходимости исследования генезиса идей и понятий сквозь призму истории текста. Поскольку источники, реальный контекст и само развитие «мениппейного сюжета» остались в набросках. Более того, картина, открывающаяся при изучении архивных материалов, оказывается принципиально иной, чем при анализе прижизненно опубликованных работ.

Издания 1960-х годов свидетельствуют: понятие «мениппея» введено во второй редакции книги о Достоевском (1963), а в книге о Рабле (1965) его нет вовсе. Изучение архивных материалов опрокидывает устоявшиеся представления: Бахтин начал заниматься мениппеей еще в 1940-е годы, сначала как самостоятельной проблемой, а затем в контексте переработки книги о Рабле, причем уже тогда мениппейная традиция рассматривалась им как в отношении к роману Рабле, так и в отношении к жанровому типу романа Достоевского.

Так что четвертая глава «Проблем поэтики Достоевского» только приоткрыла читателю «мениппейный сюжет»: знакомство с бахтинским замыслом в 1960-е годы не могло быть полным. Для сегодняшнего понимания концепции Бахтина необходимо не только системно проанализировать сохранившиеся черновики и наброски, нужно вернуться из 1960-х, когда «мениппейный сюжет» был впервые обнародован, в 1920 – 1940-е, когда он формировался, чтобы восстановить его реальный научный контекст.

* * *

Составной частью образа шестидесятых стал человек с фанерным чемоданчиком, возвращающийся в прежнюю жизнь, которая давно другая. Ложная многозначительность этого образа заменила собой рутинную работу, оставшуюся не проделанной, – исследование катастрофы возвращения. Возвращения не в индивидуально-психологическом плане, как оно изображено в одноименном рассказе Андрея Платонова, герой которого, солдат победившей армии, приезжает домой с войны, – а катастрофы возвращения проигравших, принесших с собой в новый мир осколки разрушенной интеллектуальной культуры.

За личными судьбами проигравших, но непогибших стоит проблема восстановления запрещенного, уничтоженного и утраченного: собственных замыслов, научных направлений и целых дисциплин. Произошло ли это возвращение в 1960-е годы и возможно ли оно вообще? И если возможно, то не бессмысленно ли? Или следует признать, что для идей, научных направлений и школ есть свое время и место, в которых они только и могут существовать и развиваться как актуальное знание, а не факты истории науки?

В этой статье речь пойдет о мениппее, о сюжете, который М. Гаспаров назвал случаем Бахтина²

. Поскольку возвращение Бахтина началось именно с мениппеи. Впрочем, корректно ли это суждение, нет ли в нем передержки? Всем известно, что возвращение Бахтина началось с нового издания книги о Достоевском, в котором мениппея хотя и была наиболее радикальным дополнением, общего концептуального ядра книги – по крайней мере, именно так считается – не затронула.

Напомним коротко канву событий. В феврале 1961 года Михаил Михайлович Бахтин, в ту пору заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Мордовского государственного университета, принял предложение Витторио Страды опубликовать книгу 1929 года «Проблемы творчества Достоевского» по-итальянски, в качестве «вступительного исследования» к полному собранию сочинений писателя, готовившемуся в туринском издательстве «Эйнауди» (письмо Страды было получено 22 февраля, ответ датирован следующим днем). Срок подготовки рукописи сам Бахтин определил в четыре месяца; в официальном обращении издательства, последовавшем 23 марта, был назван сентябрь³

. В действительности работа продолжалась в течение всего 1961 года, после чего готовая рукопись была передана в агентство «Международная книга», через которое велись официальные переговоры с итальянским издательством; 5 января 1962 года рукопись поступила в Главлит, а затем была отправлена в Турин.

Тогда же хлопоты В. Кожинова об издании книги в Москве, длившиеся уже около года, принесли результаты. В марте 1962-го начинается новый этап переработки рукописи, теперь для издательства «Советский писатель». «Сейчас я приступаю к новому пересмотру всей книги, – пишет Бахтин Кожинову 27 марта 1962 года. – <…> Итальянский вариант <…> меня не удовлетворяет»⁴

. Подготовку текста Бахтин планировал завершить «непременно до лета». В июне рукопись поступила в издательство, 18 июня 1962 года был заключен договор. Однако работа над текстом продолжалась вплоть до начала 1963 года. Рукопись, согласно справке, подписанной редактором книги С. Бочаровым, была готова к производству 18 февраля 1963 года⁵

. 27 марта книга поступила в набор, а в сентябре был отпечатан тираж. Планировавшееся итальянское собрание сочинений Достоевского тогда не состоялось. В «Эйнауди» книга Бахтина вышла в 1968 году, в переводе с московского издания 1963 года.

Таким образом, возвращение Бахтина, действительно, началось с нового издания его единственной к тому времени опубликованной книги – книги, с которой в 1920-е годы все началось и которой, как казалось, все и закончилось. («Решил начать. Я же не знал, что это начало окажется и концом», – говорил Бахтин С. Бочарову 10 июня 1974 года⁶

.) Так что поэтически настроенный биограф мог бы сказать, что это было повторение в том высоком религиозно-философском смысле, который придал этому понятию Серен Киркегор⁷

. Впрочем, если повторение и состоялось – издание книг и последовавшая затем «мировая слава» обрушились на Бахтина, – то не в последнюю очередь потому, что Бахтин упорно шел дальше, не останавливаясь и не стремясь повторить раз достигнутый успех.

Приняв предложение «Эйнауди» и не будучи связан ни цензурными, ни редакторскими (как впоследствии в «Советском писателе») требованиями, Бахтин буквально републиковать книгу 1929 года не стал. В каком направлении он собирался развивать текст тридцатилетней давности? В июле 1961 года в письме к В. Кожинову он обозначил основные направления работы: «Думаю ограничиться немногим (не позволяет ни время, ни листаж), а именно: 1) дополнить критический обзор литературы, 2) углубить анализ особенности диалога и

позиции автора в полифоническом романе (последнее больше всего вызывало возражений и недоумений) и 3) коснуться некоторых традиций Достоевского, в частности карнавальной. Остальной текст думаю почти вовсе не трогать. Изложение я не собираюсь делать популярнее»⁸.

Действительно, новой сводной рукописи Бахтин не готовил, ограничившись дополнениями и незначительными изменениями во всем тексте, кроме четвертой главы. Четвертая глава и разделы «От автора» и «Заключение» были написаны заново. Резюмируя анализ архивных материалов, данный нами в шестом томе Собрания сочинений⁹

, можно заключить, что в фокусе подготовки «Проблем поэтики Достоевского» находилась четвертая глава – «Жанровые и сюжетно-композиционные особенности произведений Достоевского», посвященная карнавальной и мениппейной традициям.

Подготовка четвертой главы составляла отдельный сюжет в истории как текста, так и концепции книги. Если для итальянского издания четвертая глава писалась, а затем дополнялась без отчетливо выраженного намерения соотнести ее с остальными частями текста и замыслом в целом, то на следующем этапе Бахтин как раз стремился прояснить основания, на которых в книгу о Достоевском вошел раздел о карнавализации и мениппее. С этой целью первая глава «Полифонический роман Достоевского и его освещение в критической литературе» дополняется тезисом о карнавализации как предпосылке полифонии, примечаниями о карнавале, вставкой о карнавальном восприятии Достоевским газеты; характеристика романов Достоевского, данная Гроссманом, связывается теперь с менипповой сатирой, а примечание о мистерии и диалоге платоновского типа получает ссылку на четвертую главу. Одновременно в дополнениях к четвертой главе особое звучание приобретает идея диалога. Тезис о карнавале как предпосылке полифонии развивается здесь в контексте противопоставления риторической и карнавальной традиции.

Как видим, в отличие от многих своих интерпретаторов, сам Бахтин считал карнавальную и мениппейную проблематику частью теории полифонического романа и стремился «вписать» четвертую главу в общую структуру исследования. И вот что важно: Бахтин не побоялся добавить в книгу о Достоевском раздел, радикализовавший концепцию в целом, не отказался от направления исследования, избранного в 1930- 1940-е годы, хотя это направление – изучение карнавальной составляющей в истории и теории романа, – как видно из судьбы книги о Рабле в 1940 – 1950-е годы, официального признания не получило. Отчего Бахтин решился на это добавление, которое если не в «Эйнауди», то в «Советском писателе» могло осложнить прохождение книги, что заставило его – кроме деятельной энергии В. Кожинова – преодолеть осторожность, неизбежную для человека, пережившего после первой заметной книги тридцать лет непризнания? Вот здесь, по всей видимости, действительно, понадобится «экстранаучная» апелляция к Киркегору: только «страсть свободы», которая «ничем не заглушается и не умеряется никаким неверным истолкованием»¹⁰.

И все-таки, несмотря на все усилия к «укоренению» мениппейного сюжета в ткани текста, четвертая глава в восприятии читателя осталась обособленной, выпирающей из общей структуры книги – «тяжеловесным объяснительным привеском»¹¹ к мощной идее полифонии¹².

Хотя сама концепция мениппеи в филологическую науку и обыденное гуманитарное сознание вошла прочно.

Кто не знает теперь, что такое мениппея, кто не держал в руках солидного указателя источников и исследований о мениппее (969 позиций)¹³и кто не ругал Бахтина за его научную фантазию, за четырнадцать признаков жанра, под которые можно подвести практически любой текст и которые, в сущности, ничего не объясняют?

Здесь мы подходим к одной из самых болезненных проблем чтения Бахтина: к утраченному чувству времени и места. Времени и Места, в которых зрели идеи и создавались тексты. Сочинения Бахтина, написанные в 1920 – 1940-е годы, начали печататься в 1960-е. Читатель поначалу и не заметил зазора между временем их создания и выхода в свет. Отчасти это было свойством эпохи: в поздние советские годы тексты, написанные вне господствующей идеологии, воспринимались «синхронически»: связь с прерванной гуманитарной традицией была важнее направленческой и временной дифференциации. Так тексты Бахтина оказались встроенными в интеллектуальную ситуацию 60-х годов и долгое время воспринимались в отрыве от своего контекста.

Понятно, что четвертая глава «Проблем поэтики Достоевского» могла быть закончена в столь короткие сроки только потому, что предварительная работа и сбор материала были проведены раньше. Поэтому прежде всего необходимо восстановить реальную хронологию «мениппейного сюжета»: когда Бахтин занялся изучением мениппеи и ее значения в истории романа. Подчеркнем особо: мы говорим сейчас не о том, когда Бахтин узнал о существовании мениппеи, а о том, когда он начал о ней писать; не об интеллектуальных истоках и предтечах бахтинской темы, а о ее реальном авторском воплощении в текст¹⁴.

Изучение архивных материалов свидетельствует: «мениппейный сюжет» Бахтина возникает в связи с его занятиями теорией жанра и в 40-е годы оформляется в границах переработки книги о Рабле.

Когда Бахтин стал вплотную заниматься мениппеей, точно сказать трудно. В статье «Сатира», написанной в 1940 году для «Литературной энциклопедии», этого сюжета еще явно не прослеживается, хотя в определении сатиры как жанра мениппова сатира обозначена специальным пунктом. Бахтин характеризует мениппею как «смешанный» диалогический жанр, возникший в эллинистическую эпоху в форме философской диатрибы (Бион, Телет), а затем преобразованный и оформленный Мениппом; ссылается на образцы менипповой сатиры в творчестве Лукиана, Варрона, Сенеки и Петрония и – что принципиально – характеризует мениппову сатиру как жанр, непосредственно подготовивший «важнейшую разновидность европейского романа», представленную в античности «Сати

риконом» Петрония и «Золотым ослом» Апулея, а в Новое время – романами Рабле и Сервантеса¹⁵. О том, как концепция Бахтина соотносилась с европейской наукой его времени, мы скажем позднее.

1. Новейшая концептуальная работа о мениппее принадлежит Н. Брагинской: Брагинская Н. В. Мениппова сатира: к диалогу М. М. Бахтина и М. Л. Гаспарова (доклад).[↩]
2. Гаспаров М. Л. История литературы как творчество и исследование: Случай Бахтина // Русская литература XX-XXI веков: проблемы теории и методологии изучения. Материалы Международной научной конференции 10 – 11 ноября 2004 года. М.: МГУ, 2004.[↩]
3. Фотокопии писем см.: Бахтинский сборник-III. М.: Лабиринт, 1997. С. 376 – 377.[↩]
4. Из переписки М. М. Бахтина с В. В. Кожиновым (1960 – 1966) / Публ., подгот. текста и коммент. Н. А. Панькова // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2000. N 3 – 4. С. 182.[↩]
5. См.: Бахтин М. М. Собр. соч. в 6 тт. Т. 6. М.; Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. С. 483.[↩]
6. Бочаров С. Г. Об одном разговоре и вокруг него // НЛО. N 2 (1993). С. 73.[↩]
7. Керкегор С. Повторение: Опыт экспериментальной психологии Константина Констанца. М.: Лабиринт, 1997.[↩]
8. Из переписки М. М. Бахтина с В. В. Кожиновым // Указ. изд. С. 153 – 154.[↩]
9. См.: Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 6. С. 505 – 519.[↩]
10. Керкегор С. Указ. соч. С. 98.[↩]
11. Письмо И. Н. Томашевской к М. В. Юдиной от 30 октября 1963 г. Цит по: <Бочаров С. Г. Комментарии> // Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 6. С. 503.[↩]
12. См., например, суждение К. Эмерсон: «Я думаю, что никто не станет спорить с тем, что оно (изложение истории серьезно-смехового. – И. П.) интересно, но все же это только добавление. Оно много теряет по сравнению с мощными идеями полифонии и двуголосия и само по себе не порождает глубокой интерпретации, не открывает ничего существенного в Достоевском» (Эмерсон К. Столетний Бахтин в англоязычном мире глазами переводчика // Вопросы литературы. 1996. N 3. С. 71).[↩]
13. Kirk Eugene P. Menippean satire: An Annotated Catalogue of Texts and Criticism. N.Y., L.: GarlandPublishingInc., 1980.[↩]
14. И М. Гаспаров, и Н. Николаев, и Н. Брагинская справедливо связывают первоначальный интерес Бахтина к мениппее с семинарами Ф. Зелинского. Брагинская при этом особо выделяет историософский проект Славянского возрождения античности. Возвращение к «телеологическому эволюционизму символистского чекана», усвоенному благодаря семинарам Зелинского, требовало для анализа любой жанровой формы отыскать античную протоформу, чтобы затем проследить ее развитие вплоть до совершенных образцов классической русской литературы (см.: Брагинская Нина. Славянское возрождение античности // Русская теория: 1920 – 1930-е годы. Материалы 10-х Лотмановских чтений / Сост. и отв. ред. С. Н. Зенкин. М.: РГГУ, 2004. С. 67 – 71; см. также: Николаев Н. И.«Достоевский и античность» как тема Пумпянского и Бахтина (1922 – 1963) // Вопросы литературы. 1996. N 3).[↩]
15. См.: Бахтин М. М. Сатира // Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 5. М.: Русские словари, 1996. С. 11.[↩]