Литературная матрица: Советская Атлантида

Литературная матрица: Советская Атлантида / Сост. В. Левенталь, П. Крусанов. СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2014. 528 с.

«Соцреализм sucks» — ерничает в предисловии В. Левенталь, очевидной и нарочитой грубостью чужого слова подчеркивая трудность поставленной перед книгой задачи: рассказать о представителях «подцензурной, официальной» советской литературы как они есть, представив их не музейными экспонатами — реликтами затонувшей цивилизации, а действующими лицами современности, обращающимися к новым читателям, активирующими память культуры. Задача масштабная, да и предисловие свидетельствует о куда более личном издательском отношении к проекту, нежели раньше¹. В 2010 году Левенталем двигал азарт одаренного неофита, бросающего вызов консервативному школьному курсу; сейчас, в 2014-м, движение иное — тайная боль за потерянную Атлантиду, стремление на литературоведческом батискафе спуститься туда, «где меж исполинских развалин помавают хвостами глубоководные рыбы, на фигуре героического памятника Николаю Островскому поселилась колония актиний, коралловым рифом зарастает памятник скорбному жителю деревни Федору Абрамову, а по стадионных размеров монументу поэтам-шестидесятникам сонно ползают гигантские раки» (с. 8). Тщательно разработанная подводная метафорика впечатляет, но вот обретет ли читатель, последовав приглашению, утраченную, позабытую глубину — или «нахлебается илу», ведомый современными авторами по затонувшему лабиринту советской литературы?

Состав авторов «Атлантиды…» практически не отличается от состава, задействованного в издании 2010-го. Каждый из эссеистов представлен в своем амплуа: динамичный и убедительный И. Бояшов (именно его статьей об Артеме Веселом открывается книга), неистовый (и утомительный в этой ничем не мотивированной неистовости) Г. Садулаев, вдохновенный С. Шаргунов, смакующий свежеподобранные метафоры А. Мелихов… Есть здесь, однако, и новые лица: брутальный М. Елизаров, грудью поднявшийся на защиту советского «юного бога» Гайдара; мягкий и бережный А. Варламов, сочувственно пестующий чудиков Шукшина; проницательный С. Самсонов, представляющий прозу Нагибина… Сюжетная схема типового эссе, опробованная в двухтомнике, также сохраняется неизменной: пересказ одного-двух затронувших душу и память произведений плюс биография, призванная показать, как проехалась по судьбе персонажа «вальсирующая революция». Иногда этот общий шаблон взламывается любопытными наблюдениями (скажем, о том, что не кто иной, как Аркадий Гайдар, оказался «создателем советского мальчишеского дискурса <…> Благодаря ему дети новой страны обрели нормативный язык — «пиджин-гайдар», на котором коммуницировали в художественных мирах (вплоть до развала Союза)», с. 41), иногда — тормозит в заученных информативных периодах. Вот как, к примеру, рассказывает о романе «Три толстяка» Н. Подольский: «Читатели сказку полюбили мгновенно, ею увлекались и дети, и взрослые. Вскоре по заказу МХАТа Олеша написал инсценировку, и пьеса была издана отдельной книгой. Пьеса «Три толстяка» ставилась многими театрами, и она до сих пор присутствует в репертуарах различных театров мира…» (с. 64). Казалось бы, зачем в экспериментальном, дерзком, провокативном издании печатать пассажи, стилистически соответствующие усредненным пособиям по подготовке к ЕГЭ? Это недоумение, возникающее по прочтении статьи об Олеше, так и не разрешается до конца. Что перед нами: поток живых текстов — или подобие энциклопедии, перечисляющей, кто участвовал в «делании» официальной советской литературы? В первом случае — слово за Крусановым, Шаргуновым, Емелиным: за теми, для кого высшая похвала — «книга здорово меня тряхнула, будто вставил пальцы в розетку» (с. 111), чей стиль повторяет прихотливость и взвинченность орнаментального стиля героев 1920-1960-х годов; во втором — за раздумчивыми эссеистами, подпирающими свой рассказ о писателе длинными выдержками из биографического словаря. Разношерстность компании оборачивается откровенным пренебрежением к читателю, не понимающему, почему одним «подцензурным» писателям с проводниками из донного мира на свет — повезло, а другие оказались окончательно «утоплены» неумелыми дайверами?

Лучшие из авторов сборника прозой советского времени по-настоящему увлечены. Советскость в их текстах представлена как стихия — еще не изученная и тем более не покоренная, — отсюда и впечатляющий выбор цитат, перекликающийся и едва ли не совпадающий у Елизарова, Шаргунова, Прилепина: разящие сцены насилия, упоение смертью, разгул бесовства. «Религия смерти — та, которой следовал писательский талант Серафимовича, — с головой захватывает его героев» (с. 145), — свидетельствует Шаргунов, только что на понятном гипотетическому молодому читателю сленге охарактеризовавший главную книгу Серафимовича, «Железный поток», как «сплошную жесть». «Гайдар не учил умирать, — вторит ему Елизаров. — Стоя на страже впечатлительной детской души, он просто учил жить так, чтобы не бояться смерти…» (с. 35). Из этих цитат, из отрывочных школьных воспоминаний о пионерах-героях, из размышлений о том человеке, который в 1990-е годы получит пренебрежительную кличку «homo soveticus», прорастает догадка З. Прилепина: «Человек, согласно Леонову, — не получился у Бога. Быть может, ситуацию могло исправить великое революционное переустройство… но, похоже, и оно не справилось с «человечиной»» (с. 294).

Сказанное верно не только для Леонида Леонова, но и для проекта советской литературы как таковой: литературы, одержимой образом сверхчеловека и зафиксировавшей его биографию — от становления характера в прозе 1920-х к обронзовению в облике Павки Корчагина и героев фадеевской «Молодой гвардии» — до стирания «в лагерную пыль», превращения в «обрубок» и окончательного истаивания в деревенских, «речных» повестях В. Астафьева и В. Распутина. Этот антропологический сюжет-то и мог бы стать подлинной матрицей третьего тома, если бы не ряд статей, чья включенность в «Советскую Атлантиду» противоречит не только сюжетике, но и элементарному здравому смыслу. Каково, например, распростившись с воинственно погромыхивающим Елизаровым, вляпываться в тягучий пересказ «Зависти» Н. Подольским, а после искрящихся шаргуновских страниц — перемещаться в разъезженную колею реферата (см. статью А. Етоева о Е. Шварце, почти целиком состоящую из надерганных мемуарных кусков)? А уж после этой етоевской колеи… Впрочем, о следующей статье, посвященной В. Шишкову, автору некогда знаменитой «Угрюм-реки», видимо, нужно сказать отдельно.

Статья эта, написанная А. Ахматовым, как кажется, призвана не просто осмыслить, отрефлексировать, а — полностью реабилитировать советский проект начиная с 1930-х годов: «Вопреки современным мифам об ужасах советского контроля и цензуры, если всерьез заняться этим вопросом, мы видим расцвет настоящей, духовно-нравственной и патриотической литературы <…> Издаются «Гулящие люди» Алексея Чапыгина, «Дмитрий Донской» Сергея Бородина. Владимир Соловьев пишет трагедию в стихах «Фельдмаршал Кутузов». А Федор Гладков, Александр Серафимович, Илья Эренбург, Лидия Сейфуллина, Всеволод Иванов, Викентий Вересаев, Федор Панферов?! Немного позднее Елена Серебровская начинает трилогию «Маша Лоза» о становлении личности женщины <…> Роман пользовался такой популярностью, что его невозможно было взять на руки в библиотеках…» (с. 214-215).

«Какое пиршество крупных форм!» — патетически восклицает Ахматов и добавляет: «Разве сегодня в «свободной» и неподцензурной России мы видим нечто подобное?» (с. 215). Тут читателю, огорошенному градом имен и названий, впору встряхнуться и недоуменно спросить: а разве нет? Разве сам состав авторов сборника не представляет современных писателей — приверженцев крупной эпической формы? «Обитель» З. Прилепина, «1993» С. Шаргунова, «Мысленный волк» А. Варламова… Ряд очевидных, напрашивающихся примеров можно продолжить — хотя бы списком женских романов, качественно нисколько не уступающих Серебровской; однако иллюзорное «качество» эссеиста не интересует, его интересует — большая идея. Поэтому, видимо, ахматовский материал — один из самых длинных в сборнике и одновременно из самых бессвязных — способен служить превосходным примером того, как не надо писать. Открывающийся философическим рассуждением «Для чего нужен писатель?» (интересно, к кому обращенным?), пересыпанный штампами из ученического сочинения на твердую тройку: «В его прозу входит тема нравственного образа священнослужителей…» (с. 205) и намеками на провороненный мировой заговор, — ей-богу, без этого материала «Советская Атлантида» вполне могла бы обойтись.

Равно как и без ряда других материалов и авторов. Новую «Матрицу» губит принцип командообразования, давший осечку еще в предыдущем двухтомнике: участников Левенталь подбирает не по профессиональной, а по товарищеской логике, широко предоставляя возможность высказываться коллегам, друзьям, обитателям петербургского литературного круга et cetera. В результате с блестящим эссе П. Крусанова о Пильняке соседствует реферат А. Етоева, с увлеченным повествованием С. Самсонова о Нагибине — популяризаторское выступление Н. Курчатовой (в своей статье об Абрамове так и не определившейся, для кого она, собственно, пишет, — отсюда довольно кустарные объяснения того, что такое коллективизация: «представьте, что вашу <…> машину угоняют на парковку микрорайона, где она будет использоваться сообразно общественным нуждам…» (с. 374), рассчитанные на старшеклассников, хотя последние, очевидно, уже перестали быть целевой аудиторией проекта), с тонким рассказом А. Варламова о Шукшине — вялое, через губу, бормотание А. Левкина, о котором Н. Иванова едко заметила: «У меня ощущение, что Левкин по-черному завидует Трифонову. И правильно делает»², — и т. д. Словом, если не «всю систему», то уж, по крайней мере, некоторую ее часть к следующему — заявленному в периодике — сборнику точно нужно менять.

Е. ПОГОРЕЛАЯ

1. Напомним, что в основе левенталевского проекта лежало желание выпустить «альтернативный учебник», где о классиках русской литературы рассказывали бы современные авторы. См. нашу подробную рецензию на это издание — «О забытой недотыкомке» («Вопросы литературы», 2011, № 4). [↩]
2. Иванова Н. Пестрая лента-2 // Знамя. 2014. № 7. С. 207. [↩]