Лев Толстой: прозрение в мнимодушевность

1

«Крейцерова соната», пожалуй, самое непонятное произведение Льва Толстого.

Да, есть толстовское Послесловие к рассказу (написанное в другом жанре, жанре проповеди, и в соответствии с требованиями этого жанра), есть эпиграф к рассказу и в нем евангельская фраза о скопцах. И все же рассказ не назван «Дьявол» (как написанный примерно в то же время толстовский рассказ на тему плотской страсти), а «Крейцерова соната». Позднышев вершит суд над своею жизнью и над современной ему семейной жизнью. При чем тут соната Бетховена?

Муки ревности Позднышева, из-за которых он убил жену, состояли, по его словам, в том, что он «хотел, чтоб она не желала того, что она должна желать». Он объясняет общие причины, по которым его жена неизбежно должна была изменить ему. Но если бы жена Позднышева, как Анна Вронского, полюбила другого – того, кого не могла не полюбить. Однако Трухачевский вовсе не герой ее романа, и она, подчеркивается в рассказе, увлеклась «дрянным человеком», любовная связь с которым не могла состояться. Позднышев пытается понять: как случилось, что его жена полюбила того, кого не любила и кого полюбить не могла.

Центральное место рассказа: жена Позднышева и Трухачевский исполняют музыку Бетховена. Когда они начали играть, с ней, как и с Трухачевским, «сделалось» что-то, от чего она словно одухотворилась, обрела внутреннюю значительность, строгость духа и глубину. И сам Позднышев под влиянием музыки как бы переродился.

«На меня по крайней мере вещь эта подействовала ужасно: мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно».

Состояние Позднышева Толстой, как слышите, описывает буквально теми же словами, какими он описывал состояние князя Андрея на поле Аустерлица и после Бородинского сражения, какими он вообще часто описывал действие откровения, пробоя духа в душу. Различие не в понижении тона, а в неприметных оговорках, вкрапленных в текст слов: «как будто», «казалось мне».

Позднышев вспоминает, что он никогда не видел жену такой, какой она была в вечер игры Трухачевского. Переживание духовного благосостояния ей по жизни не было свойственно, и она не была готова к нему. Под влиянием музыки она находилась не в состоянии одухотворения, а в состоянии, подобном состоянию одухотворения. Хотя ее переживания, вне всякого сомнения, совершенно искренни. Она не делает вид, не фальшивит душой. То, что она испытала, было по силе чувств схоже с тем, что она испытала бы в истинном благосостоянии. Хорошо это или дурно? С одной стороны, музыка Бетховена совершила чудо: пробудила духовно не пробужденную душу. С другой стороны, именно это извне индуцированное пробуждение души имело роковые последствия в судьбе толстовских героев.

Гениальная бетховенская музыка производит в рассказе Толстого грандиозный обман души, что в результате и приводит к трагедии.

Обдумывая это, Позднышев понимает, что музыка «заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу» (подчеркнуто мной. – И. М.).

Этими словами своего героя Толстой обозначил одно из самых парадоксальных явлений всей человеческой жизни.

Сам по себе или под чьим-то влиянием человек как таковой способен переходить из состояния действительной душевной жизни в состояние мнимой душевной жизни, переноситься из «истинного положения» в положение мнимой души. Это под воздействием «Крейцеровой сонаты» и «сделалось» с женой Позднышева.

Речь, разумеется, идет не о достоинстве музыки Бетховена, а о состоянии воспринимающей души, которое могло быть как мнимодушевным, так и подлинным.

«Я сливаюсь с ним (автором. – И. М.) душою, – разъясняет Позднышев, – и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, – Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, – это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого» (подчеркнуто мной. – И. М.).

Композитор и слушатель, невольно сливаясь душами, находились, однако, в разных состояниях: первый в «истинном положении», второй – в мнимом. Важен исходный настрой души слушателя, зрителя или читателя на мнимые или подлинные чувства.

Мнимодушевность есть во всех сферах собственно человеческой жизни. И везде это не лицемерие, не притворство и даже не неискренность. В политических партиях, в модных идеологических движениях, во всяком вероисповедании есть те, которые искренне верят в то, во что не верят. В среде почитателей и творцов искусства встречаются люди, которые искренне чувствуют то, что не чувствуют. В науке и особенно журналистике немало таких людей, которые знают то, чего не знают, и понимают то, чего не понимают. Известно, что общественно активный человек нередко искренне любит то, к чему равнодушен. Во всех слоях общества всегда найдутся люди, вполне искренне живущие не своей, а чужой, «наклейнной совестью, под которой не выросла своя», как говорил Лев Николаевич¹.

Лев Толстой, как и герой его «Крейцеровой сонаты», оглянувшись вокруг, обнаружил бездну мнимых чувств, которые все более и более завладевают душою человека.

2

Мнимодушевность – постоянная тема творчества и проповеди Толстого, начиная с графини Лидии Ивановны, в мнимодушевный омут которой попал Каренин, и до героя «Фальшивого купона» отца Михаила Введенского, законоучителя гимназии, ставшего ректором семинарии архимандритом Мисаилом, которого посылают увещевать сектантов. Про таких людей Толстой говорил, что они «серьезно верят, что они действительно то самое, кем притворяются» (28, 269).

Во весь голос тема мнимодушевности звучит и в толстовском трактате «Что такое искусство?».

Толстой, конечно, не бранил искусство, как полагают некоторые, напротив, он считал, что «искусство есть великое дело» (30, 194). Посредством искусства Толстой мыслил произвести «единение людей с Богом и между собой» (30, 157) или хотя бы сделать их «готовыми и способными к такому единению» (30, 159).

«Великое дело», которое призвано свершить искусство, есть, как видите, способствование осуществлению Царства Божьего на земле. Дело это может быть совершено искусством, потому что оно соответствует самой природе искусства. Искусство, по Толстому, в сущности, есть «духовный орган» (30, 177), предназначенный для того, чтобы передавать чувства от человека к человеку и тем изменять его душу.

Поскольку, как учил Толстой, «одна душа во всех» (45, 47), то искусство способно своими средствами соединять людей как в самых высших чувствах души, так и, с еще большим успехом, в низших чувствах.

1. Л. Н. Т о л с т о й, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 50, с. 24. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]