В поисках вечного человека

Я написала уже пять книг, и они сложились в своеобразную хронику жизни десятков поколений. Опыт русско-советской (вот такое сочетание!) души. Страна изменялась – типаж оставался. Путь души. Одновременно в книги вместились и двадцать лет моей собственной жизни, что тоже очень важно, поскольку для любого документального жанра мироощущение автора не менее значительно, чем то, чему он был свидетелем. Документы меняются вместе с нами, так можно сказать. У меня постоянное ощущение и от работы, и от себя, что вопросов всегда больше, чем ответов. Начни я переписывать свои книги сейчас, это были бы другие книги. Те же события, те же люди, тот же автор, но совсем или очень другие книги. Что же тогда документ? Свидетельства? Наверное, это наши отношения со временем. Тогда же опять вопрос: что остается под видом документов и, наконец, чему имеет смысл остаться? На него невозможно ответить по той простой причине, что не существует конечного ответа о смысле человеческого существования. Мы все время в поисках этого смысла, в погоне за ним. Поэтому для меня путь души важнее самого события. Не важно или не столь важно, не на первом месте – «как это было», а – чту человек пережил, перечувствовал, понял о самом себе, достал из себя во время войны, Чернобыля, разлома, распада. Мой факт – не событие, а чувство; а сюжет – жизнь. Я пишу историю чувств в надежде, что человек всегда хочет прочитать о другом человеке, а не о войне или Чернобыле. Собираю доказательства не того, что мы были, а скорее – как мы были. Какие. И как отвечали на вопрос, зачем мы были.

Сегодня, в конце XX века, уже неоспоримо, что искусство о многом в человеке не подозревает, не догадывается. Отсюда такое доверие к факту, удовольствие от подлинности, каким давно заразился современный человек. Но для меня факт не существует сам по себе, как данность, материальная сущность, в этом смысле только трамвайный билет или ордер на квартиру – неоспоримые документы, все остальное, что существует как документ, – творчество. Вспоминая, рассказывая, человек творит, он предлагает свою версию события, в котором участвовал, а заодно и свое мироощущение, свою версию мира, нашего смысла или несмысла вообще, если хотите. Для того чтобы наш разговор двигался, а не застрял среди всегда неудобно торчащих оттенков и нюансов, как всегда приходится многое сокращать и упрощать. Реальность все время ускользает, а ты мучаешься: как подойти к ней поближе, придвинуться вплотную? Собственно, воспоминание – это то, что извлечено из чувства, из события. Поиск способов приближения… Приду я к человеку сразу после события или через год – а чаще приходится через десятки лет, – он каждый раз другой и рассказ его другой. А потом – объем зрения. Например, санинструктор, участвовавшая в битве на Курской дуге, – в момент события она выхватила только кусочек его: несколько сот метров и несколько десятков человек и машин. А через годы – и чем больше их прошло, тем плотнее – на ее собственные впечатления накладываются смыслы, взятые из книг, газет, разговоров, писем от фронтовых друзей. Счастлива она или несчастлива. Событие уже подсвечено историей – общей и личной. Я уже не говорю о том, что утром и вечером люди рассказывают по-разному; когда они одни или когда рядом кто-то из родных, знакомых.

Текст тоже не совпадает, интонация, ритм, акценты меняются. Молодой человек отбирает одно, старый – другое, а ребенок – третье. Так много опасностей и искушений, затемняющих или разрушающих прошлое (а воспоминания всегда прошлое, не перепроверишь)! Основной мой строительный материал – вот этого пространства воспоминаний – детали, намеки, нюансы. Мелочи. Бытовое и бытийное рядом. Большое строится из мелочей. Из кирпичиков. Среди «вычищенных» больших идей и событий человек исчезает. А интересен-то только он.

Собственно, воспоминания – это портрет. Портрет души. Мне нужен двойной портрет: человек в своем времени и вечный человек. Человек войны, человек эпохи Сталина, человек хрущевской оттепели или горбачевской перестройки меня прежде всего интересует как человек вообще, как звено в цепи и биологической и космической. Без этого дальнего прицела будет только журналистика, плохая или хорошая, но журналистика. Как раз этого вечного человека мало в нашей документальной литературе. Объяснение? Его трудно извлечь из нашего человека, слишком далеко задвинуто, завалено. Ну и, конечно, человек редко и чаще всего далеко не сразу говорит свой текст, обычно – текст с чужого голоса. Люди культуры, интеллигенты заражены этим особенно. Ты сидишь и слушаешь вторичные тексты – с эхом газет, современных книг, Толстого, Достоевского. Только свои тексты обычно говорят простые люди. Помню, когда я писала книгу о Чернобыле, самыми интересными, новыми были рассказы деревенских людей, а не ученых, медиков, офицеров. Поражала целостность их мира, они чувствовали и объясняли себя во Вселенной, а не в опасной командировке, на боевом задании. Отражения дробятся, множатся, разрушаются, собираешь по крупицам… Помню, как от разговоров и слез целого дня с одной из моих героинь книги «У войны не женское лицо», снайпером, осталась всего лишь одна фраза: «Я такая маленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла».