Критика, поверяемая историческим опытом
Казбек Султанов, Поэзии неугасимый свет. Размышления. Дагестанское книжное изд-во, Махачкала, 1975. 157 стр.
Книга Казбека Султанова, молодого критика из Махачкалы, посвящена современной дагестанской поэзии. И одновременно – ее истории и теории, поскольку «современность» младописьменных и молодых литератур есть не что иное, как «спрессованная» история, а следовательно, и теория развития искусства слова и художественного познания.
Поясню это, в частности, таким примером. В последней главе своей книги К. Султанов как бы включается заочно в дискуссию о поэзии, проведенную журналом «Вопросы литературы» в 1974 году. Обнаруживая прекрасное знание предмета, дагестанский критик увлеченно и заинтересованно судит о проблемах русской поэзии. На этом можно было бы и не фиксировать внимание, но вспомним, с каким искренним почтением еще совсем недавно мы относились к тем немногим московским критикам, которые от русского материала шли, так сказать, навстречу постижению многонационального литературного процесса. Сейчас эти два направления критических интересов представляются нам естественными. И все-таки, читая этот раздел книги К. Султанова, я с некоторым удивлением почувствовал, что дагестанскому критику писать о современной русской поэзии в некотором смысле даже легче и проще, чем о своей собственной. Легче, видимо, потому, что тут он находится в ситуации «критик – поэт». Что же касается младописьменной литературы, то здесь, даже в том случае, когда речь идет об одном авторе, возникает ситуация «критик – национальная поэзия», в которой критическое мнение об отдельной творческой индивидуальности обязательно должно обосновываться и подкрепляться анализом проблем, общих для всех национальных писателей и касающихся путей развития всей молодой литературы. В самом деле: поэма «Мариам» Махмуда, творчество Гамзата Цадасы и Сулеймана Стальского, поэзия Расула Гамзатова – все это не просто полвека дагестанской литературы, не просто смена поколений. Это общая для всех эволюция художественного сознания – преодоление устаревших черт восточной традиции, новые взаимоотношения литературы и фольклора, формирование личностной поэзии и т. д.
Говоря о современной поэзии, К. Султанов неизбежно должен был научно – и исторически и теоретически – осмыслить материал в его движении во времени. Такому осмыслению помогают взыскательность автора, высокие критерии, с которыми он подходит к оценке произведений родной литературы К. Султанов видит не только успехи. Он смело и недвусмысленно обращает внимание и на просчеты авторов, на слабости и на тенденции, которые предстоит преодолеть: инерция чувства, застывшая в привычных клише образность, поэтическая выспренность и т. п. Как критик К. Султанов говорит, например, не только о достоинствах, но и о недостатках, о схематизме политической лирики С. Стальского, подобно тому как это делают, например, русские критики в отношении творчества некоторых пролетарских поэтов 20-х годов. Однако такой аналогией автор данной книги никак не может ограничиться. В самом факте создания нового жанра в горской поэзии он видит прыжок через тысячелетия в современность, историческую закономерность развития национальной культуры в эпоху социализма, одно из условий, характеризующих реальность уникального художественного развития во многих наших молодых литературах, которое должно быть осмыслено во всей его сложности и противоречивости.
Объяснение новых и закономерных черт развития литературы и одновременно отрицание негативных сторон «вчерашнего дня» поэзии – несомненное достоинство книги.
Но, отдав дань заслуженных похвал в адрес книги и ее автора, мы для пользы дела вправе вновь и вновь ставить вопросы, от решения которых зависит все более полное постижение удивительного феномена нашей многонациональной литературы, в том числе расцвета и быстрого возмужания молодых литератур в условиях социализма.
Правда, К. Султанов предпочитает не употреблять термин «младописьменная литература», поскольку дагестанская литература возникла еще до Октября. Но ведь дело не в терминах. Дело в том, что литература эта в кратчайшие исторические сроки вышла на магистральное направление современного художественного процесса.
В отличие от некоторых других литератур Северного Кавказа, возникших позже, дагестанская литература впитала в себя традиции арабоязычных литератур и уже в XIX веке имела таких выдающихся поэтов, как Чанка, Махмуд, Батырай, Эмин, Казак. Именно с этими писателями К. Султанов справедливо связывает начало самобытности дагестанской литературы, что позволяет ему говорить о «классиках» XIX века, «классическом периоде» и т. д. Но именно этот, в общем-то правильный, тезис вызывает вопросы, – ведь речь идет о формирующейся литературе, в которой ни одно состояние не может быть определено однозначно.
Обычно принято относить классический период восточной поэзии к средневековью, к X – XVI векам (достаточно вспомнить персидско-таджикских классиков, творчество Низами и Навои); европейский же классический период связан с Новым временем, прежде всего – с идеей художественного самоосуществления национально-общественного и личностного видения мира (Данте, Сервантес, Шекспир. Гёте, Пушкин). Недаром Пушкин стоит у основания литературы, которой суждено было в XIX веке сделать шаг вперед в художественном развитии человечества.
Дело не в том, отвечают ли с этой точки зрения Чанка, Махмуд, Батырай, Эмин, Казак содержанию понятия «классика», а в том, насколько это содержание специфично. Ведь речь в данном случае идет не о конкретной эстетической оценке, которая всегда остается постоянной и абсолютной величиной. Речь идет о специфике эволюции национальной литературы. Заслуга дагестанских классиков XIX века в том, что они стали решать многие современные проблемы, ценность и значимость их творчества определяется не классической завершенностью, а как раз переходностью, движением к новому пониманию роли искусства и художника-творца.
Они уже являются писателями, выражающими демократическое понимание задач поэзии, их искусство – уже на пути к национально-общественному и личностному самовыражению. (Повторяю, здесь речь не об эстетической оценке. В конце концов, существует множество шедевров и могучих творцов, «обошедшихся» без личностного начала в современном его понимании и всецело находящихся в пределах эпического сознания или восточной традиции, создавшей единственную в своем роде поэтическую цивилизацию.)
Если мы хотим познать пути развития молодых и младописьменных литератур, то должны быть готовы к парадоксам их формирования и роста. С этой точки зрения вполне вероятно, что «классический период» в некоторых литературах может находиться не в прошлом, как обычно, а… в будущем, может быть, в нашей современности.
Но в таком случае, возвращаясь к дагестанской литературе, не вправе ли мы допустить, что, строго говоря, «классический период» в ней осуществляет себя в полной мере лишь в наше время – в творчестве, например, Расула Гамзатова? В сущности, все рассуждения автора книги о традиции и новаторстве в поэзии Гамзатова, о решении им, например, темы любви или об использовании новых жанров, о личностном характере его поэзии и о ее всечеловечности и т. д. – так или иначе, но подводят к этой мысли. «Классический период» должен иметь свою историю, в которой раскрываются закономерности движения литературы, и это движение начинается действительно в XIX веке, но завершается и обретает себя лишь в эпоху социализма, который дает малым народам не только условия для бурного расцвета, но и исторический смысл общественного и национального существования, вне которого классический стиль (и период) не может быть «оформлен».
В этом смысле творчество Гамзата Цадасы и Сулеймана Стальского имело большое значение, ибо оно было связано с привнесением в национальную литературу нового общественного сознания при сохранении фольклорного опыта. Социальная сатира Цадасы, основанная на опыте устно-поэтического творчества, создавала предпосылки для развития социальной поэзии и реализма. То же можно сказать о поэзии Стальского. Общественная направленность их творчества способствовала развитию и личностного начала, и национально-народных форм.
Понятие «лирического» в книге К. Султанова требует, мне кажется, конкретизации в применении к каждому этапу развития дагестанской литературы. Когда речь идет о творчестве Г. Цадасы и С. Стальского, то лирическое начало предстает в открыто социальном или общественно-политическом виде, не порывая притом с фольклорными традициями. В известном смысле здесь противоречие, ибо фольклорная традиция связана с эпическим мышлением. Однако в данном случае перед нами переходные и весьма своеобразные формы литературы.
Здесь фольклорная традиция ведет не к «риторике», как пишет критик, а к контрастному изображению мира. Это отвечало уровню как идейно-общественных, так и художественных возможностей литературы – постепенно освобождаясь от «восточной риторики», она приходит к демократизму и общественному сознанию.
Формы выражения личностного начала в этот период одновременно и обнаженно социальны и фольклорны, в то время как у Р. Гамзатова они носят уже индивидуально-художественный характер.
Таким образом, даже такое понятие, как лирическое начало, в применении к молодой литературе всегда многопланово. С точки зрения современного критика, поэзия С. Стальского заключает еще в себе некоторые элементы риторики; с точки же зрения исторической и научной они неизбежны в процессе становления нового качества именно этой литературы, тут не «слабость» или «ошибка», но именно неизбежность. И К. Султанов показывает, как современная поэзия использует достижения и Г. Цадасы, и С. Стальского, и поэтов XIX века, особенно Махмуда.
В стремлении постичь объективную и сложную диалектику развития дагестанской литературы я вижу главное достоинство книги К. Султанова. Правда, молодому критику порою хочется вырваться на просторы «свободных ассоциаций». Иногда они бывают уместны, иногда не очень. Так, говоря о сонете, автор книги посвящает ему волнующие строки, упоминает в этой связи имена Пушкина («Суровый Дант не презирал сонета…»), Гонгоры, Яна ван дер Нота, Карло Маджи, Шарля Бодлера, И. Анненского, Вяч. Иванова, А. Фета, М. Волошина, Ап. Григорьева, М. Кузмина, М. Дудина, В. Солоухина, А. Тарковского, Н. Матвеевой, Петрарки, Шекспира, Рильке, Джона Берримена и т. д. Однако такая заявка предполагает соответствующий уровень анализа сонетов Расула Гамзатова. К такому анализу критик далее переходит, но заявленного уровня, мне кажется, не выдерживает. И главное, он освобождает себя от разговора о внутренней сущности поэтической формы, о причинах ее появления, о соотношении этой формы с традицией. Положим, восточная поэзия не знает формы сонета, но именно восточной классической поэзии более, чем какой-либо другой, свойственно виртуозное владение поэтической формой. Поэтому апелляция к именам европейских и русских мастеров сонета в некотором смысле излишня, ибо Расул Гамзатов здесь, быть может, более обязан Хафизу и Хайяму. Во всяком случае, не отрицая вовсе европейского опыта, странно не видеть здесь и существенных элементов восточной традиции.
Нечто подобное происходит в книге и с этюдом об иронии. Казбек Султанов напоминает нам имена Герцена, Гоголя, Лермонтова, Сологуба, а также Аристофана, Свифта, Рабле, Франса, Шоу, Брехта, кроме того, такие произведения, как «Дон Кихот», «Скромное предложение» и «Письма темных людей», «Принцесса Турандот» и «Похождения бравого солдата Швейка», а также героев комических произведений, наконец, философов, писавших об иронии, – Шлегеля, Гегеля, Киркегора…
А речь идет об иронии в творчестве Цадасы и Гамзатова. Думается, и в данном случае следовало бы быть более конкретным. Учитывая, что Г. Цадаса опирается на фольклорный опыт, правомернее было бы говорить не столько об иронии, сколько о юморе и сатире, которые у народов Северного Кавказа были весьма развиты в устно-поэтическом творчестве и сыграли громадную роль в формировании реалистических и передовых общественных начал в молодой дагестанской литературе. Да и Р. Гамзатов, даже иронизируя, предпочитает прибегать к простым, народным, фольклорным образам, проходя мимо Шоу и Франса.
Любые аналогии должны быть созвучны материалу и раскрыты в своей причинности и содержательности. Я не против Свифта и Сологуба, но уверен, что, скажем, сопоставление с опытом киргизского народного поэта Токтогула в данном случае принесло бы больше пользы этой работе, интересной и поучительной, прежде всего своим стремлением разобраться в закономерностях развития младописьменной литературы.