Катулл. Лирика / Перевод с латинского Максима Амелина

Это третий полный перевод Катулла в России после А. Фета и С. Шервинского¹ — и первый, появившийся в бесцензурное время. О цензуре здесь приходится упоминать, поскольку ее вклад в судьбу русского Катулла очевиден: зияющие отточия даже и в «литпамятниковском» Катулле 1986 года, вызванные отнюдь не лакунами в рукописях².

Таким образом, мы впервые в истории отечественного переводческого дела оказались в ситуации, когда Катулл может быть переведен без купюр. Рецензируемый перевод не оставляет читателя в неведении о том, в каких объемах и как именно ругался поэт, чей лексикон стал одним из важнейших резервуаров латинской брани для последующих веков: см. carm.18 (XVI) (и вдумчивый комментарий к ней на с.163), 20 (XXI), 22 (XXIII), 32 (XXXIII), 41 (XLII), 53 (LIV), 98 (XCVII) и пр. Это, конечно, хорошо; жеманство следовало бы отнести к числу ложных друзей переводчика, и во всяком случае переводческие работы такого рода эмансипируют сознание человека, ex officio сталкивающегося с чужим моральным миром. Однако это только одна сторона дела и, кажется, не самая важная. В долгожданной ситуации, так сказать, переводческой парресии встает проблема русского аналога «катулловского языка» во всей его цельности, с учетом всех его рубрик. Проблема катулловских обсценностей — лишь частный случай проблемы катулловского языка в целом.

В статье М. Амелина «Разнузданная проповедь благочестия», помещенной в издании, находится такой пассаж:

«Если расцветить кажущийся сейчас ровным и гладким стиль Катулла: архаизм пометить красным, грецизм — синим, римское просторечное словечко — желтым, транспаданский диалектизм — зеленым, изысканный неологизм — фиолетовым [[…]] то получится целая палитра», — и далее полистилистика Катулла сравнивается «с «державинским крупным слогом», шероховатым и емким, поскольку многие вещи озвучиваются и проговариваются впервые» (с. 383).

Это очень верно и хорошо выражено. Но осознание этой стороны дела ставит перед переводчиком два вопроса: 1) какие лексические ресурсы русского языка можно привлечь в качестве аналога выделенным рубрикам катулловского языка -по существу, это задача, аналогичная созданию русского «гомеровского языка», совершенному Гнедичем; 2) что должно быть общим стилистическим знаменателем для перевода, чтобы втянутые в него лексические пласты не остались более или менее разнородными частями одного целого.

Оба эти вопроса, как представляется, в переводе М. Амелина не решены.

Во-первых, из перечисленных рубрик катулловского языка в переводе различимы лишь архаизмы (в очень небольшом числе и только лексические)³ и просторечия: даже следов диалектной лексики не видно, а уж интересная чисто теоретически (и имеющая отношение отнюдь не к одному Катуллу) проблема, что должно в русском переводе соответствовать грецизмам, вовсе не поставлена. Во-вторых, язык перевода, как кажется, остался амальгамой: его субстратом выступает лексика современного литературного языка, по местам инкрустированная то вульгаризмом, то архаизмом.

Я не хочу сказать, что это перевод без достоинств; в нем есть множество отрадных мест: хороши в новом виде такие классические вещи, как carm. 4 (III), 26 (XXVII), экспрессивная carm. 42 (XLIII) с эпиграмматическим последним стихом, «серебряная труба Катулла» в carm. 45 (XLVI), сапфические строфы 12 (XI) и 50 (LI) и т. д. Радует глаз и внимательное отношение переводчика к «Odi et amo» (с. 125, 218), и определение «с невыносимым носом» в carm. 40 (XLI) (с. 42), и удачно вспомненное слово «шкура» применительно к проститутке (с. 12, 15); отрадны такие находки, как композиты душносмолоносный для laserpicifer в carm. 8 (VII), 4 или волнозвонный для fluentisonus в carm. 64 (LXIV), 52 (с.12, 81), хорошо передана такая технически трудная вещь, как carm. 63 (LXIII), знаменитый «Аттис»⁴. Но дело в том, что недостатки этого перевода, много их или мало, носят системный характер. Когда, например, словом «бают» систематически передаются совершенно безличные fertur, ferunt и dicunt, дело не в том, что вполне хватило бы «молвят», а в том, что это «бают» как-то лубочно выступает на фоне современной литературной лексики: оно стилистически не интегрировано. От нерешенной проблемы общего знаменателя происходят и такие образцы стилистической какофонии, как «низринуть тормашками вверх» (с. 23), «соплей из носа зельных» (с. 26), «аще до смерти не люблю» (с. 46), которые сам адмирал Шишков не побрезговал бы прибавить к своей коллекции⁵. Отсутствие генеральной стилистической перспективы — главный недостаток перевода.

Далее. Если в книге помещен латинский оригинал, следовало сделать так, чтобы остальная часть книги как-то знала о его присутствии. Впрочем, это недочет большой части современных изданий, включающих латинский текст, — он выглядит декоративным: специалист возьмет более серьезное издание (как минимум с текстологическим аппаратом), для неспециалиста страницы, занятые латинским текстом, равнозначны пустым, а тот класс людей, который вынес из гимназии знание латыни и пользуется им на досуге для своего удовольствия, у нас еще не сформировался и неизвестно когда сформируется. Но в тех редких случаях, когда комментарий затрагивает какие-то характеристики оригинала, перевод словно ничего не знает об этом, живя своей отдельной жизнью. В примечании к carm. 6 (VIII) говорится, что Катулл использовал не какое-либо из литературных названий поцелуя, но транспаданское диалектное basium (с. 157), — в переводе этого знаменитого текста находим вполне стерильное лобызанье (с. 11). Возможно, в русском языке нет ничего, что сюда бы подходило, — но переводчик должен был по крайней мере показать, что он пытался. Иной раз кажется, что обращение к лексикону Ноздрева и создание стихов вроде «Дай влеплю тебе, Лесбия, безешку» было бы стилистически плодотворней, чем тиражирование лобзаний и целований. В комментарии к carm. 25 (XXVI) указано, что стихотворение строится на двойном значении opposita «противопоставлена» и «заложена» (с. 166), но в переводе нет никакой попытки передать эту игру слов (с. 29); меж тем нельзя сказать, чтобы она была непереводима⁶, а переводить текст, сознательно теряя то, что составляет его художественный нерв, едва ли имеет смысл.

Напоследок хотелось бы сказать еще вот о чем. Когда один ученый поэт переводит другого ученого поэта, мы вправе ждать, что опыт (научный и эстетический), предшествовавший переводу и накопленный в процессе перевода, будет высказан особо и что знание и понимание древнего поэта прозвучит еще раз на более сухом понятийном языке. Иначе говоря, можно ждать от переводчика — особенно столь изученного поэта, как Катулл, — что он обнаружит (хотя б отчасти) и ту сумму историко-филологических знаний, которая дает ему право заниматься Катуллом, и то индивидуальное отрефлектированное понимание Катулла, которое выработалось в этих занятиях. Положим, любая переводческая трактовка античного источника будет отличаться субъективизмом и модернизмом — но зато она придаст переводу равномерно разлитое тепло, каким отличается живое от неживого, и отчасти решит проблему стилистической целостности. Сопровождающая перевод статья «Разнузданная проповедь благочестия», если даже не останавливаться на ее небольшом объеме, говорит по большей части о вещах, которые можно узнать из других книг, — собственно М. Амелина с его индивидуальным пониманием Катулла здесь не видно. Диалог Н. Бахтина «Разговор о переводах» украшает книгу, но не отменяет необходимости высказаться explicite переводчику.

Подведем итог. Выполненный М. Амелиным перевод Катулла показывает, что в этой сфере еще много что можно сделать, если располагать доброй волей, талантом и филологической компетентностью. Предшествующие переводы, при всех их достоинствах, не закрыли дорогу М. Амелину; перевод М. Амелина не закрывает дорогу будущим — если он и не решил всех проблем, связанных с русским Катуллом (и было ли это возможно?), то благодаря ему некоторые из них проступили яснее.

Р. ШМАРАКОВ

г. Тула

1. См.: Античная поэзия в русских переводах XVIII-XX вв.: Библиографический указатель / Сост. Е. В. Свиясов. СПб.: Дмитрий Буланин, 1998.[↩]
2. Катулл Гай Валерий. Книга стихотворений / Изд. подгот. С. В. Шервинский, М. Л. Гаспаров. М.: Наука, 1986. С. 14, 22, 34, 80, 93.[↩]
3. Режущая глаз деталь — странная форма «свещою» (с. 58, 80): уж или «свечою», или «свещею». И что такое «скрипещет» (с. 12)?[↩]
4. Отметим, однако, версификационную погрешность в стихе 24: «Где зовут к священной жертве, улюлюкая навзрыд» (с.74). В предыдущем издании ее не было: «Где зовут к священной жертве улюлюканьями навзрыд» (Катулл. Избранная лирика / Перевод с латинского и примечания Максима Амелина. СПб.: Алетейя, 1997. С. 119). В связи с версификацией заметим еще, что в carm. 9 (VIII) стихи 4,9,15,17 (с. 14) для холиямба ненормальны: вольность зашла слишком далеко, и слова «малышка», «обессилел» и т. д. не выполняют возложенной на них задачи нести два ударения.[↩]
5. Есть и недочеты иного рода. Хотя слоговая омофония — вполне легитимный стилистический ход (см. на этот предмет: Korpanty J. Syllabische Homophonie in Lateinischer Dichtung und Prosa // Hermes 125. 1997. № 3.), едва ли извинительна такая какофония, как «двойняшка Кастор и двойняшка Кастора» (с. 11). В carm. 67 стих non… culpa mea est, quamquam dicitur esse mea переведен «Не виноватая я, хоть обвиняют меня» (с.105): заставлять катулловскую дверь цитировать Л. Гайдая, кажется, слишком постмодернистский прием.[↩]
6. См. обсуждение этого текста в блогосфере: http://torpusman.livejournal.com/34548.html.[↩]