Как определить авторскую волю

Я уже не раз говорил, что узаконенный принцип работы текстолога над художественным текстом, согласно которому при выборе окончательного (так называемого канонического) варианта решающую роль должна играть последняя воля автора, выраженная в последнем прижизненном издании, представляется мне в высшей степени сомнительным. А в применении к текстам писателей, работа которых пришлась на советскую эпоху, и вовсе неприменимым. То есть сам по себе этот принцип, может быть, и хорош, но он, как любят говорить герои искандеровского «Козлотура», – «не для нашего климата».

Политический климат минувшей эпохи был таков, что последнее прижизненное издание почти никогда не отражало подлинную волю автора, даже если речь идет об авторах, творчество которых вписывалось в официальный канон. Бабель (как и Зощенко, о надругательствах над текстами которого я уже рассказывал на страницах «Вопросов литературы») в этот канон не вписывался совсем.. Поэтому тут – я уверен! – текстологу почти всегда следует ориентироваться не на последние прижизненные, а как раз на самые ранние издания.

Дело это представлялось мне настолько очевидным, что, готовясь к сегодняшнему обсуждению, я почти не сомневался, что со всеми этими моими домашними заготовками я окажусь в нелепой и смешной роли человека, с шумом и треском ломящегося в широко распахнутую дверь.

Этого, однако, не произошло.

Вадим Ковский, убежденно отстаивающий принцип ориентации на последнее прижизненное издание, высказал даже твердую уверенность, что бабелевские тексты (в отличие от зощенковских) от руки цензора (или редактора, что, в сущности, одно и то же) как раз не пострадали ничуть. Ну разве только в нескольких случаях вымарывалось имя Троцкого, что вряд ли можно рассматривать как нанесение существенного урона художественной ткани произведения.

В некоторых случаях урон был действительно невелик.

Вот, например, в рассказе «Измена» из фразы: «И так вилась веревочка до тех пор, пока товарищ Ленин совместно с товарищем Троцким не отворотили озверелый мой штык…» – во всех изданиях начиная с 1933 года изымались слова «совместно с товарищем Троцким». А в рассказе «Эскадронный Трунов» реплика Лютова: «Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет, Павел…» – заменялась на безличную: «Видно, не для тебя приказы пишут…» В рассказе «Сын рабби» из фразы: «…я швырнул в них грудой листовок Троцкого» – имя Троцкого, разумеется, тоже изымалось.

С такими «потерями», конечно, можно примириться.

Но вот в рассказе «Соль» из-за того же Троцкого во всех поздних изданиях регулярно изымался такой текст:

«–…вы жидов Ленина и Троцкого спасаете…

–…Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя и другого звания, за трудящийся класс. Как присужденные каторжане, вытягают они нас- Ленин и Троцкий – на вольную дорогу жизни…».

А в рассказе «Линия и цвет», когда он был впервые у нас опубликован, беспощадно отсекли финал:

«Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды:

– Товарищи и братья…»

Казалось бы, пустяк. Одна фраза. Но без этой финальной фразы рассказа нет. Он убит. Законченное и в своем роде совершенное художественное произведение превратилось в не слишком осмысленную, хотя и яркую, как всегда у Бабеля, зарисовку.

Все это- случаи бесспорные. И в последнем двухтомнике все эти купюры восстановлены.

Но есть и другие, не столь очевидные примеры грубого редакторского (цензорского) вмешательства в бабелевский текст.

Вот некоторые из них.

В рассказе «Берестечко» в поздних изданиях опущена фраза: «Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился».

В рассказе «Учение о тачанке» из фразы: «Таков задушенный нами Махно» – во всех поздних изданиях изымались слова «задушенный нами».

В рассказе «У святого Валента» фраза: