Как читать Толстого?. «Война и мир» в школе: заметки не постороннего

Как писать историю литературы?

За то время, которое рубрика «Как писать историю литературы?» существует в журнале, в ней обсуждались самые разные вопросы — от сугубо теоретических (см., к примеру, статью Г. Тиханова «»Малые и большие литературы» в меняющемся формате истории литературы» в № 6 за 2014 год) до злободневных, часто связанных с преподаванием литературы в высшей и средней школе. Статья В. Лукьянина, адресованная действующим учителям и отчасти преподавателям ВУЗов, — о том, как выбрать подходящий метод «учебного чтения» Л. Толстого — посвящена именно этим насущным вопросам и предлагает на них конкретный ответ.

Валентин ЛУКЬЯНИН

КАК ЧИТАТЬ ТОЛСТОГО?

«Война и мир» в школе: заметки не постороннего

Супершпаргалка

Передо мной книга с лихим названием: «Все произведения школьной программы. 5-10 классы»¹. Пересказы; чуть более 400 страниц на все про все: от тургеневской «Муму» до «Живи и помни» В. Распутина. Страницы поделены сообразно представлениям пересказчика о статусе старых и новых русских классиков: на «Доктора Живаго» и астафьевскую «Царь-рыбу» отведено по 3 страницы, на «Тихий Дон» 12, а на «Войну и мир» — аж 56! Почтительное отношение к великому роману радует, но вопрос остается: а зачем четыре тома втискивать хотя бы и в рекордные для этой книги 56 страниц?

Цель, оказывается, ставилась благая: помочь изнемогающим (как считается) от перегрузок ученикам «успешно освоить школьную программу и сдать выпускные экзамены на «ОТЛИЧНО»» (так сказано в издательской аннотации). Выходит, экстракт в объеме 56 страниц, отжатый из четырехтомного романа, содержит все ценное, что должен усвоить выпускник средней школы. А без остального он во «взрослой» жизни будет пребывать вполне беспечально.

Что же создатели этой супершпаргалки считают обязательным для образованного человека? Вот как, например, пересказана знаменитая сцена — Пьер Безухов на батарее Раевского:

Пьер со своей «невоенной» фигурой и белой шляпой неприятно поражает сражающихся, но Безухов ведет себя настолько ненавязчиво и учтиво, что солдаты меняют свое настороженное к нему отношение на шутливое участие. Когда в нескольких шагах от Пьера взрывается ядро, солдаты поражаются его спокойствию. После этого их отношение к «барину» становится еще теплее.

Эпизод романа, втиснутый в эти три фразы, достаточно велик, поэтому напомню лишь часть его:

Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой…

Как видите, внимание пересказчика сосредоточено на том, что происходит, а у Толстого, в сущности, ничего-то и не происходит. Просто солдаты заняты своим обычным делом на батарее, а дело это лишь подразумевается, но не описывается, потому что не в нем суть. Пьер при этом деле неуместен, но он не мешает, и к нему привыкают.

Тут не действия важны, а атмосфера. Она и воссоздается с помощью ювелирно взвешенных слов. Это не бесстрастно информирующие слова, не слова из солдатского обихода и не те слова, которыми описал бы ситуацию сам Пьер. «Ничего дурного», «с робкой улыбкой», «учтиво сторонясь», «прохаживался, как по бульвару», «ласковое и шутливое участие», «про него ласково смеялись между собой» — это авторское, толстовское восприятие картины. При этом важно не как Толстой воспринимает Пьера в окружении солдат, а как Пьер, солдаты и все, что происходит на батарее, в восприятии Толстого сцепляется и сплавляется в цельный кусок живой жизни. В этой цельности проявляется и многомерность ситуации, и обращенность ее к неким первоосновам жизни. Солдаты «приняли Пьера в свою семью» — но не для того же, чтоб подносить им ядра или поджигать фитиль, а просто потому, что к нему привыкли, он вписался в общий порядок и потому стал уместен. Так же уместен был бы прижившийся на батарее козел или петух. Вы, возможно, усмотрели что-то обидное для Пьера в таком сравнении, но для солдат животное при воинской команде — весточка из мира, живущего не по уставу, а по естественным законам. Глоток свободы. Интересно еще, что солдаты Пьера «присвоили», а прозвище ему дали «наш барин». Так кто — чей? И все эти переливы смысла эмоционально окрашены немного шутливым и, конечно же, «ласковым» отношением писателя к действующим персонажам. Но тем содержание словесного рисунка не исчерпывается, потому что главное здесь — соотнесение всего эпизода со стержневой мыслью романа, как раз таки и состоящей в выявлении естественного порядка вещей, которому подчинено движение жизни…

Пересказ написан довольно грамотно, в нем даже заметен умысел следовать толстовской манере письма, кое-где и цитаты из романа вкраплены для колорита. Но отмеченных выше красок в нем нет, и текст, несмотря на макияж, получился безликим и монотонным. Читать подряд эти 56 страниц невыносимо скучно. Преодолевая их, я испытывал примерно те же ощущения, что и юная особа из интернета при чтении самого Толстого: «Морщилась как от зубной боли, пыталась побороть тошноту от этой сериальщины где кто то кому то не верен, ушел от одного пришел к другому». (Сохраняю орфографию подлинника, потому что уровень общей культуры свидетельствует и о культуре восприятия.)

Насчет «сериальщины» страдалица, однако, права: когда из романа извлекается только «экшн», читателю остается лишь «разбираться, кто есть кто и кто кому родственник» (цитирую другую интернет-«рецензию»). Даже самые прилежные школьницы, которые заставили себя «продраться сквозь текст», воспринимают толстовский роман как «сериал»: кто-то полюбил Наташу, кто-то разочаровался в князе Андрее, кто-то нашел, что Элен, вопреки утверждению учебника, совершенно права. А вот как обобщил свои впечатления о романе еще один интернет-«рецензент»:

Князь Андрей умер; Пьер закончил перерождаться, едва начав; Наташа обмоталась пеленками; Николай женился на княжне из-за денег, наплевав на Соню и собственную совесть; Соня несчастна, а Наташа с высокоморальной Марьей решают, что, мол так ей и надо. Молодец, Толстой! Вот настоящий реализм в литературе!

На книге дайджестов нет грифа минобразовских структур (еще бы и шпаргалки они взяли под госконтроль!), но создатели ее, чувствуется, хорошо знают, как нужно читать Толстого, чтобы успешно сдать ЕГЭ. Поэтому я хоть и не оправдываю, но, в общем-то, понимаю школяров, которые воспринимают «принудительное» чтение «Войны и мира» как незаслуженное наказание.

«По Писареву» уже не получится

Ничего не могу возразить против того, как сформулирована цель школьного изучения литературы в министерской программе: «Воспитание грамотного компетентного читателя, человека, имеющего стойкую привычку к чтению и потребность в нем как средстве познания мира и самого себя, человека с высоким уровнем языковой культуры, культуры чувств и мышления»². У меня лишь один вопрос: насколько любовь обусловлена анатомией предмета любви?

Дело в том, что выработать «стойкую привычку к чтению и потребность в нем» создатели программы рассчитывают, погрузив учеников в литературоведческую проблематику, но при этом упускают из виду «маленький нюанс»: для литературоведа, берущегося за исследование «Войны и мира», вопроса о том, интересный это роман или не интересный, стоит или не стоит расходовать на него свое драгоценное время, просто не существует! Роман Толстого — a priori вершина мировой литературы. А вот для школьников это вовсе не аксиома.

В определенном смысле их можно сравнить с читателями 1860-х годов, для которых толстовский роман был еще не признанным шедевром, а просто журнальной новинкой, которая могла понравиться, а могла и не понравиться.

Но вот что любопытно: первые читатели восторженно восприняли уже начальные главы романа, опубликованные в «Русском Вестнике» в 1865 году под названием «1805-й год» (название «Война и мир» появится лишь два года спустя). А ведь они еще не знали почти ничего из того, на чем нынче строится школьное изучение «Войны и мира»: «Духовные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова»; «»Мысль народная» и «мысль семейная» в романе»; «Тема народной войны»; «Образы Кутузова и Наполеона»; «Значение образа Платона Каратаева» и т. п. Значит, не от этих коллизий и идей приходили они в восторг!

От чего же, в таком случае?

Об этом, я думаю, можно достоверно судить по статье Д. Писарева «Старое барство». Писарев был тогда на вершине своей популярности. Не то чтобы его глазами (как когда-то глазами Белинского) публика читала литературные новинки — скорее, он читал книги глазами публики, особенно молодой, деятельной, нетерпеливой, жаждущей перемен; но при этом выражал свои впечатления определенней, резче, ярче, радикальней, бескомпромиссней, чем это сделал бы любой из его поклонников. На него роман произвел такое впечатление, что, прочитав лишь примерно его половину (остальное еще не было опубликовано), он вознамерился написать о нем цикл статей. Первую тут же и написал. Но вследствие нелепой гибели продолжить цикл и даже дочитать роман ему не довелось…

Свой подход к «Войне и миру» Писарев сформулировал уже в первом абзаце статьи:

Новый, еще не оконченный роман графа Л. Толстого можно назвать образцовым произведением по части патологии русского общества. В этом романе целый ряд ярких и разнообразных картин, написанных с самым величественным и невозмутимым эпическим спокойствием, ставит и решает вопрос о том, что делается с человеческими умами и характерами при таких условиях, которые дают людям возможность обходиться без знаний, без мыслей, без энергии и без труда³.

Конечно, критик не думал (и не пытался убедить в том читателя), что граф Толстой написал свой роман ради изобличения пороков «паразитического класса». Но для него было важно, что образы романа «живут своею собственною жизнью, независимою от намерения автора, вступают сами в непосредственные отношения с читателями, говорят сами за себя и неудержимо ведут читателя к таким мыслям и заключениям, которых автор не имел в виду и которых он, быть может, даже не одобрил бы»⁴. Апологет научного познания, Писарев и литературу воспринимал как российский аналог социальных наук (которые на отечественной почве не получили, по его мнению, должного развития). В таком подходе был определенный резон: через полтора десятилетия после завершения работы над «Войной и миром», в «Исповеди», сам Толстой заговорил о «патологии русского общества», только другими словами: мол, «жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл». Ну и конечно, если даже не литературе вообще, то уж жанру романа точно свойственно исследовательское начало. И все же: согласился ли бы с таким подходом к роману сам Толстой? Принял ли бы он, в частности, утверждение о «величественном и невозмутимом спокойствии» своей манеры письма?

Вот вам, читателю, с первого, что называется, предъявления симпатична «некрасивая» Наташа Ростова, а безукоризненная фигурой и ликом и умеющая себя вести в свете Элен Курагина антипатична. Это что же: вы оценили их без участия автора? Вспомните еще «экспозицию» целого ряда героев первого плана в салоне Анны Павловны Шерер. Да перечтите хотя бы и процитированный выше фрагмент эпизода про Пьера на батарее Раевского! Все, решительно все в романе — и персонажи, и житейские зарисовки — проникнуто живым и искренним авторским чувством! На науку это совсем не похоже, и тут уместно вспомнить достаточно широко известное рассуждение Толстого в письме П. Боборыкину (написанном, между прочим, в 1865 году — в самый разгар работы над романом):

Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать, и смеяться, и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы⁵.

Для Писарева важна объективная картина, а для Толстого — живое чувство, возбуждаемое этой картиной. Причем, и это надо подчеркнуть, не поверхностные эмоции, а чувство, основанное на исчерпывающем знании, глубоком понимании и непременно на любви к жизни, без чего все частные оценки теряют смысл. Толстой предлагает читателю свою «программу» осмысления жизни, хочет «управлять движеньем мысли», и если мысль читателя почему-то сворачивает в непредусмотренное русло, он видит в том свою недоработку. «Мне хотелось, чтобы читатели не видели и не искали в моей книге того, чего я не хотел или не умел выразить»⁶, — будто напрямую возражает он Писареву в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»».

Но в то время, когда публика переживала первые восторги по поводу еще не завершенного романа, «Войну и мир» все же можно было читать «по Писареву». Отечественная война 1812 года была для тогдашних читателей хронологически ближе, чем для нас сейчас Великая Отечественная 1941-1945 годов.

1. Имя на обложке рекламировать не хочу, к тому же это далеко не единственное издание подобного рода. [↩]
2. http://www.uroki.net/docrus/docrus10.htm [↩]
3. Писарев Д. И. Старое барство // Писарев Д. И. Сочинения в 4 тт. Т. 4. М.: Гослитиздат, 1956. С. 370.[↩]
4. Писарев Д. И. Указ. соч. С. 370-371. [↩]
5. Лев Толстой об искусстве и литературе. Т. 1. М.: Советский писатель, 1958. С. 76.[↩]
6. Там же. С. 386. [↩]