К. Чуковский и В. Набоков: фрагменты личных и литературных отношений

Отношения К. Чуковского и В. Набокова в современном литературоведении остаются малоизученными. Высказывания писателей друг о друге содержатся в основном в опубликованной мемуарной прозе [Друзья... 14]. Отдельные упоминания о «сложном» отношении Чуковского к Набокову приводит внучка писателя Е. Чуковская [Чуковский 1988: 256]. Еще менее изученными представляются литературные взаимовлияния двух корифеев отечественной словесности. Думается, тема эта достойна самостоятельного исследования, обстоятельного и внимательного разбора. Столь крупные фигуры русской культуры просто не могли не заметить друг друга, тем более что были знакомы еще с дореволюционного времени, причем само их знакомство состоялось по литературному поводу.

Отец будущего писателя В. Д. Набоков, будучи добрым знакомым Чуковского, обратился к нему за рецензией на первые поэтические эксперименты сына, тогда еще никому не известного воспитанника Тенишевского училища. Чуковский — влиятельный в ту пору критик — отнесся к просьбе депутата Государственной Думы без должного пиетета, да и представленные на его суд вирши были, вероятно, не самыми сильными. Чуковский вежливо, но весьма скептически отозвался о первых опытах будущего классика мировой литературы. Преисполненный болезненно нарциссического тщеславия, аристократ в пятом поколении, Набоков-младший сохранил на всю жизнь память об этом унижении со стороны «кухаркиного сына» и безродного выскочки. Так или иначе, но судьба свела их через многие годы, и неудивительно, что местом встречи двух великих русских писателей стала русская литература. Взаимоотношения столь ярких личностей, чья невротическая энергетика самоутверждения придавала их мастерству силу фехтовального удара, не могли ограничиться заурядной перепиской или журнальной перебранкой. Личная экспансия каждого из них в литературу, выразившаяся в создании новых жанров, творческих форм и стилей, неумолимо должна была привести к столкновению мировоззрений. В свете этой, теперь уже давней, заочной полемики раскрывается значение многих литературных явлений не только ушедшего ХХ века, но и некоторых современных течений.

Последние пять лет жизни Чуковский работал над статьей, посвященной переводам «Евгения Онегина» на английский язык. «Центральное место в этой статье занимает критический разбор четырехтомника, выпущенного в 1964 году в переводе и с комментариями Владимира Набокова» [Чуковский 1988: 256]. В своей неоконченной статье Чуковский последовательно уничтожает ключевые принципы набоковского эстетизма, без труда определяя наиболее уязвимые стороны его метода. Поражает непринужденность, с которой восьмидесятипятилетний писатель выделил в 1100-страничном комментарии к «Онегину» слабые места, виртуозно анатомируя не только методологию автора, но и его психологию.

В энергичных строках, сверкающих остроумием, чувствуется не успокоенность живого классика, а лукавый задор начинающего ниспровергателя авторитетов. Именно в этой небольшой по объему работе перед читателем появился давно забытый Корней Чуковский — задиристый дореволюционный критик. Чуковский не успел закончить свой пятилетний труд. Последнее письмо, касающееся статьи о Набокове, он написал уже в больнице, 20 октября 1969 года, за восемь дней до кончины, — это ли не лучшее свидетельство того, что Набоков был для него больше, чем воспоминание молодости, больше, чем «Евгений Онегин»? По словам внучки писателя, он планировал развернуть свои наброски в большую статью, а возможно, и в более обширное исследование. Несомненно, ему было что сказать. Набоков был его alter ego, двойником, всю жизнь шедшим по его следам или, наоборот, оставлявшим свои следы для Чуковского…

Едва ли не с конца 1930-х годов Чуковский наблюдал за творческой эволюцией набирающего силу русского англичанина. С началом работы в Совинформбюро в 1942 году он получил завидную возможность знакомиться с новинками англо-американской литературы и критики. Набоков одним из первых привлек его внимание. Интересна реакция Чуковского на повесть Набокова «Приглашение на казнь»: «Какая мутная, претенциозная чушь… Я прочитал 40 страничек и бросил» [Чуковский 2010: XIII, 443]. Известны, впрочем, и иные его оценки: «Мне нравится и «Lolita» и «Pnin», но если бы он отнесся к Пнину добродушнее, мягче, уважительнее, — повесть была бы гораздо художественнее» [Чуковский 2010: XV, 674]. К моменту издания в 1964 году Комментариев к «Евгению Онегину» он был хорошо знаком с творчеством Набокова.

Набокову же оценка Чуковского запомнилась на всю жизнь, и при случае он не забывал отплатить своему первому критику той же монетой. Ссылаясь на воспоминание своего отца об их совместной поездке в Англию в составе делегации российских журналистов, со снисходительным снобизмом описывает он «манеры» Чуковского в книге «Другие берега»:

Во время аудиенции у Георга Пятого Чуковский, как многие русские, преувеличивающий литературное значение автора «Дориана Грея», внезапно, на невероятном своем английском языке, стал добиваться у короля, нравятся ли ему произведения — «дзи воркс» — Оскара Уайльда. Застенчивый и туповатый король, который Уайльда не читал, да и не понимал, какие слова Чуковский так старательно и мучительно выговаривает, вежливо выслушал его и спросил на французском языке, ненамного лучше английского языка собеседника, как ему нравится лондонский туман — «бруар»? Чуковский только понял, что король меняет разговор, и впоследствии с большим торжеством приводил это как пример английского ханжества, — замалчивания гения писателя из-за безнравственности его личной жизни [Набоков: 271].

С точки зрения утонченного аристократа, поведение бойкого журналиста являло собой образец неотесанной бесцеремонности. У Набокова были некоторые основания считать Чуковского «дешевым журналистом» и «грубым комедиантом», но подобная оценка могла быть применима лишь к «раннему» Чуковскому. В любом случае к литературным успехам будущего кавалера ордена Ленина это не имело никакого отношения. Набоков был знаком если и не со всем его творчеством, то со значительной частью. Несомненно, еще с дореволюционных времен ему были известны переводы Чуковского из Уолта Уитмена, а также его работы по технике перевода.

Уязвленный Чуковский увидел в добродушном анекдоте злонамеренное оскорбление: «Все это анекдот. Он клевещет на отца…» (дневниковая запись от 13.01.1961) [Чуковский 2010: XIII, 307]. Но в этом опровержении звучит некоторая растерянность — советский сказочник пытается реабилитировать Набокова-старшего, подвергая сомнению достоверность «воспоминаний», приводимых его сыном. Чтобы прояснить ситуацию, Чуковский обращается к мемуарным источникам. Из дневниковых записей следует, что писатель пытается восстановить события далеких лет, — он читает книгу З. Гиппиус «Дмитрий Мережковский», вторящую Набокову, и опять оставляет нелестный комментарий: «…о поездке Ал. Толстого, Егорова и Набокова в Лондон — все брехня» [Чуковский 2010: XIII, 309]. В обеих записях Чуковский исключает само упоминание о себе: спустя сорок пять лет обнаруживаются следы вытеснения¹, но при этом мы видим адаптивную реакцию зрелой личности, недоступную писателю в молодые годы, — личность «обидчика» не обесценивается тотальным образом, его творчество в целом получает высокую оценку.

Очевидно, что отношение наших героев друг к другу со временем претерпело определенную эволюцию. Важнейшим источником, раскрывающим отношение позднего Чуковского к Набокову, является переписка первого с некой Соней Гордон, которая велась почти одновременно с написанием статьи. Под этим вымышленным именем переписку с Чуковским вел приятель В. Набокова — Роман Гринберг, игравший роль своего рода курьера между писателями². Чуковский, оценивая набоковского «Онегина», писал Гринбергу: «Есть очень интересные замечания, кое-какие остроумные догадки, но перевод плохой, — хотя бы уже потому, что он прозаический. И кроме того, автор — слишком уж презрителен, высокомерен, язвителен» (цит. по: [Лукьянова: 932]). В оценке литературного произведения Чуковский не избегает двойственности, вполне понимая зыбкую эстетику полутеней и четвертьтонов. Хотя некоторые личные качества русского американца вызывали явное неодобрение Чуковского, он не в пример своей ранней манере четко различал настоящее лицо и маски Набокова-писателя. В этом ему немало помогло собственное прошлое, опыт «неприкаянности», «безместности», послуживший материалом для длительного психологического самоисследования.

По поводу полуанекдотического фрагмента «Других берегов» Чуковский отвечал Соне Гордон: «…действительно, у меня не было гувернеров, какие были у него, и английский язык я знаю самоучкой. Он был барин, я был маляр, сын прачки, и если я в юности читал Суинберна, Карлейла, Маколея, Сэм. Джонсона, Хенри Джеймса, мне это счастье далось в тысячу раз труднее, чем ему. Над чем же здесь смеяться?» [Лукьянова: 933] Предполагаемый подтекст мысли Чуковского: смешным выглядит прежде всего сам Набоков, ставший жертвой собственной самонадеянности. В погоне за легкой и увлекательной формой мемуаров Набоков-Сирин не продумал их содержательные последствия, а ведь именно это — полный «контроль над текстом» — и приписывал себе Набоков. Простота и непритязательность аргумента Чуковского сродни убедительности трехходовой шахматной комбинации: стоит ли высмеивать талант, основной недостаток которого в том, что он больше, чем твой собственный?

Примечательно, что Чуковский обращается к прошлому, не без иронии связывая эгоцентризм своего обидчика с его семейной историей: «Я знал этого автора, когда ему было 14 лет, знал его семью, его отца, его дядю, — и уже тогда меня огорчала его надменность». В другом месте его воспоминания более детальны:

Я пришел к ним — к его отцу <…> Я был нищий литератор, обремененный семьей, пришел по его приглашению, и как высокомерно взглянул на меня юный миллионер! И сразу заявил, что ему гораздо дороже и ближе, чем я, — Валериан Чудовский, кропавший в «Аполлоне» какие-то претенциозные статейки [Чуковский 2010: XIII, 450].

Впрочем, не забывает Чуковский и о сильных сторонах оппонента: «А талант большой — и каково трудолюбие!» Он находит в зрелом Набокове много от самого себя в молодости, как бы походя, с сожалением замечая: «Не знаю, что за радость быть таким колючим?» Будто Чуковскому не знакомо это самое чувство! Будто не он в молодости колол шипами своей критики направо и налево десятки литераторов, писателей и поэтов. Впрочем, слова Набокова дают Чуковскому материал для раздумий, для самопонимания. Набоков — повод для работы над самим собой:

Я вскоре поостыл и думаю, что в то время — в 1915-16 гг. — во мне было, очевидно, что-то, что дало пищу его анекдоту. Самый анекдот — выдумка, но возможно, что он верно отразил то неуважительное чувство, которое я внушал окружающим. Я был очень нескладен: в дырявых перчатках, не умеющий держаться в высшем обществе, — и притом невежда, как все газетные работники, — невежда поневоле, самоучка, вынужденный кормить огромную семью своим неумелым писанием [Лукьянова: 933].

Это признание — свидетельство высокой эволюции личности. Многие ли могут сказать такое о себе? Мог ли сделать подобное признание Набоков?

Надо отдать должное литературному аристократу: когда реакция Чуковского стала ему известна, он предпринимает неуклюжую, но исключительную для него попытку примирения. Обращаясь с просьбой к Роману Гринбергу (Соне Гордон) передать свои слова Чуковскому, он пишет:

…ничего нет обидного в том, что русский человек плохо произносит на всех не выученных в детстве языках (он бы послушал, как я ковыряю по-немецки или по-итальянски). Память у меня хорошая, и наблюдательность у моего отца была исключительная, и я помню другие его добродушные анекдоты все о той же поездке, которые я предпочел в книжку не включать [Друзья... 552].

Критичность по отношению к самому себе есть признак зрелой личности. Чуковский демонстрирует критику высшей пробы, пожалуй, выше той, что отличает эксперименты с текстом — и набоковские, и его собственные. Былую колкость, чрезмерную критичность в отношении других, слепое, проективное свидетельство своего неблагополучия — все это Чуковский развернул на себя, сделал средством собственного самосовершенствования.

Однако за психологической подоплекой не забывает Чуковский о главном — об эстетике Набокова. Подобный прием — рассмотрение эстетических принципов сквозь призму психологического портрета — еще с дореволюционных времен стал визитной карточкой критика. Одно у него не существует без другого. Эстетические принципы Набокова Чуковский увязывает с чертами его характера, но начинает издалека: «Кто же может возражать против такого изобилия сведений, раз они относятся к «Евгению Онегину»!

1. Бессознательный психологический процесс, описанный З. Фрейдом и заключающийся в непроизвольном забывании травмирующих событий. Подробнее см.: [Лапланш, Понталис: 121-125]. [↩]
2. См.: [Чуковский 2010: XV, 662-715], [Лукьянова: 932-933].[↩]