Из писем А. И. Белецкого. Вступительная заметка, публикация и комментарий Вл. Ковалева

Вниманию читателей предлагаются некоторые письма ко мне крупнейшего советского литературоведа и критика, академика Александра Ивановича Белецкого (1884- 1961).

Моя переписка с А. И. Белецким началась в 1944 году, когда я, будучи студентом филологического факультета МГУ, писал под его руководством дипломную работу. Тему дипломной работы я избрал, слушая блестящие лекции Александра Ивановича по русской литературе второй половины XIX века, в которых ясно и последовательно проводил он мысль о том, что поэтика литературных произведений определяется и обусловливается их проблематикой.

Мне захотелось раскрыть это положение, характеризуя особенности сравнений в «Войне и мире».

Поэтому вначале письма Александра Ивановича (в 1944 году он уехал в Киев, где вновь возглавил Институт литературы имени Т. Г. Шевченко, а также был вице-президентом АН УССР) содержали указания руководителя дипломной работы. Одно из них – первое – публикуется.

После поступления в аспирантуру ИМЛИ моим научным руководителем стал академик Академии наук УССР Николай Каллиникович Гудзий, но переписка с Белецким продолжалась. Александр Иванович расспрашивал о новостях литературной жизни Москвы, а также о моих замыслах в научной области. Здесь он давал советы неоценимые… Интересуясь проблемами теории и методологии литературы, я в письмах задавал ему различные вопросы, на которые часто он давал обстоятельные ответы, всегда интересные и оригинальные.

Отдавая всего себя любимому делу, А. И. Белецкий ожидал того же и от своих коллег. Его требования к их научным трудам были чрезвычайно высоки. В этих трудах он искал теоретические обобщения, проблемность, тонкий филологический анализ, самостоятельность и убедительность основных наблюдений и выводов. Не находя этих качеств, он порою резко критиковал своих коллег – как говорят, невзирая на лица. Но, пожалуй, наиболее беспощадным он был по отношению к самому себе, – самокритика, нередко уничижительная самоирония так часто звучат в его письмах.

Время от времени Александр Иванович приезжал в Москву и, останавливаясь в Хлебном переулке, где снимал комнату, приглашал меня к себе. И наши литературоведческие разговоры продолжались…

А как разнообразны были его занятия! В письме ко мне от 29 декабря 1955 года он сообщал, что ему необходимо «написать для украинской «Литературной газеты» давно обещанные статьи об индийской литературе, написать для украинского Гослитиздата вступительную статью к сборнику комедий Аристофана, начать наконец давно просроченную статью о жизни и творчестве Ивана Франко (для русского издания сочинений Франко)».

Однако такая широта творческих интересов таила и отрицательные свойства, что он сам отчетливо сознавал. Памятен один из последних разговоров с А. И. Белецким.

– Александр Иванович! – спросил я. – Что вы мне посоветуете: продолжать заниматься творчеством Льва Толстого или переключиться на другого писателя, – меня очень привлекает Чехов. Не знаю, следовать ли мне мудрости Шиллера, который утверждал: «Сосредоточься на одной точке – и совершишь великое» (этот афоризм любил повторять Лев Толстой), или нашего Козьмы Пруткова – «Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння».

– Хороши оба афоризма, – отвечал Александр Иванович. – Но до тех пор, пока вы не стали доктором наук, «точку» менять рано. Вы можете заниматься и другими писателями, но в связи со Львом Толстым; вам надо держать его постоянно в уме, быть, так сказать, всегда «включенным» в Толстого. Не надо спешить быть разносторонним. «Флюсом» не даст вам стать педагогическая работа.

– А все-таки, Александр Иванович, очень соблазнителен и ваш путь разностороннего литературного развития.

– Не обольщайтесь. Эта разносторонность иногда мне сильно вредит. Решаешь одну проблему. Но тут же хочется перейти к другой, и оставляешь первую. Работы получаются короткими, фрагментарными, мало больших исследований. Один мой коллега сказал, что уж натура у меня такая: не умею долго сидеть на стуле. Эта неверно: долго на стуле мне не приходится. Но меня действительно утомляет технический, малотворческий труд. Избегая его, перехожу к другой проблеме. Вот что однажды со мной было. Сейчас почти неизвестен замечательный ученый Михаил Михайлович Бахтин¹. В своей книге о поэтике Достоевского он впервые раскрыл его полифонизм. Это стало открытием. И пришел он к нему совершенно самостоятельно. Однако эту особенность творчества Достоевского подметил и я, занимаясь его ранними произведениями. В статье «Достоевский и натуральная школа в 1846 году» – она была напечатана в 1922 году в журнале «Наука на Украине» – содержался намек на это. Но только намек. Мне не хотелось разыскивать, систематизировать и комментировать примеры из более ПОЗДНИХ произведений Достоевского. Звала следующая проблема, и я внял этому зову.

– Похоже на притчу Альфонса Доде, где на вопрос, почему коротки ее песня, птица отвечает: «Да потому, что их много».

– Верно, но не совсем. Песен у меня не так много; в сущности, их две. Не удивляйтесь, я не так разносторонен, как вам представляется. Больше всего люблю заниматься литературной теорией, и все национальные литературы являются здесь материалом. Вторая область, где у меня больше достижений, – это история украинской литературы. Я не думаю, что мои работы по всеобщей и русской литературе – писания дилетанта. И в этих областях кое-чем я дорожу. Но это не авансцена. Множество талантов у человека еще ни о чем не говорит. Бели считать, что они у меня были, надо признать и то, что я не сумел ими воспользоваться.

Здесь необходимо решительно защитить Белецкого от Белецкого: пять объемистых томов составляют его сочинения, собранные после смерти; многие его начинания продолжаются в наши дни; успешно работают его многочисленные ученики, развивая идеи учителя. А как глубоко определял он задачи, которые стоят перед литературной наукой, – намечая конкретные направления исследований, важнейшие темы и проблематику, ратуя за открытое обсуждение спорных, дискуссионных вопросов, решительно отвергая всяческую схоластику, догматизм, бесконечное повторение общеизвестных истин. Многие из тех задач, о которых он говорил, актуальны и сейчас. И этим тоже интересны его письма.

Двадцать лет прошло, как не стало Александра Ивановича Белецкого, но воспоминания от общения с ним и сейчас встают в памяти как живые. Ощущение живого его присутствия рождают и его письма.

Письма А. И. Белецкого хранятся в архиве публикатора. При подготовке их к печати в тексте развернуты все сокращения и унифицировано написание дат и места отправления писем.

 

Киев,

6 октября 1944 года.

Дорогой Владислав Антонович,

прежде всего благодарю Вас и Ваших товарищей за полученное мною поздравление², очень меня тронувшее, – «от студентов МГУ, работающих под моим руководством». Передайте им мой сердечный привет и примите его сами.

О стиле Толстого писали не раз, но, за исключением отдельных метких наблюдений, все прочее состоит из общих мест, случайных примеров или похвальных слов, в которых не нуждается великий писатель. Изучение сравнений³ – одна из тропинок, пролагаемых в чаще, пока почти не исследованной или осмотренной откуда-то сверху, «с птичьего полета». Сравнения – это только деталь стилистики Толстого, – но, по словам Ломоносова, – «малой вещи знак являет естества устав» ⁴, а литературоведение нуждается в конкретном знании. Поэтому, если Вами будет только подобран и хорошо систематизирован материал, это будет большим вкладом в науку, чем риторическое излияние о красоте, сочности, выразительности, меткости, глубокой правдивости и проч. толстовского стиля.

У меня нет несогласий с Вашими рассуждениями, но мне хотелось бы большей стройности и простоты в классификации: пока я не уловил этого. Что касается сопоставления с другими писателями, пусть Вас не смущает неполнота: учтите, что возможно (кстати, загляните в книгу Замотина «Романтический идеализм» ⁵, где есть нечто о сравнениях Марлинского, мимоходом). Из произведений самого Толстого хорошо бы перелистать, с одной стороны, «Детство и отрочество», а с другой – «Воскресение»: но именно только перелистать пока, так как углубиться нет времени.

Конечно – по той же причине, в крайнем случае придется ограничиться ссылками на карточки, но это обесцветит работу (если в ней будут только утверждения, номенклатура – и номера!). Впрочем, этот вопрос Вам удобнее разрешить самому, это, действительно, вопрос только технический.

В общем же, вижу, что работа ведется интересно и дельно, а это – главное. Очень легко сочинить какие-либо идеи насчет Толстого, подобрав к ним иллюстративный материал; но исследователь, который отпрепарировал материал хорошо, иногда сделал более нужное дело, чем любой интуитивист, презирающий черновую работу собирания, систематизации и т. п. Историку литературы всегда грозить опасность стать беллетристом (притом плохим).

Жму Вашу руку и желаю успешно завершить хорошо начатое.

Ваш А. Белецкий.

Киев, Рейтерская 11, кв. 7.

 

2

Киев,

18 августа 1946 года.

Дорогой Владислав Антонович,

получил Ваше письмо, писанное 11-го. В нем Вы ссылаетесь на другое, с просьбой аннулировать его из-за «непочтительности» по отношению ко мне. Наши дружеские отношения предполагают взаимное уважение, и я сомневаюсь, что в своем письме Вы его не проявили, потому что не могу предположить повода. А впрочем, так как я не читал этого письма, то пока ничего и сказать не могу.

Нынешнее лето – одно из самых тяжелых в моей жизни. Началось оно с катастрофы, постигшей Ю. И. Самарину⁶, моего давнего друга (об этом Вы знаете), – катастрофы, с которой я и сейчас не могу примириться. Вернувшись в Киев, я рецензировал более десятка диссертаций о Чехове, Куприне, М. Старицком, Франке, С. Васильченко, виршах XVII-XVIII вв., Оскаре Уайльде, Ромене Роллане и еще уж не помню о чем. После этого рецензировал разные недиссертационные работы, составлял статьи и записки об украинском литературоведении (Ваш однофамилец в газете «Культура и жизнь» их использовал⁷), а сейчас изнемогаю над составлением программы истории украинской литературы XIX-XX вв., спешно прочитывая не прочитанные раньше произведения, критические статьи, общие обзоры, вообще производя работу «гигантов»- но производя ее с трудом, без большой охоты и без удовлетворения сделанным. Составить такую программу – ведь это почти то же, что написать целый курс! А ведь это не русская, а украинская литература XIX-XX вв., область весьма мало разработанная, особенно с филологической точки зрения. И никакими имеющимися материалами воспользоваться безоговорочно нельзя. Ужасная работа!

Я занимаюсь ею, чувствуя себя совершенно усталым и прибегая к разным медикаментам, чтобы как-нибудь себя подбодрить. Они не всегда помогают. Собирался я в июле быть в Москве, но по многим причинам это сорвалось; и хорошо для меня, если мне удастся, как в прошлом году, в октябре – ноябре добраться до «Узкого». Пока ровно ничего для этого не предпринимаю.

Был бы рад, если бы в аспирантуру попали Могилевская, Руманова и Богина⁸. Думаю, что все они могли бы стать полезными работниками. Передайте им мой сердечный привет, особенно Шурочке Богиной. Я получил книжку «Тематика научно-исследовательских работ для высших учебных заведений», сб. VI, «Филологические науки», 1946, – и безмерно потрясен безмятежностью, равнодушием (боюсь сказать, бездарностью, потому что участвовали в этом уважаемые мною люди), ярко отразившимися в предлагаемой тематике работ по русской литературе и по классической филологии. Желчь меня душит, а где и как излиться – не знаю. Перелистывая такие книжки, очень жалею будущих кандидатов и скорблю о тупике, в который уткнулась ваша московская наука. <…> А ведь с армией аспирантов, которой располагает наш Союз, можно было бы вверх дном перевернуть все литературоведение!

Очень интересуюсь книгой Д. Д. Благого о XVIII веке⁹<…> (она мне необходима для моих собственных ересей о XVIII веке. Я отрицаю наличие «ложноклассицизма» и вообще «классицизм» – и предлагаю подойти к русской литературе XVIII века с совершенно иной стороны¹⁰. Когда-нибудь расскажу). А пока благодарю за память, желаю успеха во всем (не только в танцах), прошу не забывать меня и впредь, писать когда вздумается и надеюсь увидеться еще в этом году.

Ваш Белецкий.

 

3

Киев,

14 – 15 июня 1946 года.

Дорогой Владислав Антонович.

Спасибо за память и за Ваше письмо, которое я читал с интересом вопреки разным Вашим оговоркам насчет того, что будто бы меня не могут интересовать приходящие Вам в голову мысли, потому что Вы, дескать, недостаточно образованны и т. д. Не знаю, почему это на Вас напал такой приступ самобичевания, – и возражаю. Кто «достаточно образован»? Кто о себе скажет: «я много знаю»? Сократ, мудрейший из людей, говорил, и, я думаю, без всякого лицемерия: «Я знаю только то, что я ничего не знаю». Поэтому пишите мне, не подписываясь эпитетом «надоедливый»: одно письмо за полтора месяца – это не бог весть какая щедрость с Вашей стороны. Свои обещания¹¹ я помню и выполню – чуть несколько высвобожусь из деловой петли, которая меня душит. Нескончаема серия кандидатских диссертаций, которые нужно рецензировать; неизбывны обязанности то выступать с разными случайными докладами, то с такого же характера газетными статьями и т. д. Вот сейчас Горьковские дни. По отношению к «парадным докладам» Вы совершенно правы: нудно их слушать – а каково-то их произносить? А у меня с издетства нет никакой склонности к красноречию торжественному и панегирическому. Урываю сейчас несколько минут, чтобы Вам написать, а ведь писать-то я должен не Вам, а «Правде Украины», – несколько общих мест о Горьком, и, уж конечно, без всяких «своих» точек зрения. Уворовывая у себя самого время, написал наконец статью (не для газеты, а для наших научных записок) – «Леся Украинка и русская поэзия 80 – 900-х годов», а ведь по существу написание ее, казалось бы, и входит в круг моих прямых обязанностей? Как жаль, что «прямыми» обязанностями мне можно заниматься почти только контрабандным путем!

Лето у меня должно пройти в кипучей работе, а между тем я чувствую порой безмерную усталость и всяческую – и физическую, и моральную – депрессию. Нужно написать статьи «Литературоведение в Харьковском университете» (старый долг!), «Мировое значение творчества Пушкина» (московский долг), «Литературоведение в СССР» (для Большой Советской Энциклопедии – обещано было к 1 июня!), о повести Франка «Захар Беркут» (для Детиздата РСФСР – обещано еще зимой), собрать и сдать материал для двух книг об украинской литературе (это нужно и с материальной стороны), написать биографию Франка для «Молодой Гвардии» (это самое страшное – к 15 июля, и еще ничего не сделано), и статью о Буслаеве (обещанную бог весть когда!), и еще многое, разное другое, не говоря о том, что хочется сделать просто по душевному влечению. Как всегда, надеюсь, что успею, и боюсь, что ничего не успею.

Я знаком с Г. А. Гуковским¹², но ни разу не слушал его лекций и докладов, ничего, кроме выступлений на разных собраниях – задорных, а порой и заносчивых. Нет сомнения в том, что он «если не гениален, то очень талантлив» ¹³: учебник его по литературе XVIII века, во всяком случае, не гениален; впрочем, вероятно, если бы я изложил ему свои представления о русской литературе XVIII века (их я еще не имел возможности и Вам сообщить), он разгромил бы их в пух и в прах с высоты своего Олимпа. Так что вот, написать по Вашему желанию что-либо определенное о Гуковском Вам не могу. А его работы о XIX веке мне почти неизвестны¹⁴. Полагаю вместе с Вами, что «Гуковский – не бог». Впрочем, меня, безбожника, Вам, может быть, не стоит и слушать.

Не слишком ли увлекаетесь Вы процессом чтения русских исторических романов? Вы называете какого-то Зуева: я никогда его не читал, хотя читал даже Зотова, Рафаила Зотова, а когда-то имел у себя несколько его книг – из которых сохранился лишь неисторический роман «Цын-Киу-Тонг, или Три добрые дела духа тьмы». А вот обратите внимание на роман Е. Вельтман «Приключения королевича Густава Ириковича, жениха царевны Ксении Годуновой». Романы ее мужа «Кащей-бессмертный», «Светославич – вражий питомец» и «Лунатик» Вы, вероятно, уже читали. В свое время я получал от их чтения прямое удовольствие – несравнимое с Салиасом, Данилевским, Мордовцевым, Всеволодом Соловьевым (должны ли Вы и их читать?).

Нужно, однако, остановить болтовню, потому что уже скоро 5 часов, почти светло, а статья о Максиме Горьком почти-что и не начата, а часов в 11 за ней придут. Хорошо, что я располагаю медикаментами, в случае надобности упраздняющими всякую потребность во сне.

С приветом.

Ваш Белецкий.

 

Киев,

1 февраля 1948 года.

Дорогой Владислав Антонович,

Благодарю Вас и за только что полученное мною поздравление¹⁵, и за предыдущие Ваши письма, и за то, что Вы не забываете меня, несмотря на мою неаккуратность в ответах. Верьте, что вызывается она только тем, что я совершенно не справляюсь со своими делами, частью из-за растущего физического недомогания, частью из-за беспорядочного характера того, что на нынешнем языке именуется «нагрузкой». Обязанности мои столь неопределенны, столь внезапно нарождаются и так мешают друг другу, что вообще моя работа больше всего походит на кружение белки в колесе. Меньше всего я могу работать научно, писать то, что хотелось бы, и даже читать что-либо просто для удовольствия, или пользы, или пополнения своего образования. Больше всего уходит у меня времени на переписку с людьми, собирающимися защищать диссертации или готовиться к кандидатскому экзамену. Благодаря тому, что на Украине почти нет литературоведов, имеющих докторскую степень и сверх того занимающихся и русской литературой, и украинской (притом литературой нового времени, с XIX в.), а отчасти и западными, я являюсь козлом отпущения. Ко мне пишут, приезжают и обращаются из Харькова, Днепропетровска, Одессы, Полтавы, Львова, Черновиц, Черкасс, Кировограда, Винницы, Умани, Лебедина, Сум и т. д., не говоря о Киеве, – и, разумеется, этого одного было бы достаточно для наполнения всех часов, в которые я мог бы работать; но у меня сверх того разные иные поручения: я Институт литературы, и кафедра русской литературы в университете, и должность вице-президента Академии. В результате мне не удается и кадрам помогать, как хотелось бы и как следовало бы, не удается и сколько-нибудь удовлетворительно работать по службам. В этой сумятице, вероятно, одна из главных причин моего физического упадка.

В «Молении» Даниила (Заточника) хорошо сказано: «Буду яко мъхъ утлъ, труся богатства в руци инем, и уподоблюся жерновом, иже люди насыщают, а в себе не могуть наполнити жита» ¹⁶. (Я, впрочем, сомневаюсь и насчет «богатств», и насчет того, что «насыщаю людей», но с этой оговоркой могу применить сказанное Даниилом к себе самому.)

Мечтаю (но пока еще только мечтаю) не позже средины февраля отправиться в санаторий (в «Узкое»?) для лечения и отдыха в течение месяца, по крайней мере. Надеюсь при этом встретиться с Вами и не раз побеседовать. А пока жму Вашу руку, желаю Вам всяческих успехов, радости познавания и творчества и шлю Вам сердечный привет.

Ваш Белецкий.

 

5

Киев,

17 сентября 1948 года.

Дорогой Владислав Антонович,

стихи о Льве Толстом¹⁷ восхитительны, Ваши соображения насчет историко-литературной терминологии¹⁸ глубокомысленны (совершенно серьезно), и если бы открылась возможность (она откроется вновь) вольной дискуссии по вопросам литературы, как было бы интересно на эту тему поговорить! Натуралисты (естествоиспытатели) в конечном счете ведь тоже имеют дело не с прямою действительностью, а со своим – полученным прямо или через микроскоп, но все-таки «своим» (как уйти от себя?) – восприятием действительности. И разница в конечном счете не является столь уж резкой.

Все же я верую в возможность превращения литературоведения в точную науку. Мне мыслилось оно в виде сочетания достижений старой филологии с диалектическим материализмом. Все очень хорошо шло – но примешалась «веселовщина» и прочие случайные моменты.

Мне странно, что я повал (в статье «Культуры и жизни» ¹⁹) в число апологетов Веселовского. Мне органически чуждо стремление «лежать то пред тем, то пред этим на брюхе» (Ал. Толстой). И никогда в жизни Веселовский не представлялся мне ничем иным – кроме этапа на пути к научному литературоведению. Я ведь читал всего Веселовского – не в пример многим его осуждающим. Я видел издавна, как этого большого ученого давит и убивает множество познанных им – на ограниченном отрезке времени (раннее средневековье и Возрождение) – фактов и как боится он, упрямый позитивист, оторваться от этой почвы. Он совершенно правильно понял, что теория немыслима без истории, – но его «история» ограничивалась XVI веком. Он интересовался и тем, что находилось за этими пределами, но все-таки был за ними беспомощен.

Из всего этого следует, что «Историческая поэтика»- полезный ориентир в первобытной и дофеодальной формации – но не больше. А кто из буржуазных ученых всего мира сделал больше? Ни Гроссе, ни Вундт, ни кто иной. И почему нам отрекаться от Веселовского, которого мы могли бы сделать нашей национальной гордостью, отнюдь не считая его нашим учителем? Этого я сейчас не понимаю и, готовый бороться против низкопоклонства перед Западом, все-таки, даже сейчас, не могу понять, почему нужно бороться с Веселовским, автором «Разысканий в области русских духовных стихов», «Опытов по истории развития христианской легенды» и многих других, решительно никем в настоящее время не читаемых книг.

Не знаю, почему мне пришло в голову об этом писать. Просто, верно, потому, что поговорить об этом тут не с кем. Впрочем, в этом году (особенно, когда освобожусь от вице-президентства) я думаю развить деятельность в университете – и не только числиться там, но и работать. В понедельник предполагаю начать спецкурс «Анализ литературного произведения» ²⁰. А в дальнейшем, может быть, еще и другой – по истории русской критики. Хочется также, собрав разные статьи давнего и недавнего времени, скомпоновать из них несколько книг и попробовать их напечатать. В общем, поживем – увидим.

Пока же шлю Вам сердечный привет, благодарность за внимание, а вместе с этим прошу не забывать и писать, ибо Вы совершенно правильно говорите о необходимости для словесника писать возможно чаще.

Ваш А. Белецкий.

 

6

Киев,

2 января 1950 года.

Дорогой Владислав Антонович,

благодарю Вас за новогодний привет, прошу принять и от меня поздравление с Новым годом и пожелание – непременно опубликовать либо часть своей работы о «Хаджи-Мурате», либо всю работу целиком, либо другое какое-нибудь исследование. Не надо успокаиваться на кандидатских лаврах!

Что касается меня, с этой осени я стал себя чувствовать резко хуже: быстрей устаю, медленней работаю, вообще живу с трудом и повсюду не успеваю. Этим объясняется и моя неаккуратность в переписке: прошу меня извинить. Что касается моих «трудов» – то тружусь я едва ли не исключительно над чтением и рецензированием кандидатских диссертаций – преимущественно по украинской литературе. И сколько ни пиши – им нет конца. Пушкинские мои развлечения²¹ пришлось приостановить.

Вернувшись в октябре в Киев, я увидел вышедший с моей большой вступительной статьей и редактированный мною первый украинский перевод «Прометея» Эсхила (Бібліотека світової драматургії. Есхіл. Прометей. Закутий переклад з грецької та коментарі Бориса Тена. Вступна стаття та загальна редакция О. І. Білецького, «Мистецтво», Київ, 1949, 189 сторінок). Сейчас лежит у меня на столе очень долго печатавшаяся «Хрестоматія давньої української літератури» – работа, аналогичная хрестоматии Н. К. Гудзия по древнерусской литературе. Издана, ей-ей, не хуже. В книге 38 1/2 печ. листов. Пока – только сигнальный экземпляр.

1. Разговор происходил в конце 1950-х годов, а «второе признание» М. М, Бахтина произошло в 1963 году, когда вышла в свет его книга «Проблемы поэтики Достоевского». Первое издание – 1929 года.[↩]
2. Осенью 1944 года академик А. И. Белецкий был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Дипломники филологического факультета МГУ послали ему поздравительную телеграмму.[↩]
3. О стиле Л. Толстого и изучении его сравнений Белецкий пишет в связи с темой моей дипломной работы.[↩]
4. Белецкий цитирует «Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния» М. В. Ломоносова.[↩]
5. И. И. Замотин (1873 – 1942)-русский и белорусский литературовед, академик АН БССР. Его книга «Романтический идеализм в русском обществе и литературе 20 – 30-х годов XIX столетия» вышла в свет в 1907 году, представляя собой второй том его книги «Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе» (СПб. 1907).[↩]
6. Речь идет о Ю. И. Самариной – матери профессора Р. М. Самарина, которая, попав под трамвай, лишилась ступни.[↩]
7. Речь идет о статьях профессора В. А. Ковалева (род, в 1911г.), завсектором советской литературы Пушкинского дома.[↩]
8. Т. Могилевская, Л. Руманова, А. Богина – выпускницы филологического факультета МГУ 1945 года.[↩]
9. Имеется в виду книга: Д. Д. Благой, История русской литературы XVIII века, Учпедгиз, М. 1946.[↩]
10. Белецкий рассматривал русскую литературу XVIII века как процесс борьбы гностической и нереалистической тенденций в разнообразных формах.[↩]
11. Белецкий обещал мне прислать оттиски нескольких своих статей, что он и сделал впоследствии.[↩]
12. Я попросил Белецкого охарактеризовать научные труды Г. А. Гуковского (1902 – 1950), лекции которого восхищали нас, молодых слушателей, и вместе с тем в ряде случаев вызывали на спор.[↩]
13. Белецкий приводит мои слова о Гуковском.[↩]
14. Тогда были еще только в рукописи известные книги Гуковского: «Пушкин и русские романтики», Изд. Саратовского университета, 1946; «Пушкин и проблемы реалистического стиля», Гослитиздат, М. 1957; «Реализм Гоголя», Гослитиздат, М. -Л. 1959; «Изучение литературного произведения в школе», «Просвещение», М. -Л. 1966.[↩]
15. Я поздравил Белецкого с окончанием его работы об Эсхиле, которая была напечатана в 1949 году (см. письмо от 2 января 1950 года).[↩]
16. Белецкий вольно излагает следующее место из «Моления Даниила Заточника»: «Да не буду аки мъхъ утелъ, роня богатство в руци неимущим; да не уподоблюся жорновом, яко тіи многи люди насыщают а сами себе не могут насытитися жита» («Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам». Приготовил к печати Н. Н. Зарубин, Изд. АН СССР, Л. 1932, стр. 34).[↩]
17. Речь идет о шутливых стихах неизвестного автора, начинающихся четверостишием:

    Известный нам русский писатель

    Граф Лев Николаич Толстой

    Не кушал ни рыбы, ни мяса,

    Ходил по аллеям босой.[↩]

18. Я писал Белецкому, что добиться единой терминологии в литературоведении трудно, так как исследователю невозможно отрешиться от индивидуального, субъективного восприятия литературных явлений.[↩]
19. Речь идет о статье «Против буржуазного либерализма в литературоведении» (по поводу дискуссии об А. Веселовском), – «Культура и жизнь», 11 марта 1948 года.[↩]
20. Такой спецкурс был прочитан Белецким для аспирантов Киевского государственного университета имени Т. Г. Шевченко.[↩]
21. В то же время Белецкий работал над статьями о пушкинских стихотворениях «Я помню чудное мгновенье» и «Анчар».[↩]