Искушения русского романа: «Накануне» И. С. Тургенева в свете добролюбовской интерпретации

Причина неприятия литературно-критической методы Н. Добролюбова была впервые сформулирована еще Ап. Григорьевым: «фанатизм теории», подавляющий «поэтическое понимание и эстетическое чувство»; писание критики «не о произведениях, а по поводу произведений»¹. Опираясь на эти суждения и, в частности, на формулу Григорьева «нещадная последовательность ума», И. Кондаков обвиняет В. Белинского и его преемников в «теоретическом упрямстве, произволе, деспотизме свободной и не подчиняющейся никаким ограничениям и стеснениям мысли»², в претензии на роль законодателей не только в области литературы и искусства, но и в сфере социальной практики. Критика, утверждает И. Кондаков, стремилась «непосредственно руководить самой социальной действительностью, учительствовать и пророчествовать о ней, вторгаться в нее, заведовать «жизнестроением», радикальным преображением жизни в соответствии с представлениями и идеалами, рожденными литературой»³.

Катастрофичность социальных последствий «фанатизма теории» в свою очередь повлекла за собой тотальное отрицание всего, что с нею было связано, всей деятельности ее апологетов, в том числе привела к отказу им в праве на участие в созидании совокупного взгляда на литературу, которую они В свое время так воодушевленно и заинтересованно комментировали. Между Тем, в приведенном выше высказывании И. Кондакова, в той его части, где речь идет о претензии критики на руководство «радикальным преображением жизни в соответствии с представлениями и идеалами, рожденными литературой…»⁴, есть несомненная двусмысленность: счет предъявляется исключительно критике, но источником радикальных идей называется литература. Тут-то и скрыта проблема, которую мы на материале романа Тургенева «Накануне» и статьи Добролюбова «Когда же придет настоящий день?» попытаемся разрешить: была ли реальная критика Добролюбова адекватным отражением исследуемого художественного объекта или она приписывала, навязывала ему собственные умозрительные концепции; понял ли Добролюбов тургеневский роман, проникся ли его духом или, как, по воспоминаниям современников, полагал сам писатель, «глумился над его литературным авторитетом», наполнив всю статью какими-то «недобросовестными, ехидными намеками»⁵ ?

Начав статью с отмежевания от так называемой «эстетической» критики и пародирования ее приемов, Добролюбов обнаженно точно формулирует собственную задачу, полагая ее главной задачей литературной критики вообще: «разъяснение тех явлений действительности, которые вызвали известное художественное произведение»⁶, – и тем самым Декларирует «неэстетичность» собственного подхода, при котором эстетический объект рассматривается не как самодостаточное, самоценное явление, а как более или менее совершенная модель явления более значимого, но «мало открытого взору простого наблюдателя» (с. 172) – самой действительности. Однако этот принципиальный художественный нигилизм, приводивший в негодование Тургенева, который подозревал своих литературных оппонентов в стремлении «стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы»⁷, сочетался в Добролюбове с сердечным пристрастием к художеству, с безоглядным доверием к созданным художником (особенно столь чутким к «живым струнам общества», как Тургенев) картинам. Он «верил в них, как в действительность»⁸, и сила этой веры, в основе которой несомненно лежит интуитивное, природное эстетическое чувство, быть может, отчасти искупает и корректирует демонстративный антиэстетизм избранной методологической установки.

Переходя от общих положений к главному предмету разговора, Добролюбов несколькими штрихами обозначает черты поэтической манеры Тургенева – «живое отношение к современности», «мягкость и какая-то поэтическая умеренность» (с. 174, 175), дает краткий очерк романического творчества писателя до «Накануне», вполне обоснованно главным его содержанием и лейтмотивом полагая «сборы на борьбу и страдания героя, хлопотавшего о победе своих начал, и его падение пред подавляющею силою людской пошлости» (с. 175), а затем приступает к разбору «Накануне», который начинает не с анализа самого романа, а с осмысления причин его появления. Знаменательно, что добролюбовские размышления на эту тему, в частности его суждение о том, что Тургенев после «Дворянского гнезда», вызвавшего «единодушное, восторженное участие всей читающей русской публики», не почил на лаврах, а, «сознавши, что прежние герои уже сделали свое дело» (с. 180), начал поиск новых героев и новых путей, созвучных оценкам творческих исканий писателя, данным другом его и единомышленником П. Анненковым⁹. Да и собственные признания Тургенева звучат в унисон: «Повесть «Накануне» была так названа больше по времени ее появления (1860 – последний год перед освобождением крестьян) <…> В России начиналась новая эпоха – и такие фигуры, как Елена, Инсаров, являются провозвестниками того, что пришло позже»¹⁰. Этот авторский комментарий к роману «Накануне» свидетельствует о правомерности добролюбовской ориентации на внероманную социально-политическую действительность, но еще ничего не говорит о качестве добролюбовских литературно-критических штудий.

Что же становится предметом осмысления Добролюбовым в самом романе?

На первый взгляд, речь в его статье идет главным образом о проблематике и идейном смысле произведения, однако эти содержательные аспекты рассматриваются с опорой на особенности поэтики, а именно – на систему персонажей и логику развития сюжета.

«В <…>. «Накануне» главное лицо – Елена» (с. 196), – совершенно справедливо утверждает Добролюбов, аргументируя это не только личностью главной героини, в которой, по его мнению, «так ярко отразились лучшие стремления нашей современной жизни», но и ее центральным положением среди других персонажей первого плана, которые поданы в связи с нею и испытываются отношениями с ней. Добролюбов пишет: «В короткий промежуток времени являются перед нею три человека, из которых один привлекает к себе всю ее душу. Тут есть, впрочем, и четвертый, эпизодически введенный, но тоже не лишний господин, которого мы тоже будем считать» (с. 187). Добролюбовская статья, осуществляющая после подробной характеристики героини своеобразный смотр ее поклонников, выстраивается в полном соответствии с сюжетной логикой самого романа, в основу которого, в свою очередь, положена архетипическая схема фольклорной сказки о неприступной красавице, разборчивой невесте, любви которой добиваются многочисленные женихи.

Отдавая дань незадачливым претендентам на внимание и любовь главной героини («они тоже люди благородные и любящие», «славные натуры» (с. 193)), Добролюбов, вслед за Еленой, отказывает им в праве быть ее избранниками, так как ни «художественность натуры» Шубина, ни пассивная добродетельность Берсенева, ни бессодержательная, с его точки зрения, деловитость Курнатовского не способны утолить «жажду деятельного добра, сжигающую Елену». Это «наши лучшие люди, каких мы видали <…> в современном обществе» (с. 211), подчеркивает Добролюбов, чтобы, опираясь на Еленино отношение к ним, констатировать их «неконкурентоспособность», которую, впрочем, они и сами сознают: «Кого она здесь оставляет? Кого видела? – размышляет Шубин, – Курнатовских, да Берсенева <…> Чего тут жалеть?»

В сравнении со своими незадачливыми соперниками, да и безотносительно к ним, Инсаров – герой. Это понимает Берсенев, объединяя Елену и Инсарова заочными определениями (Инсаров – «необыкновенный индивидуум», Елена – «удивительная девушка») и создавая условия для их знакомства и сближения. Это чувствует Шубин, возвещающий появление Инсарова в доме Стаховых ернической по форме, но вполне серьезной по существу фразой: «Ирой Инсаров сейчас сюда пожалует!» Героем уже до встречи с ним видит Инсарова Елена: «Освободить свою родину! – с благоговением повторяет она вслед за Берсеневым характеристику жизненных целей Инсарова. – Эти слова даже вымолвить страшно, так они велики…» И вполне органично в голоса героев романа вплетается голос извне – голос Добролюбова, поясняющего суть успеха «болгара», причины его победы: «Все обаяние Инсарова заключается в величии и святости той идеи, которой проникнуто все его существо» (с. 198).

В самом романе эта мысль выражена все тем же Шубиным – сначала шутливо («Мы будем, братец, в резерве, как некие ветераны, – говорит он Берсеневу. – Там теперь Болгария»), а затем совершенно серьезно: противопоставляя то, что могли дать Елене лучшие из ее соотечественников, тому, что открывается перед ней благодаря Инсарову. Шубин признает преимущество «болгарского» варианта: «Да, молодое, славное, смелое дело. Смерть, жизнь, борьба, падение, торжество, любовь, свобода, родина… Хорошо, хорошо. Дай бог всякому! Это не то, что сидеть по горло в болоте да стараться показывать вид, что тебе все равно, когда тебе действительно, в сущности, все равно. А там – натянуты струны, звени на весь мир или порвись!» И опять-таки Шубин в самом романе формулирует ту проблему, которая и стала предметом осмысления Добролюбовым: «Нет, кабы были между ними путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду! Что ж это, Увар Иванович? Когда ж наша придет пора? Когда у нас народятся люди?» Иными словами – «Когда же придет настоящий день?»

Вера Добролюбова в то, что «недолго нам ждать его», что этот день уже на пороге, что, готовые на битву с «врагами внутренними», «русские Инсаровы», «которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе» (с. 218), непременно и скоро народятся, выражена в романе устами Увара Ивановича – той самой «черноземной силы», которой и был адресован вопрос Шубина. «Дай срок <…> будут», – многозначительно ответствует «философ земли русской». А за пределами романа эта вера неопровержимо подтверждена самой статьей Добролюбова, ибо кем же она и написана, как не живым и реальным русским Инсаровым? В основание моей повести, – писал Тургенев в 1859 году – положена мысль о необходимости сознательно-героических натур <…> для того чтобы дело подвинулось вперед»¹¹. Именно это и прочел в романе Добролюбов, статья которого представляет и аналитическое осмысление произведения, и конструктивное его отражение, и устремленное в социальную практику развитие его идей. Не потому ли в конце концов, почти через тридцать лет после разрыва с «Современником» и смерти своего недруга-оппонента, остыв от личных обид, Тургенев признал, что статья Добролюбова о «Накануне» была, конечно, «самою выдающеюся»¹².

Но выдающеюся еще не значит исчерпывающею, всеобъемлющею, адекватной. «Ваше суждение о моем романе верно, но не всё, т.е. всё верно, но то, что вы высказали, выражает не всё, что я хотел сказать». Так писал Л. Толстой Н. Страхову 26 апреля 1876 года по поводу оценки последним «Анны Карениной». Так мог бы сказать Тургенев о статье Добролюбова. Так любой писатель вправе оценить любое, даже самое скрупулезное и добросовестное суждение о своем создании, в том числе и собственные комментарии к нему, потому что равнозначен художественному тексту только сам этот текст, что очень хорошо сформулировал Л. Толстой: «Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал сначала». Наглядной иллюстрацией справедливости этого тезиса и является пример Тургенева, который, ввязываясь в полемику по поводу своих произведений, вел разговор в предложенной ему плоскости (например, о том, кого он хотел посрамить – «отцов» или «детей»), поневоле игнорируя глубину, многомерность и многозначность собственного детища и, вслед за оппонентами, сужая его значение до остро дискуссионной, социально актуальной проблематики.

Добролюбов же, будучи литературным критиком, то есть профессиональным толкователем произведения в контексте времени, совершенно сознательно и открыто ставил перед собой задачу осмысления романа как художественного документа, обнажающего «существеннейшие черты»»состояния общественной мысли и нравственности» (с. 173), все остальное вынося за рамки своих рассуждений. Причем в одном случае он намеренно себя окорачивает, не желая или остерегаясь выйти за пределы очерченного им круга проблем: «Мы уверены, что читатели и без нас сумеют оценить всю прелесть тех страстных, нежных и томительных сцен, тех тонких и глубоких психологических подробностей, которыми рисуется любовь Елены и Инсарова с начала до конца» (с. 194).

В другом случае Добролюбов останавливается там, где, как ему кажется, и говорить больше не о чем, так как, по его мнению, сам автор, в силу специфики своего дарования, а именно – неспособности написать героическую эпопею, – «весь отдается изображению того, как Инсаров любит и как его любят», а «там, где любовь должна наконец уступить место живой гражданской деятельности, он прекращает жизнь своего героя и оканчивает повесть» (с. 195 – 196). Сходным образом объясняет трагический конец героя «Отцов и детей» Д. Писарев: «Не имея возможности показать нам, как живет и действует Базаров, Тургенев показал нам, как он умирает»¹³. Примечательно, что сам Тургенев вольно или невольно подыграл своим суровым революционно-демократическим критикам, – вот как, по свидетельству современницы, он объясняет скоропостижную смерть Базарова: «Да, я действительно не знал, что с ним сделать. Я чувствовал тогда, что народилось что-то новое; я видел новых людей, но представить, как они будут действовать, что из них выйдет, – я не мог. Мне оставалось или совсем молчать, или написать только то, что я знаю. Я выбрал последнее»## Островская А. Н. Из «Воспоминаний» об И.

1. Григорьев Ап. Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства // Григорьев Ап. Литературная критика. М.: ИХЛ, 1967. С. 117,114.[↩]
2. Кондаков И.«Нещадная последовательность русского ума» // Вопросы литературы. 1997. N 1. С. 129.[↩]
3. Кондаков И. Указ. соч. С. 161.[↩]
4. Там же.[↩]
5. Панаева А. Я. Из «Воспоминаний» // И. С. Тургенев в воспоминаниях современников в 2 тт. Т. 1. М.: ИХЛ, 1969. С. 158.[↩]
6. Добролюбов Н. А. Избранные статьи. М.: Советская Россия, 1978. С. 174. Далее ссылки на эту статью даются в тексте.[↩]
7. Панаева А. Я. Указ. соч. С. 156.[↩]
8. Пыпин А. Н. Мои заметки. Отрывки // Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М.: Худ. лит., 1986. С. 228.[↩]
9. См.: Анненков П. В. Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым. 1856 – 1862 //И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. Указ. изд. Т. 1. С. 289.[↩]
10. Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем в 28 тт. Письма. Т. 8. М. – Л.: Наука, 1964. С. 394.[↩]
11. Тургенев И. С. Письма. Т. 3. Указ. изд. С. 368.[↩]
12. Тургенев И. С. Предисловие <к собранию романов в издании 1880 года>. Собр. соч. в 12 тт. Т. 12. М.: Худ. лит., 1979. С. 270.[↩]
13. Писарев Д. И. Базаров / Писарев Д. И. Литературная критика в 3 тт. Т. 1. Л.: Худ. лит., 1981. С. 276.[↩]