Ирина Карлсон. Поиски Руси невидимой: Китежская легенда в русской культуре. 1843-1940

Ирина Карлсон. Поиски Руси невидимой: Китежская легенда в русской культуре. 1843-1940. Gothenburg: Acta Universitatis Gothoburgensis, 2011. 392 с.

Образ «невидимого града Китежа» столь же общеизвестен в русской культуре, сколь и загадочен с точки зрения истории и генезиса. Поэтому столь солидная монография на эту тему, вышедшая за рубежом, — ни больше ни меньше как в Гетеборгском университете, — автоматически привлекает внимание с другой стороны российской границы.

К сожалению, читательский энтузиазм, вызванный свежестью публикации и широтой охвата материала, угасает при первой попытке более близкого знакомства с книгой. Собственно, эрудиция автора и большой объем задействованного материала — основные неоспоримые достоинства книги. Однако для монографии, тем более для диссертационной работы (а именно так обозначен жанр книги И. Карлсон), этого мало. Недостатков же существенно больше, причем на всех уровнях, начиная со структурного.

Распределение тематики следующее: введение, где излагается научная история вопроса; часть 2 (главы 1-5) — бытование китежской легенды в 1843-1917 годы; часть 3 (главы 6-7) — та же легенда в 1917-1940 годах. Можно приветствовать выделение в отдельную главу (2) исследования оперы Н. Римского-Корсакова, так как ее посредническая роль в усвоении китежской легенды интеллектуальной элитой оценена автором верно. Но в остальном структура книги диспропорциональна: глава 1 посвящена истории формирования китежской легенды в XVIII-XIX веках; глава 3 представляет собой компендиум примеров, иллюстрирующих рецепцию легенды писателями Серебряного века; главы 4 и 6 целиком посвящены отдельным персоналиям Андрея Белого и Николая Клюева; в главе 7 снова следует перечислительный ряд писателей, упоминавших Китеж, на этот раз в послереволюционную эпоху. Особо стоит сказать о главе 5 «Китеж и Петербург», где почему-то сравниваются «китежский миф» и «петербургский миф» (последний истолкован по В. Топорову). Очевидно, И. Карлсон не вполне отдает себе отчет в том, что данные «мифы» являются исследовательскими реконструкциями, и рассуждает о них как о наличных текстах; фактических же текстуальных примеров сопоставления Петербурга и Китежа писателями на всю главу находится лишь три — страницы 211, 220 и 221 (цитату из Клюева, где Иисус открывает «Питеру» «песен китежских причуды», вряд ли можно счесть примером сравнения или отождествления городов, а все остальные приведенные цитаты вообще упоминают их по отдельности).

В качестве общего стержня книги можно выделить разве что хронологию, которая сама по себе не очень ясна. Если нижняя точка отсчета (1843) мотивирована первой публикацией легенды в светской печати, то выбор 1940 года как верхней точки вполне произволен (датировка двух произведений Ахматовой, отсылающих к китежской теме). В конце И. Карлсон замечает: «Было бы интересно исследовать дальнейшее развитие мифа» (с. 356). Действительно, это было бы интересно, так как опера Римского-Корсакова была возобновлена на сцене в 1948 году в Латвии, а с 1950-х годов и в РСФСР — эта информация запрятана в прим. 746 на странице 24. Да и между 1917 и 1940 годами опера ставилась на отечественной сцене неоднократно, о чем говорится в известной автору книги статье М. Пащенко 2008 года, но, очевидно, избранная автором интерпретация Китежа как по преимуществу символа Святой Руси (и, разумеется, в ее дореволюционной ипостаси) мешает вписать эти сведения в рамки исследования. Легенда о Китеже зарезервирована за дореволюционной культурой — все поэты и писатели, творчество которых рассматривается в главах, посвященных рецепции Китежа в 1920-е -1930-е годы, принадлежат к старшему поколению, — и даже большевизация этой легенды у Клюева при таком подходе оказывается не более чем недоразумением (с. 276). Между тем уже сама традиция научного исследования китежской легенды в советское время, отраженная в обзоре И. Карлсон (с. 26-31), говорит о ее культурной востребованности, и вряд ли стоит походя отмахиваться от ее социологических или патриотических прочтений, характерных для этой эпохи (с. 30-31). Отношение к китежской теме в советской культуре было неоднозначным, но функционирование ее продолжалось.

Иначе как тенденциозностью в отборе материала невозможно объяснить то, что в монографии чуть более пяти страниц отведено такой крупной фигуре, как Есенин. Между тем вопрос о соотношении образов Китежа и Инонии у Есенина явно заслуживает большего внимания. Странным образом осталось не замеченным даже то, что стихотворение Клюева «На божнице табаку осьмина…» (анализ на с. 258-260) являет собой полемику с Есениным, хотя казалось бы, упоминание Шираза ясно указывает на адресата.

Теоретическую же базу работы следует признать и вовсе беспомощной. Не довольствуясь заявленной в заглавии категорией «легенды», И. Карлсон дополняет ее «мифом» и тут же путается в определениях мифа (задача изначально неблагодарная). Исследовательница ссылается на Е. Мелетинского, полагавшего, что все определения мифа можно свести к двум — миф как нарратив и миф как мировоззрение (с. 19), но не проясняет, какой из двух вариантов применим к Китежу; если миф для нее понятие, однородное с легендой («критерий достоверности — является общим как для мифа, так и для легенды», с. 21), то, стало быть, миф — нарратив, но в таком случае неясно, почему применительно к китежскому сюжету нельзя обойтись понятием легенды и что нового вносит переопределение ее как мифа: «Легенда о граде Китеже представляет собой, на наш взгляд, именно миф, имеющий характер легенды. Поэтому в применении к рассматриваемой нами легенде мы используем оба термина как взаимозаменяемые» (с. 22). Если же миф — «часть мифологического сознания», «универсальный код для разгадки сокровенной сущности исторического процесса» (там же), то он никак не может быть синонимом «легенды».

Та же проблема с определением предмета исследования возникает и в главе, посвященной опере Римского-Корсакова. На странице 77 автор оговаривает, что собирается рассматривать только либретто («предлагаемый анализ не касается особенностей музыкальной драматургии оперы, обсуждение которой мы предоставляем музыковедам»), но выбор либретто как предмета изучения обосновывается его конгениальностью музыкальному замыслу (с. 77-78), и в дальнейшем постоянно говорится не о либретто, а об опере в целом (в частности, цитируются отзывы музыкальных критиков). На наш взгляд, это смешение проистекает из того, что исследовательница отвлеклась на вопрос, не имеющий отношения к основной теме работы, — «защиту» Римского-Корсакова от обвинений в стилизаторстве. Зато обширная исследовательская традиция, обозрение которой дано во введении, далее практически никак не используется.

Отсутствие внятной концепции может быть компенсировано хорошим знанием материала и его аккуратным изложением, но и этим монография И. Карлсон не отличается. На странице 17 говорится, что китежская легенда «возникла в народном сознании в средние века», однако в историческом обзоре ее генезиса (с. 43-56) так и не появляется доказательств того, что она существовала ранее XVIII века. Страница 64: «В связи со сказанным добавим, что в легендах о затонувших городах прослеживается ряд параллелей с религиозными легендами» — с какими именно религиозными легендами, и почему легенда о затонувшем городе сама по себе не может быть религиозной? Страница 72: «На наш взгляд, учение странников о церкви являлось отличным как от учения Блаженного Августина о церкви как странническом Граде Божьем, так и от идеи церкви Псевдо-Дионисия…» — ни Августин, ни Псевдо-Дионисий ранее в этой главе не упоминались; почему бегунов надо сравнивать именно с ними — загадка, тем более что сравнение так и остается нераскрытым. На странице 81 (прим. 177) со ссылкой на Фасмера утверждается: «Слово калика или калека алтайского происхождения». Это, мягко говоря, введение читателя в заблуждение: 1) слова «калика» и «калека» у Фасмера не смешиваются; 2) в статье «Калика» приводится тюркское слово kalyk («люди»), имеющееся в десятке языков — алтайский упомянут где-то в середине списка; 3) там же дана и более общепринятая этимология — от латинского caliga («сапог»).

Неверно употребляется слово «страстотерпец» (с. 95; у Римского-Корсакова герой классифицирован правильно — «мученик»). Более чем сомнительна параллель между арией Февронии, воспевающей природу как храм Бога, и «плотяной космогонией» (с. 92) «Стиха о Голубиной книге», где речь идет о творении природы из частей тела Бога, — это совершенно иной комплекс мотивов, унаследованный от языческой мифологии и не имеющий отношения ни к «природе в Боге», ни даже к пантеизму, обсуждаемому автором. Явная натяжка — видеть в строках «Светлой радугой опоясана, / С неба звездами вся разубрана» богородичную символику (с. 103), так как это слегка модифицированная формула «чудесного одевания» из русских заговоров, не привязанная к Богородице, тем более что звезды — скорее западный атрибут Девы Марии, чем русский. Отсутствие интереса к опере со стороны символистов размашисто объясняется тем, что они «не опирались на выработанные народом художественные формы, неразрывно связанные с народным мироощущением» (с. 114) — из младших символистов по крайней мере две фигуры, А. Ремизов и А. Н. Толстой, это опровергают, и тем интереснее было бы понять, почему ими не затронута китежская тема (и действительно ли не затронута?). Встречаются и вовсе непонятные утверждения: «Несмотря на занятия антропософией, в ее [Е. Васильевой] стихах устойчивы православные образы» (с. 320), — в стихах Мандельштама устойчивы католические образы, хотя он никогда не был католиком: почему использование образов поэтом должно непременно совпадать с его религиозными практиками?

Совершенно очевидно, что все эти промахи порождены неспособностью концептуально совладать с избытком материала. Приходится констатировать, что И. Карлсон, будучи знатоком русской литературы XIX-XX веков, не обладает достаточной теоретической и практической компетентностью в сфере древнерусской словесности и фольклора, совершенно необходимой для анализа таких явлений, как китежский сюжет. На выходе получается умеренно полезный справочник по вопросам, кто, когда и в каких текстах использовал эту тематику. Исследования как такового не получилось, так как исследовательские выводы по сути свелись к тому, что китежский миф несет эсхатологическую символику.

М. ЕЛИФЕРОВА