Иннокентий Анненский: облик поэта

…я всегда соединяю внешность поэта с его стихами.

Л. Борисов. О Блоке

Декорации жизни писателей — рабочий кабинет, дом, пейзаж вокруг дома — занимают почетное место в мемуарной литературе и в литературоведческих исследованиях. Составляющими визуальной памяти об авторе являются также личные вещи и описания современников. Кто не читал об античной красоте лица Блока, о привычке Осипа Мандельштама запрокидывать голову, о «непомерно высоком лбе» [Эренбург 1972: 61] Андрея Белого, круглых золотых очках Вячеслава Иванова, ясных голубых глазах Хлебникова, стриженных в скобку волосах Цветаевой? Считается, что Иннокентий Анненский был осанистым, чопорным и старомодным.

Мы намерены рассмотреть внешность и костюм не персонажей, скажем, трагедий Анненского, а его самого¹. Наша задача — попробовать разобраться в воспоминаниях² о внешнем облике Анненского, соединить словесные описания мемуаристов, с одной стороны, с фотографическими изображениями поэта и с историей европейского костюма — с другой, и, наконец, ответить на вопрос о дендизме Анненского.

Мода и литература перекрещиваются не только в вопросах о дендизме (см.: [Вайнштейн 2005]) — в литературоведении исследования на стыке моды и прозы, моды и живописи, истории костюма и биографий не редкость³ [Henwood 2013; De la mode... 1984]. Взять хотя бы бодлеровский костюм, предмет пристального внимания и при жизни поэта, и сегодня. Гюстав Ле Вавассёр, восхищаясь английским романтическим, исключительно изящным костюмом Бодлера, назвал своего друга «Байроном, oдетым Браммелом»: «Черный фрак, белая рубашка, белые манжеты, застегнутый жилет, то есть классическая изысканность; но при этом — небрежно завязанный галстук, скорее шейный платок, чем галстук, вроде бы цвета бычьей крови; розовые перчатки, лакированные штиблеты»⁴ [Crépet 1993: 44–45]. Гардеробы Бодлера, Уайльда или Михаила Кузмина — часть их индивидуального творчества и атмосферы эпохи.

Прежде чем перейти к рассмотрению мемуарных записок об Анненском, напомним их хронологию. Во-первых, некрологи 1909–1910 годов; во-вторых, публикации 1910 года в связи с выходом в свет «Кипарисового ларца»; в-третьих, воспоминания, опубликованные намного позже сыном поэта и мемуаристами Серебряного века, в числе которых были представители русского зарубежья. В 1914 году появились заметки Николая Пунина, в 1919-м — Георгия Адамовича, в 1922-м — Эриха Голлербаха, в 1924-м — Павла Митрофанова, в 1925-м — Валентина Анненского-Кривича и так далее. Будем держать в уме, что некоторые мемуаристы пишут о внешности Анненского по собственным свежим впечатлениям, многие — по памяти, по разговорам и годы спустя после его смерти.

«Когда умирает писатель, остается Слово. Слово, сказанное им <…> и часто, если не всегда, слово, сказанное о нем. Люди, знавшие писателя <…> оставляют нам ворох пестрых воспоминаний, серию портретов, причудливо складывающихся в некий многоликий живой портрет» [Толстая 2006: 350]. Описания позволяют составить такой портрет Иннокентия Анненского: весьма высокого роста, стройный, глаза серо-голубые, под глазами круги, прямой неправильный нос, губы припухлые, усы, бородка, на щеках румянец (возможно, нездоровый), волосы темные, прямые, с проседью, зачесаны назад, прядь спадает на лоб, голос — громкий, густой, мягкий баритон⁵. Фаддей Зелинский, встречавшийся с Анненским чаще других мемуаристов, вспоминал о нем как о человеке цветущем и смеющемся, бодром и воодушевленном [Зелинский 1910: 1].

В заграничном паспорте Анненского, выданном 23 мая 1890 года для поездки в Италию, описания особых примет владельца нет, такой рубрики не предусмотрено.

Лейтмотивами посвященных Анненскому строк являются его чрезмерная чинность, «петербургская солидность» [Волошин 1983: 70]; «прямизна его головы и плечей поражала» [Волошин 1988: 522] современников. Сдержанно по этому поводу высказалась только Ольга Рождественская, обозначив «посадку головы» Анненского как просто красивую [Федотова 1983: 77]. Cталкиваясь с резкими и утрирующими высказываниями, как, например, у Федора Фидлера («Во всем его облике до самого конца <…> было какое-то жеманство: он держал голову так, будто у него прострел в шее…»⁶ [Фидлер 1909]), мы констатируем, что их авторы знали брата поэта, Николая Федоровича, и противопоставляли братьев Анненских: простоту и народничество одного и аристократизм другого. Анненский не был аристократом по крови, являясь чиновником в третьем поколении [Экштут 2016], действительным статским советником, он принадлежал к чиновному дворянству. Но Маковский не ошибался, настаивая на аристократизме Анненского: «порода духовных принцев крови», «ни намека на интеллигента-разночинца» («не было и наследственного барства»), «совсем особенный с головы до пят» [Маковский 1955: 226–228]. Слухи о физиологических причинах негибкой осанки Анненского, вероятно, ходили, поскольку сын их опровергал: «…особенная прямизна его имела вид даже несколько подчеркнутый», но «никаких физических недостатков в сложении отца не было» [Кривич 1983: 92]. По всей вероятности, вспоминая эти слухи в 1955-м, Сергей Маковский напишет: «…прямизна зависела отчасти от недостатка шейных позвонков, не позволявшего ему свободно вращать головой» [Маковский 1955: 226].

Как напряженная торжественность осанки связывалась с личностью поэта? То она понималась как футлярная и официальная выправка [Ходасевич 2011: 436], то как военная⁷, то становилась изысканным сановничеством [Кривич 2011b: 131], то оказывалась «в духе царскосельской элиты»⁸ [Чуковский 2011: 312]. Маковский же считал, что «это была не бюрократическая выправка и не чопорность, а романтическая галантность…» [Маковский 1955: 227]. Кроме того, профессиональная деятельность Анненского и его местожительство в Царском Селе с 1896 по 1909 год накладывали отпечаток на воспоминания о его внешности. Мемуаристы не просто старались зафиксировать увиденное, а вели между собой растянутый во времени диалог, противореча друг другу, соглашаясь, повторяясь.

Совершенно противоречивые суждения о внешности Анненского редки и понятны. Они относятся к возрасту, который можно было дать поэту, и к его седине⁹. В последний год жизни Анненского, когда намечалось сотрудничество с «Аполлоном» и некоторыми будущими мемуаристами, замечаний о седине накопилось несколько. Маковский и Пунин заметили «густ<ую> прядь темных волос с проседью» [Маковский 1955: 227] и «слегка седеющие пряди»¹⁰ [Пунин 2011: 397]; им вторил Вс. Рождественский: «…приметно седоватая прядь, отвалившаяся от гладко зачесанных назад волос» [Рождественский 2011: 228]. Чуковского же удивляло, «какие черные у него волосы, ни одного седого волоска» [Лавров, Тименчик 1983: 118]. То же самое в некрологе Ф. Зелинского (моложе Анненского на четыре года) по поводу опознания в морге Обуховской больницы [Зелинский 1910: 2]. Седина, как и ее отсутствие, не обязательно отсылает к портретному сходству, а может отражать восприятие поэта¹¹ как представителя старшего поколения.

Пожилой, дряхлеющий, моложавый, молодцеватый, молодящийся?¹² Особое внимание исследователей творчества Анненского привлекло суждение Волошина: «Все, что было юношеского, — было в неутомленном книгами мозгу; все, что было старческого, было в юношески стройной фигуре. Хотелось сказать: «Как он моложав и бодр для своих 65 лет!», а ему было на самом деле около пятидесяти» [Волошин 1988:

1. Ср. у Мишеля Фуко: «…с каких пор мы начали рассуждать не о жизни литературных героев, а о жизни автора» [Foucault 1969: 77] (перевод с французского здесь и далее мой. — Н. Г.).[↩]
2. Жанр статьи не позволит нам полностью процитировать все выдержки о внешности поэта, но все доступные описания учтены.[↩]
3. В октябре–декабре 2019 года в Музее истории российской литературы имени Владимира Даля прошла выставка «От Толстого до Толстого. Писатель, мода и стиль».[↩]
4. См. снимок Шарля Бодлера (ок. 1854–1860), фотоателье Феликса Надара, альбуминовая печать, 24 на 18 сантиметров, Музей д’Oрсе. Коллекция дагерротипов и фотографий 1848–1914 годов в Музее д’Орсе способствует развитию исследований о костюме писателей и художников.[↩]
5. Чуковский писал, что Анненский по-дворянски пришепетывал [Чуковский 2011: 314], Федор Фидлер — что грассировал и произносил в нос [Фидлер 1909].[↩]
6. Федор Фидлер был поверхностно знаком с Анненским по гимназии Гуревича, видел его в 1909-м незадолго до смерти; гораздо ближе он знал брата поэта.[↩]
7. »И вообще он весь — такой бравый, точно бывший военный, — щеки розовые, глаза веселые, грудь вперед» [Чуковский 1909: 3].[↩]
8. Отзывы Чуковского об Анненском были противоречивы [Иванова 2009].[↩]
9. Что касается цвета волос вообще, то лишь один раз Анненский назван блондином, так выразился один бывший ученик петербургской гимназии № 8 [Оболенский 1988: 57, 59–60].[↩]
10. Мемуарные записи сделаны Пуниным в 1940-е годы по дневникам 1904–1906 годов.[↩]
11. Ср. слова Пунина в «Аполлоне»: «…чью седеющую голову пять лет тому назад короновали на гробовой подушке, убранной лилиями» [Пунин 1914: 47].[↩]
12. О «разномасштабном и разноаспектном восприятии личности Анненского», в частности его возраста, см. также ссылки на Г. Чулкова, Э. Голлербаха, В. Уманова-Каплуновского в предисловии к публикации «Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях» [Лавров, Тименчик 1983: 62].[↩]