И традиции, и новаторство
Дмитрий Молдавский, И песня, и стих, М., «Современник», 1983, 284 с.
Книга Дм. Молдавского «И песня, и стих» – это итог тридцатилетней работы автора над темой: новаторство и фольклор в русской советской поэзия. Именно в этом ракурсе рассматривает он творчество В. Маяковского, Н. Асеева, И. Сельвинского, А. Прокофьева, О. Берггольц, С. Городецкого, Вс. Рождественского, С. Орлова. Причем в отличие от многих других фольклористов, Дм. Молдавский анализирует не столько конкретные проявления влияния народно-поэтических традиций у того или иного автора и тем более не стилизацию под них, сколько влияние самого метода фольклора.
Вопрос о судьбах народного творчества и его связях с современностью дискутируется с давних времен до наших дней, достаточно вспомнить сегодняшние искания прозы (и в меньшей степени – поэзии) в области мифа, легенды. Об истоках или, точнее выражаясь, о гносеологических корнях этого писал еще Маркс: «Известно, что греческая мифология составляла не только арсенал греческого искусства, но и его почву. Разве тот взгляд на природу и на общественные отношения, который лежит в основе греческой фантазии, а потому и греческого искусства, возможен при наличии сельфакторов, железных дорог, локомотивов и электрического телеграфа?..
Возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной? И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом» 1.
Методологически применив это положение Маркса к русскому фольклору, Дм. Молдавский (хотя он и не приводит последний абзац о «норме и недосягаемом образце») сквозь эту призму и рассматривает творчество всех попавших в поле его зрения поэтов. В одних случаях это получается убедительно, в других же вызывает желание поспорить, – например, тогда, когда автор пишет о творчестве Ольги Берггольц, где, по его собственному признанию, «цитат из произведений народного творчества… мало, образы, рожденные если не принятием, то хотя бы отталкиванием от фольклорных, – единичны, даже стилизации очень редки.
Но связь с народным творчеством была» (стр. 233).
И в доказательство этого Дм. Молдавский рассказывает, как О. Берггольц записывала частушки в Новгородской губернии, где жила в детстве, и «на родине Корнилова – в деревне Семенове» (стр. 233). Однако о главном – о том, как это отразилось в ее поэзии, – критик почти не говорит – очевидно, материала для такого разговора все-таки не хватает. Хотя, конечно, какие-то связи с фольклором можно найти в творчестве любого поэта. То же относится и к статье «Рыцарь в шлеме танкиста», посвященной Сергею Орлову: исследователь подробно рассказывает о глубоких фольклорных традициях Белозерья – родины поэта, о его детском увлечении народными песнями и частушками и очень мало о том, как все это сказалось на зрелом творчестве Орлова.
А вот в статье «Маяковский и фольклор» он убедителен и точен. Особенно интересен раздел статьи, посвященный творчеству Маяковского 1924 – 1930 годов, когда были написаны такие произведения, как поэмы «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!», «Во весь голос», многие произведения политической лирики и политической сатиры, развивавшие принципы социалистического реализма. Вопрос о фольклоризме Маяковского последнего периода творчества критикой почти не затронут, и работа Дм. Молдавского, доказывающего, что «фольклор играл весьма значительную роль и в зрелом творчестве Маяковского» (стр. 39), расширяет наши познания о творческой лаборатории поэта.
Немалого труда, опыта и знаний потребовало от исследователя выявление в новаторской поэзии Маяковского взаимосвязей с тем, что является исконно народным, – с частушкой, лубком. «…Когда ты даешь революционную боевую песню, – говорил Маяковский на Первой всесоюзной конференции пролетарских писателей, – то помни, что мало в этой песне дать случайное выражение, которое подвернется под руку, а подбирай слова, которые выработали для тебя поколения предыдущей литературы, чтобы два раза не делать одной и той же работы» (стр. 42).
Критикам и литературоведам известно, что нельзя принимать на веру поэтические декларации, особенно больших, выдающихся мастеров слова, потому что их творчество всегда шире тех школ и принципов, приверженность к которым они провозглашают. Но в данном случае Дм. Молдавский совершенно прав, трактуя это высказывание Маяковского как свидетельство осознанной ориентации поэта на традиции. И в то же время, во избежание однобокого взгляда, исследователь тут же другим высказыванием Маяковского подкрепляет свою мысль о том, что поэт осваивал не столько сам фольклор как историческое явление, сколько его метод: «Митинговая речь, фронтовая частушка, агитка-однодневка, живой радиоголос и лозунг, мелькающий по трамвайным бокам – равные, а иногда и ценнейшие образцы поэзии» (стр. 42). Всем пафосом своей статьи Дм. Молдавский убедительно доказывает, что именно в синтезе фольклорных традиций и новаторского их освоения следует искать непреходящее значение поэзии Маяковского.
Собственно говоря, в этом ключе он рассматривает и творчество других поэтов, за исключением разве что А. Крученых, недобрым словом помянутого в статье о Маяковском: «…Маяковский подверг суровой критике Алексея Крученых с его «дыр бул щил» (стр. 42), и сочувственно в статье. «Н. Н. Асеев», – видимо, тут сказалось то, что за долгие годы работы автора над книгой какие-то взгляды претерпели известные изменения.
Много живых сценок, непосредственных разговоров с поэтами, отрывков из переписки с ними вошло в новую книгу, и это обогащает ее. Вообще, кроме Маяковского, которого Дм. Молдавский видел лишь один раз, со всеми теми, о ком он пишет, исследователь был хорошо знаком, как правило, на протяжении долгих лет, рецензировал их книги в газетах и журналах, писал критические статьи… И вот теперь, органически включая свои воспоминания о личных встречах с поэтами в ткань литературно-критического анализа, он прямо обосновывает необходимость этого: «…Литератор, да еще критик по профессии, не может, не имеет права после смерти поэта сказать: «Мы были друзьями, но я о нем не писал!» Так не бывает в литературе, – пословица «Дружба-дружбой, а табачок – врозь», достаточно неприятная и в иных случаях, здесь звучит особенно противно» (стр. 282).
Однако тут нет стремления стать запанибрата с поэтом, и во многих случаях Дм. Молдавский считает необходимым расставить точки над i, например, так; «Для меня он всегда был «Н. Асеевым» – поэтом и еще учителем, и в меньшей степени «Николаем Николаевичем», хотя последние годы его жизни мы дружили» (стр. 61). Но главное, наверное, не в этом, не в дружеских контактах поэта и критика, хотя, согласен с Дм. Молдавским, это духовно обогащает и того, и другого, – главное в том, что книга «И песня, и стих» писалась на протяжении тридцати лет непосредственным участником литературного процесса, каковым и является критик. Порой он может ошибаться, потому что не имеет той временной дистанции, с позиций которой рассматривает художественный процесс историк литературы. Но зато свидетельства Дм. Молдавского – из первых рук, хотя, читая его книгу, замечаешь, что эти свидетельства иногда заново пересмотрены и кое-что в них отредактировано, «причесано», опущено, в результате чего известные по периодике статьи оказались несколько обедненными. Так, говоря об Асееве и Сельвинском, автор вдруг почему-то умалчивает о тех литературно-критических спорах, которые в свое время бушевали вокруг этих имен и в которых Дм. Молдавский принимал непосредственное участие сам. Об этом теперь можно лишь догадываться по разбросанным там и сям «лирическим отступлениям» исследователя, например, такому вот: «Вспоминаю, что в минуту растерянности, когда «синим огнем» горела написанная мною книга о фольклоре (она вышла уже после смерти Асеева), Николай Николаевич подарил мне свою маленькую книжку «Самые мои стихи» с надписью: «Молдавскому – Принцу Датскому. Фольклорному мученику». Я прочитал и улыбнулся. Стало легче» (стр. 120).
Я думаю, нет смысла тут описывать, как квалифицированно анализирует Дм. Молдавский поэзию Асеева, Сельвинского, Прокофьева, Городецкого: зачем пересказывать «своими словами» то, что написал автор книги, – лучше, чем у него, у меня все равно не получится, – нет, мне хотелось сосредоточить внимание на том, что проходит как бы вторым планом и все-таки явственно ощущается: на личности самого исследователя – человека, в котором счастливо соединились три таланта – фольклориста, литературоведа, критика. В доказательство этого сошлюсь хотя бы на письмо Сельвинского Дм. Молдавскому от 31 января 1962 года, где идет речь о критике как о художественном творчестве: «Для меня статья критика всегда была литературой. Я, например, глубоко не согласен со статьей Писарева о Пушкине, но статья эта для меня – образец высокой художественности во всех отношениях… Ваша статья (с которой я согласен на 99% – о несогласии ниже) написана на литературном уровне, который заставляет думать о Вас как о художнике. Написав обо мне, Вы, по сути дела, раскрыли себя, ибо написали о себе» (стр. 154).
Эти слова в полной мере характеризуют и новую книгу Дм. Молдавского.
- К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 12, с. 736 – 737.[↩]