Город и люди: книга московской прозы

Признаться, не будучи москвичом, я колебался, прежде чем браться за рецензирование этой «книги московской прозы». Однако, пробежав глазами вступительную статью и оглавление, немного успокоился. Поскольку идея книги, принадлежащая поэту и литературоведу В. Перельмутеру, — образ Москвы в текстах писателей-немосквичей. «Идея проста: в начале ХХ века и первой его половине славная московская литература создавалась <…> немосквичами, новоприбывшими, по В. И. Далю, — новожилами» (с. 3).

Пятнадцать авторов, собранных под одной обложкой (Гиляровский, Булгаков, Платонов, Катаев…), действительно, не являются москвичами по jus soli. Хотя мне это обилие немосквичей среди создателей «московской прозы» не кажется чем-то удивительным: Москва всегда притягивала провинциальных литераторов, особенно после превращения в центр нового государства. Еще менее загадочно то, что прозаики, приехавшие «завоевывать Москву», отражали в своих текстах ее быт, архитектуру, нравы. Ведь и «петербургскую прозу» создавали не одни петербуржцы: Гоголь и Достоевский были в Питере такими же новожилами.

Хотя не стоит игнорировать вклад в «московскую прозу» самих москвичей, объявляя Ремизова, Цветаеву и Белого лишь «ярчайшими исключениями» (а в отношении Белого даже оговаривается, что он «куда более прославился «Петербургом», чем «Москвой»» — c. 533). Но — «московский текст» у Белого далеко не исчерпывается «Москвой»: вспомним его автобиографическую трилогию… Вспомним автобиографическую прозу москвичей Пастернака или Ходасевича…

Вообще, чем отличается «московский текст», создаваемый немосквичами, от такового у москвичей? Или что общего в нем у таких разных немосквичей, как Баранов и Олеша, Гиляровский и Мариенгоф?

Иногда составители пытаются нащупать это общее — например, некий «киевский подтекст»: «»Сожженный роман» в «московской литературе» занимает особое место <…> Москвичи-киевляне (Кржижановский, Голосовкер и Булгаков), примерные ровесники, хорошо знакомые между собой, сочиняют не что иное, как роман о сожженном романе («Сожженный роман», «Мастер и Маргарита») и об уничтожении литературы как таковой («Клуб убийц букв», выросший из новеллы «Книжная закладка»). «Классический» подтекст здесь — сожженная Александрийская библиотека, «московский» — так никогда и не разысканная уникальная и «легендарная» библиотека Ивана Грозного» (c. 594).

Но что же собственно киевского в этих текстах и подтекстах? Где, скажем, в «Мастере и Маргарите» можно найти хотя бы намек на Александрийскую библиотеку или библиотеку Ивана Грозного? Почему бы просто не предположить, что образ «сожженного романа» был вполне закономерен у трех опальных авторов, выдавленных из литературной жизни?

Похоже, составители подпадают под обаяние культурологии шпенглерианского типа — позволяющей множить «темы» и «подтексты» без надобности. «Еще одна специфически «московская» тема — бессмертие» (c. 25)… Для околофилологического table-talk’а эта сентенция бы сгодилась — но ведь издание претендует на некоторую научность: почти все публикуемые тексты комментируются, в конце дается библиографический список… Правда, список этот относится почему-то только к вступительной статье В. Калмыковой и в него не входят те издания, на которые делаются ссылки в комментариях. Вызывают удивление и комментарии — даже с учетом предуведомления, что они «не являются строго академическими» (c. 545). Но, например, тексты Кржижановского — открывателем и исследователем которого является Перельмутер — откомментированы подробнейшим образом; почему же оставлены без комментариев рассказы Катаева или «Циники» Мариенгофа? Объяснения составителей больше смахивают на отписку: «В книге московской прозы «Город и люди» такой комментарий [на «Циников». — Е. А.], увы, неуместен, поскольку он явился бы скорее общероссийским, чем «московским», и не стал бы «путеводителем по чтению»» (c. 576-577). Стоило ли тогда вообще перепечатывать этот и так известный роман? И почему нельзя было снабдить пояснениями только московские реалии?

Все это — вкупе с недостаточной правкой¹- наводит на мысль, что издание, интересно задуманное, получилось сырым. Хотя, впрочем, и в нынешнем издании читатель все же может получить удовольствие от собранных в книге авторов, пополнить знания о Москве, оценить изящное эссе Перельмутера и наблюдения Калмыковой. А также полюбоваться старомосковскими видами И. Семеникова, чем-то напоминающими поздние пейзажи Коровина.

Е. АБДУЛЛАЕВ

г. Ташкент

1. Хотя опечатки — бич всего российского книгоиздания, все же при внимательной вычитке можно было бы избежать казусов вроде «подорительно новых смокингов» (c. 211), «в каждом номере — три крапа» (вместо крана) (c.245), «МОССАЛИТа» (вместо МАССОЛИТ) (c.541), «Ходачевича» (c. 579)…[↩]