Европа «русскими глазами»

Очередной (тематический) номер известного итальянского издания «Europa orientalis» посвящен проблеме, имеющей как минимум двухвековую историю и восходящей к кажущемуся вечным в своей неразрешимости русскому спору о Востоке и Западе и о «русском пути». Однако на этот раз проблема «Россия и Европа» рассматривается в несколько необычном ракурсе: речь идет о восприятии европейской действительности русскими эмигрантами первой волны, многие из которых на протяжении не одного десятка лет доэмигрантской жизни принимали в этом споре достаточно активное участие и занимали в нем вполне определенную позицию. Судьба – не по их воле – предоставила эмигрантам возможность поверить эту позицию в условиях, с которыми оказался несопоставим весь прежний совокупный опыт российского мыслящего сообщества.
Значительная часть этого сообщества, метонимически отождествлявшая себя с Россией, оказалась насильственно «выброшенной» в Европу и вынуждена была на практике заново и принципиально иначе, чем прежде, соотносить две системы ценностей, лежавшие в основе исторического спора, до тех пор носившего достаточно умозрительный характер, во вполне реальных, несмотря на свою искусственность, и нередко жестоких бытийных обстоятельствах¹. Слегка упрощая, позволительно сказать, что Россия, так долго с пристальным интересом присматривавшаяся к Европе и как будто с большей или меньшей степенью осторожности «примерявшая» на себя европейский костюм (в прямом и переносном смыслах), наконец столкнулась с Европой лицом к лицу и увидела в ней, словно в зеркале, отражение своих иллюзий, заблуждений, ошибок и неоправдавшихся надежд. Путь от позднего пушкинского утверждения, что Россия «есть судилище, приказ Европы», и поздней же мечты Достоевского об «исходе нашем из Египта», то есть из «рабства в Европе», завершился осознанием «заката Европы», невольными свидетелями которого стали русские изгнанники в результате «конца России» (правда, «закат» предрекали еще славянофилы, положившие начало спору).
С другой стороны, новая реальность обусловила новое видение проблемы и новые перспективы разрешения давнего спора. Спектр последних был предельно широким: от убеждения в возможности сделаться, наконец, настоящими «русскими европейцами» в истинном понимании этого термина до полного отторжения от европейского опыта и стремления «назад в Россию»². Вся означенная парадигма находила отражение (и выражение) в многочисленных полемиках, художественном творчестве, философской прозе, эпистолярии, но прежде всего – в жизненной практике, в той неизбывной повседневности, которая для одних эмигрантов стала реализацией идеи «посланничества», а другими воспринималась как кошмар «европейской ночи»³. Столь широкая «оптика» восприятия себя, Европы и себя в Европе не могла не сказаться на выстраивании, достраивании и перестраивании (авто) образа эмигранта и эмигрантской идентичности, не в последнюю очередь основанных на (само)идентификации с теми или иными явлениями европейской и/или российской действительности межвоенных десятилетий.
Вошедшие в рецензируемый том статьи достаточно полно и разносторонне отображают жизнь европейской части диаспоры в 1918 – 1940 годах, охватывая все многообразие эмигрантской географии, идеологии и культуры в самом общем понимании. При этом хронологические и географические рамки, заявленные в названии тома, не являются жесткими: в тех случаях, когда этого требует тема, география и хронология существенно расширяются. Таковы статьи С. Гардзонио «Русский и итальянский фашизм: материалы к теме» и М. Плюхановой «Игорь Чиннов как «последний парижский поэт»». Автор первой статьи вполне закономерно обращается к истории европейской и китайской ветвей диаспоры, автор второй не менее закономерно опирается на поэтическое, мемуарное и эпистолярное наследие Чиннова в целом, включая период после Второй мировой войны вплоть до последних десятилетий ушедшего века. Справедливости ради следует все же отметить, что преобладающее число материалов посвящено парижской ветви диаспоры, что, впрочем, вполне объяснимо и отражает не только значение русского Парижа в пространстве межвоенной эмиграции, но и вполне сложившуюся тенденцию современной эмигрантски.
Равным образом объяснимо преобладание материалов, посвященных литературной или окололитературной жизни диаспоры, – лишь трое из двадцати исследователей, чьи работы представлены в томе, касаются других областей ее бытия и обращаются к другим культурным формам: О. Обухова анализирует эволюцию идеи Европы в философии Г. Федотова, Р. Янгиров воссоздает по материалам эмигрантской периодики «эпизод из истории русской зарубежной киномысли», а С. Гардзонио предпринимает попытку формально-сущностного сопоставления русской и итальянской разновидностей фашизма. Известная литературоцентричность русской культуры, ее изначальная ориентированность на Слово определила не только специфику функционирования эмигрантской культуры, но и обусловленные ею исследовательские приоритеты.
Источниковедчески том весьма представителен: авторские исследования основаны на опубликованных и архивных материалах, на текстах поэтических и прозаических, на материалах эмигрантской периодики и письмах деятелей эмигрантской культуры, на публицистике и философской прозе. Наконец, заслуживает внимания жанровое разнообразие собранных в томе материалов: мемуарный фрагмент (воспоминания Н. Каухчишвили о русском Берлине), собственно исследовательские статьи (их пятнадцать), обзоры периодики (Л. Магаротто, Л. Суханека), свод рецензий на посвященные эмигрантской тематике издания (М. Боемигом рецензируются пять изданий, вышедших в 1999–2003 годах в России и за рубежом)⁴, материалы к библиографии (О. Коростелев).
Единое тематическое пространство, заданное как извне (тематикой издания), так и изнутри (собственными исследовательскими преференциями), обусловливает концептуальную целостность тома при разнообразии работ, трактовок и методологии. По степени «глобальности» материалы тома естественно подразделяются на общие, имеющие дело с европейским опытом русских эмигрантов как единым феноменом, требующим осмысления, и частные, в которых рассматриваются явления единичного характера: творчество/судьба в эмиграции одного автора, история создания произведения или возникновения и развития идеи/сюжета, то или иное событие в жизни диаспоры. Вместе с тем в томе есть ряд сквозных мотивов и сюжетов, обыгрываемых в нескольких публикациях.
Один из подобных мотивов – мотив «европейской ночи», характерный для русской эмиграции первой волны и в силу этого пронизывающий том в целом. Однако наиболее отчетливо он заявлен в статьях А. Лаврова «Две Германии Андрея Белого», М. Спивак «Кошмар в писсуаре: к вопросу о генезисе одного эмигрантского впечатления Андрея Белого», С. Бочарова «»Европейская ночь» как русская метафора: Ходасевич, Муратов, Вейдле», Д. Рицци «Современное искусство или антиискусство? (Об эстетической концепции П. Муратова)» и О. Обуховой «Идея Европы у Г. Федотова».
Различной была эмигрантская судьба «героев», обусловленная складом личности, приведшим в свою очередь к разнообразию жизненных поворотов (возвращение Белого в Советскую Россию в 1923 году и эмиграцию Федотова в Америку в 1941 году можно рассматривать как предельные позиции в этом бытийном ряду). Различной была и реакция на «европейскую ночь», нашедшая выражение в их творчестве на уровне образа, воплощенного в слове: Ходасевич писал о «европейской ночи» и «безбожной массе» современного человечества; для Белого Европа обернулась «царством теней», концентрированным символом которого сделался «кошмар в писсуаре»; Муратов и Вейдле размышляли об антиискусстве и «умирании искусства» в «остывшем» мире пост-Европы; Федотов отчетливо видел «волнующуюся бездну <…> готовую слизнуть остатки материка» (с. 171, 172), в которую, вслед за Россией, «провалилась» большая часть Европы. Однако при всех индивидуальных особенностях личности, мировоззрения и судьбы феномен как таковой осознается и переживается ими в типологически едином ключе – как варваризация современной жизни⁵, как конец всей предвоенной культурной эпохи и крах европейской (христианской в своей основе) культуры⁶.
Еще один сквозной мотив – противопоставление «мы» и «они», Востока и Запада, то есть России (и советской, и досоветской) – с одной стороны, и Европы – с другой. Об этом речь идет в статьях Б. Кодзиса «Русская литература эмиграции и метрополии: связи и взаимовосприятие в 20 – 30-х годах», О. Коростелева «»Мы и они» в мировоззрении «Парижской ноты» (Георгий Адамович о Европе и России)», Л. Магаротто «Современная европейская литература на страницах журнала «Числа»», С. Гардзонио «Русский и итальянский фашизм: материалы к теме», отчасти – в статье Э. Менегальдо «»Исход на Запад» в творчестве Б. Поплавского и Г. Газданова».
Как явствует из этих статей, границы между Россией и Европой были скорее метафизическими, поскольку эмиграция, по известному определению, являлась государством над государствами, не имея собственной территории. Но эти границы задавали параметры духовного пространства, являясь своего рода оселком, на котором эмигранты, независимо от своих политических пристрастий и идеологических установок, поверяли собственную позицию. Другое дело, что пристрастия и установки вполне определенным образом сказались на результатах этой поверки, вызвав к жизни не только «феномен Адамовича» и ориентировавшуюся на него «парижскую ноту», но и русский фашизм.
Несомненно, центральным для эмиграции вопросом, к которому в последнем пределе сводились все эмигрантские полемики и противостояния, был вопрос о смысле и предназначении эмиграции (понимаемой как действие – выезд из России – и как сложившееся в результате этого действия сообщество). В самой диаспоре принято было говорить о миссии эмиграции, призванной пройти сквозь посланные ей испытания ради воссоздания России и восстановления «связи времен»: «Делая свое дело, зарубежная Русь работает не только для завтрашней России, но и для сегодняшней»⁷.
Ко второй половине 20-х годов проблема миссии, исполняемой эмиграцией, стала рассматриваться в терминах «изгнание» и «посланничество» – оппозиция была впервые актуализирована в «Лирической поэме» (1926) Н. Берберовой: «Я говорю: я не в изгнаньи, / я не ищу земных путей, / я не в изгнаньи, я – в посланьи, / легко мне жить среди людей». В рецензируемом томе этот вопрос представлен в тех же терминах и является предметом исследования в нескольких статьях, наиболее интересной из которых следует признать статью К. Соливетти и М. Паолини «Парадигмы «изгнания» и «посланничества»: европейский опыт русской эмиграции в 20-е годы». Оппозиция «изгнание – посланничество» рассматривается авторами в рамках методологии постмодерна в терминах «ло-куса» и «не-локуса». «Локус» понимается как «обжитое, семиотизированное, опосредованное деятельностью человека пространство», в котором сообщество «живет, работает и которое оно защищает», создается оно «в многообразных отношениях между людьми и средой их существования и включает в себя связи в онтологических горизонтах» (с. 154). Соответственно, «не-локус» есть «пустое» пространство, лишенное свойств «локуса», «неозначенное» и неструктурированное практикой и сознанием человека. Вполне очевидно, что парадигма «изгнания» представляет собой негативную модель локализации, «не-локус», тогда как «посланничество», по мнению авторов, являет пример «локуса».
Э. Менегальдо в уже упоминавшейся статье о Поплавском и Газданове связывает вопрос о миссии эмиграции с проблемой возможности/невозможности культурной преемственности в условиях изгнания (вызвавшей к жизни, в частности, полемику о «молодой» эмигрантской литературе, то есть о литературной смене в диаспоре) и с проблемой памяти, едва ли не ключевой в спектре проблем, значимых в процессе выстраивания эмигрантской идентичности. Анализируя судьбы, мироощущение («картину мира») и творчество двух наиболее известных сегодня парижских писателей из среды «эмигрантских детей», автор пытается выявить причины столь существенных различий в литературном воплощении внешне сходного онтологического опыта. Возможно, не всех убедит аргументация исследовательницы, а предлагаемые ею выводы могут показаться спорными⁸, однако сама попытка со- и противопоставления прозы и творческих методов Поплавского и Газданова несомненно заслуживает внимания.
Как уже говорилось, в большинстве вошедших в книгу статей (в девяти из семнадцати) речь идет о парижской ветви диаспоры. Русский Париж – тема, сравнительно неплохо исследованная (в отличие от русских Варшавы⁹, Белграда или Софии, например), но в силу своей многоплановости и многоаспектности неизменно привлекающая внимание историков эмигрантской культуры. Авторы освещают литературную жизнь русского Парижа: от парижских фельетонов М. Цветаевой (О. Ревзина, «Парижские фельетоны Марины Цветаевой «Страховка жизни»») до европейской литературы на страницах парижского эмигрантского журнала «Числа», единственного журнала «без политики» (Л. Магаротто, «Современная европейская литература на страницах журнала «Числа»»), и типологических схождений / прямых заимствований у Г. Иванова из Ш. Бодлера (Г. Мосешвили, «Искаженные отражения: «Дневниковые записи» Ш. Бодлера и «Распад атома» Г. Иванова»). Особое место в этом ряду занимают статьи Т. Цивьяп («Михаил Андреенко: представление прозы художника») и М. Плюхановой. Автор первой обращается к совершенно не известному современному читателю прозаическому наследию парижского художника-абстракциониста, «херсонского парижанина» М. Андреенко¹⁰, называвшего себя «апатридом украинского происхождения», однако писавшего по-русски. Т. Цивьян дает прозе Андреенко типологическое определение «проза художника», пишущего «картины словами, сочетая письмо как писательскую технику с техникой художника» и выстраивающего «декорацию рассказа, с большим вниманием к композиции и цвету» (с. 244).
Статья М. Плюхановой, о которой шла речь ранее, посвящена тому, что ее автор называет «феноменом Чиннова» – поэта, родившегося в 1909 году в Риге, никогда не бывавшего в Петербурге, прожившего в Париже всего восемь лет, да и то после Второй мировой войны, когда «блистательный русский Париж» давно стал историей. Несмотря па это Чиннов был признанным «последним парижским поэтом», воплотившим в своем творчестве каноны «парижской ноты», опиравшейся, как известно, на петербургскую традицию. Суть «феномена Чиннова», по мнению М. Плюхановой, в том, что ему удалось осуществить «третью степень поэтического преломления» и создать «поэзию третьей степени, если считать поэзией второй степени творчество Адамовича и Иванова, а первой – золотой и серебряный века русской поэзии» (с. 240), доведя таким образом традицию до логического завершения и «замкнув круг» в полном соответствии с культурной и духовной атмосферой второй половины XX столетия. Суть же того, что позволительно назвать «парадоксом Чиннова» (столь убедительно описанным автором статьи, хотя и не получившим предлагаемого названия), достаточно показательна для культурного сознания современной России: вопреки всем вышеперечисленным «не», он получил широчайшее признание и «высочайший ранг» «первого поэта эмиграции». Не менее показательно то, что до Чиннова этого ранга – не без существенных оговорок, правда, в диаспоре, а не в России – был удостоен один из его учителей, Г. Иванов.
Весьма «солидный» по составу и тематике том завершается обширным разделом «Литература русской эмиграции: материалы к библиографии» (составитель О. Коростелев), занимающим около восьмидесяти страниц и представляющим одну из частей подготовленного этим же составителем библиографического корпуса (две другие посвящены печатному делу и литературной критике русского зарубежья»). Здесь учтены монографические издания на русском и европейских языках, сгруппированные по разделам («Библиографии, словари и справочники», «Архивы», «Монографии общего характера», «Издания», «Персоналии») и дающие вполне исчерпывающее представление о современном состоянии исследований в области истории русской эмиграции первой волны.¹¹
г. Санкт-Петербург

1. С. Бочаров пишет о «внутренне-внешней точке зрения», которую «усвоило» русское зарубежье по отношению к послевоенной Европе (с. 91). [↩]
2. Ср. созвучное этому утверждению мнение Н. Струве: «В эмиграции произошло по отношению к Западу расслоение, идущее от полного идейного неприятия (евразийство) через разочарование и критику, до немногочисленных творческих встреч (в частности, в области религии) и до совсем уж единичных случаев симбиоза (в политике у масонов, в культуре у В. Иванова)» (с. 15).[↩]
3. Весьма показательна предыстория метафоры «европейская ночь», введенной в литературный обиход Ходасевичем: первый намек на грядущую ночь встречается в стихотворении Хомякова «О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая…» (1835), положившем начало славянофильству. [↩]
4. Это – единственная, за исключением редакторского предисловия, публикация на итальянском языке; все остальные материалы опубликованы по-русски.[↩]
5. Ср.: «Варвары не страшны культуре до тех пор, пока она не порождает своего внутреннего варварства. Но варвары уже завоевывают Европу изнутри» (Федотов Г. П. Новый год, 1938 // Защита России. Париж: ИМКА-Пресс, 1988. С. 171); Муратов создает портрет «современного народного европейского человека», изображая его современным дикарем, «новой эмоциональной расой, новым варварством» (Муратов П. Ночные мысли. М., 2000. С. 93). [↩]
6. Ср.: «Послевоенный Берлин символизирует для него [Белого] <…> современную цивилизацию, которая противостоит подлинной культуре, превращая жизнь человека в призрачное, механическое, отчужденное от духовных импульсов существование <…> Встреча с Берлином переживается им как глубочайший душевный кризис, вызванный прежде всего крахом культуры в некогда любимой стране, являвшей собой квинтэссенцию высших творческих свершений человечества» (с. 44); «Федотов констатирует, что изменения, происходящие в обществе, культуре, политике <…> имеют своей целью <…> создание вненационального тотализированного общества с одинаковым усредненным менталитетом, где место культуры, религии, национальной самобытности занимают техника, расплывчатая агрессивная духовность и культ силы» (с. 218).[↩]
7. Гиппиус З. Наше прямое дело // Что делать русской эмиграции? Париж, 1930. С. 14; см. также название ее известной статьи «Дело эмиграции – дело России» (впервые опубл.: Возрождение. N 1449. Париж. 1929. 21 мая). [↩]
8. Например: «Проза Г. Газданова, с ее установкой на мир эпоса, это, по меткому выражению Дмитрия Пименова, «поиск нового места для старого». Б. Поплавский же, призывающий «мешать воздвижению новых зданий на прежних фундаментах», дал в своем диптихе образец нового, лирического романа, «где разрыв с традицией и поиск новых форм, характерные для европейского модернистского романа, гармонично сочетаются с религиозными и метафизическими исканиями, идущими от Достоевского и близкими к русской религиозной мысли – в том числе и эмигрантской» (с. 213). [↩]
9. Русской Варшаве и шире – Польше – посвящена обзорная статья Л. Суханека «Европа и Польша на страницах журнала «Меч»»; другие славянские центры в томе, к сожалению, не представлены. [↩]
10. Рассказы М. Андреенко, обратившегося к прозе в 50-е годы, первоначально публиковались в эмигрантской периодике и в 1979 году были собраны Р. Герра и изданы отдельной книгой – единственной книгой этого автора; в России не публиковались. [↩]
11. Печатное дело русского зарубежья п исследованиях и документах: Материалы к библиографии / Составитель О. А. Коростелев // Диаспора: Новые материалы. Вып. 5. 2003; Литературная критика русского зарубежья: Материалы к библиографии / Составитель О. А. Коростелев // Критика русского зарубежья. М.: ИИИОН, 2004. [↩]