Эстетика Вяземского

П. А.Вяземский, Эстетика и литературная критика. Составление, подготовка текстов, вступительная статья и комментарии Л. В. Дерюгиной, М., «Искусство», 1984, 458 с.

Необходимость сделать достоянием широкой аудитории наследие Вяземского-критика (издававшееся в советское время в объемах, далеко не соответствовавших его реальному историко-литературному значению) особенно остро стала ощущаться в последние годы, когда резко возрос исследовательский и читательский интерес к истории литературно-эстетической мысли. Заслуженным оказался успех, выпавший на долю подготовленного М. Гиллельсоном двухтомного собрания избранных сочинений Вяземского¹. Но и оно не заполнило всех существующих лакун.

В новом сборнике представлены почти все основные жанры критической прозы Вяземского 1820– 1870-х годов, причем большинство произведений публикуется здесь впервые за послереволюционные годы. Среди этих произведений такие первостепенно важные работы, как предисловие к переводу «Адольфа» Б. Констана, главы из книги «Фон-Визин», ряд биографических очерков, статьи «Воспоминания о 1812 годе», «Мицкевич о Пушкине» и др.

Бесспорного внимания заслуживают текстологические принципы издания. Статьи 20– 40-х годов печатаются по тексту первых публикаций, а не по тексту так называемого Полного собрания сочинений 1878– 1896 годов (в подготовке двух первых томов Полного собрания успел принять участие сам Вяземский, существенно переработавший для него ряд старых произведений). Отступление от принципа «последнего авторского текста», понимаемого нередко крайне механистично, представляется вполне оправданным задачами серии «История эстетики в памятниках и документах», под грифом которой вышла книга: именно первоначальные, а не поздние редакции статей Вяземского оказали глубокое воздействие на развитие русской эстетической мысли. Смелое и вместе с тем обоснованное текстологическое решение Л. Дерюгиной представляет далеко не частный интерес: оно, бесспорно, должно быть принято во, внимание при подготовке аналогичных по задачам изданий. О высоком эдиционном уровне рецензируемого сборника свидетельствует и постоянное обращение составителя к рукописным источникам (так, работы, не публиковавшиеся ври жизни Вяземского, печатаются по автографам; в других случаях сохранившиеся рукописи привлекаются для уточнения текста).

Во вступительной статье («Эстетические взгляды П. А. Вяземского») основное внимание направлено на постижениевнутренней логикилитературных воззрений писателя. Выигрышные стороны, имеющиеся у такого подхода, использованы Л. Дерюгиной в полной мере. На сравнительно ограниченном пространстве удалось дать детальное описание эстетики Вяземского, показать, что по видимости разрозненные и разнотемные выступления писателя были, по сути, тесно связанными между собой звеньями единой эстетической концепции. А основным «рычагом», дающим жизнь этой концепции, Л. Дерюгина считает поиски писателем-практиком путей для обретения полноты выражения…

Многие наблюдения Л. Дерюгиной отличаются новизной, оригинальностью и тонкостью. Убедительно раскрыт просветительский субстрат тезиса «Литература должна быть выражением общества»; хорошо показаны причины, обусловившие заинтересованное, но неоднозначное отношение Вяземского к романтизму. Важные смысловые грани обнаружены Д. Дерюгиной в содержании понятия «народность» (которым Вяземский, как известно, начал оперировать одним из первых в России). В целом удачен анализ «теории романа» Вяземского, остроумно реконструированной на основе ряда высказываний писателя.

Каждое из своих положений исследовательница стремится обосновать текстом, подкрепить суждением самого Вяземского. Это создает впечатление добротности, выверенности, взвешенности. Читателю как бы предоставляется возможность воочию убедиться в том, что перед ним не субъективистские домыслы, а закономерные выводы, к которым неизбежно подводит материал.

Но у избранного Л. Дерюгиной пути исследования есть и стороны уязвимые. «Практическая» эстетика Вяземского рождалась в ожесточенных литературных баталиях; она активно адаптировала одни идеи, рожденные эпохой, и не менее активно отталкивалась от других. Иначе говоря, эстетические взгляды Вяземского характеризовались принципиальной открытостью, широкой обращенностью к живому литературному процессу; они были сопряжены не столько с рефлексией над собственными писаниями, сколько с размышлениями над ходомвсейрусской литературы. Статья же Л. Дерюгиной, с ее установкой на имманентный анализ, заставляет (возможно, отчасти вопреки намерениям автора) видеть в эстетике Вяземского именно «закрытую» систему. И невольно возникают сомнения в безусловности положений, надежно, казалось бы, подкрепленных ссылками на тексты. Сомнения эти закономерны, потому что высказывания писателя имеют один смысл, если брать их как «вещь в себе», и несколько иной– если их брать в связи с историческим контекстом.

К характерным смещениям приводит уже недооценка вопроса о генезисе и традициях воззрений Вяземского. Скажем, идея писателя-посредника, одновременно воздействующего на общество и выражающего его, не Вяземским была изобретена. Предпосылки подобной идеи мы находим еще в декларациях молодого Тредиаковского, а довольно многостороннее ее обоснование– у Карамзина («Отчего в России мало авторских талантов?») и его последователей (см., например, «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» Батюшкова). Но если так, то следует осторожнее говорить о «разрыве» между литературой и обществом в концепции Вяземского (согласно Л. Дерюгиной, как раз в связи со стремлением преодолеть этот «разрыв» и появилась у него мысль о писателе-посреднике). Трудно поверить в то, что исключительно чуткий к прошлому писатель равнодушно прошел мимо опыта предшественников в решении вопросов, живо его волновавших. Едва ли справедливо и в мыслях Вяземского о народности усматривать только обобщение личного опыта литератора-практика: связь их сположениями знаменитой речи Карамзина в Российской Академии достаточно очевидна.

Вообще апелляции к «личному опыту» излишне часто встречаются там, где следовало бы говорить об отражении более широких и общих процессов современного Вяземскому литературного движения. К примеру, важнейшую особенность литературно-эстетических суждений Вяземского– их последовательный антисистематизм и антитеоретизм– исследовательница объясняет «непосредственным самоощущением поэта, человека, которому область художественного творчества дана не извне, как замкнутый и отделенный от личности исследователя предмет изучения, а изнутри, как мир живого личного опыта…» (стр. 11). Сколь ни тонко это объяснение, суть проблемы им явно не исчерпывается. Ведь и такие оппоненты Вяземского, как московские шеллингианцы, предлагавшие постигать и даже созидать литературу на основе теории и «системы», в большинстве своем были не только теоретиками, но и «практиками» словесности. В то же время Л. Дерюгина ни слова не говорит о глубоком сходстве между воззрениями Вяземского и близких ему литераторов пушкинского круга. А ведь борьба пушкинского круга с систематизмом– прежде всего философским– была составной частью особой культурной, эстетической и даже социальной программы. Сводить ее лишь к обычному недовольству практиков «теорией» было бы достаточно рискованно.

Игнорирование контекста подчас приводит и к еще более спорным выводам. В частности, предисловие к переводу «Адольфа» Б. Констана интерпретируется Л. Дерюгиной так, что Вяземский начинает выглядеть чуть ли не предтечей Бахтина, опередившим эпоху мыслителем. В реальности же мысли Вяземского были буквально «укоренены» в эпохе. Дело в том, что «спор» и «обоюдная неправота» героев романа (на эти понятия исследовательница обращает особое внимание) оказываются, по Вяземскому, лишь производными, притом не самыми главными, от более общего качества жанра– его аналитической функции, противостоящей дидактизму во всех формах. Преимущественный интерес Вяземского именно к этой стороне вопроса понятен: программное предисловие к «Адольфу» создавалось в пору ожесточенной полемики вокруг проблемы «нравственности» в литературе. Спор велся по широкому фронту; оппонентами Вяземского оказывались многие– от Надеждина до Булгарина. Но писатель не был одинок: близкие ему идеи будут высказаны в ряде статей и заметок Пушкина, в предисловии Баратынского к «Наложнице», в выступлениях «Литературной газеты».

На стр. 17 статьи мы найдем упрек литературоведам, сводившим деятельность Вяземского-критика к «обслуживанию направления». Упрек справедливый. Видимо, отталкиваясь от подобных предвзятых мнений, исследовательница стремилась показать Вяземского прежде всего как неповторимую индивидуальность. Намерение в высшей степени привлекательное. Но в полемическом азарте как-то забылась та простая истина, что понять индивидуальное можно только в его многообразных связях с общим. По отношению к Вяземскому, чьи эстетические суждения всегда питались живым литературным процессом, справедливость этой истины представляется особенно непреложной.

Тенденция рассматривать эстетику Вяземского как замкнутый и самодостаточный мир отразилась и в сопровождающих книгу комментариях. Уже при первом знакомстве с ними бросается в глаза любопытная особенность: сочинения Вяземского поясняются здесь преимущественно с помощью… цитат из сочинений Вяземского (по тем или иным причинам не вошедших в основной корпус). Сам по себе такой прием имеет бесспорное право на существование; возражения вызывает то, что он превращается Л. Дерюгиной в основополагающий принцип комментариев. Создается впечатление, что исследовательница полагает, будто «изнутри» можно вполне адекватно осветить не только основы эстетики писателя, но и смысл его конкретных критических выступлений.

Такие представления приводят, в частности, к недооценке историко-литературного комментария. Показательно, что общие историко-литературные справки отсутствуют у Л. Дерюгиной даже там, где они, казалось бы, напрашиваются. И если это еще можно как-то объяснить, когда речь идет о произведениях, вошедших в доступное многим издание, подготовленное М. Гиллельсоном (где примечания к соответствующим статьям были снабжены содержательными преамбулами), то в остальных случаях о причинах такового отсутствия приходится только гадать.

Два примера, как нам кажется, могут достаточно наглядно показать, сколь многое теряет при этом читатель. Он не узнает, в частности, какими обстоятельствами было вызвано появление программной статьи «Несколько слов о полемике», не узнает, против каких именно явлений она была направлена, как соотносилась с программой «Литературной газеты» и тактикой пушкинского крута. А ведь эта статья имеет значение не только для уяснения характера литературной борьбы рубежа 20– 30-х годов, но и для понимания принципиальных расхождений между Пушкиным и Вяземским в решении важных литературных вопросов (статья Вяземского вызвала, по меньшей мере, три пушкинских отклика). Комментатор имел возможность не только суммировать имеющиеся данные (что позволило бы, кстати сказать, внести некоторые коррективы в тот раздел вступительной статьи, где рассматривается отношение Вяземского к полемике), ной пойти дальше– показать, что в выступлениях Пушкина было гораздо больше положений, полемически соотнесенных с позицией Вяземского, чем обычно представлялось исследователям.

Нет в комментариях никаких историко-литературных пояснений и к такой непростой статье, как «Воспоминания о 1812 годе»: не упомянуто ни о ее месте в спорах вокруг «Войны и мира», ни о бурной реакции Толстого, ни об оценках еесовременниками. Сведения эти в общих чертах доступны специалистам по Толстому, но они обычно излагаются односторонне, позиция Вяземского толкуется крайне упрощенно и однозначно– как выражение взглядов литературного консерватора. Именно комментатору Вяземского следовало бы уточнить распространенные, но не вполне справедливые представления.

Иногда историко-литературные пояснения подменяются в комментариях краткой (и неполной) справкой «реального» характера. Так, в поздней работе «Современные темы, или Канва для журнальных статей» Вяземский замечает по поводу «бескорыстия» современных журналистов: «Известно, что каждый из них, говоря о своем сотрудничестве в журнале, может сказать:

«Из чести лишь одной я в доме

здесь служу».

Комментарий к этому пассажу лаконичен: «В. Л. Пушкин, «Опасный сосед» (1811)». Простое указание на источник цитаты едва ли поможет большинству читателей понять злую иронию Вяземского. Ведь вся «соль» использования фразы из «Опасного соседа» заключается в том, что в поэме ее произносит швейцар публичного дома. В. Пушкин каламбурно обыгрывает расхожее значение фразеологизма «служить из чести» – «работать за чаевые от клиентов»; Вяземский придает этому каламбуру острый памфлетный смысл. Но Вяземский не был здесь пионером: «Опасный сосед» использовался и другими писателями пушкинского круга (особенно после смерти Пушкина) в качестве пародийного «метатекста», способного точно описывать новейшие литературные нравы (см., например, цитату из поэмы в статье П. Плетнева о «Тарантасе» В. Соллогуба²). Критик в данном случае подключается к определенной традиции, о чем, конечно, стоило упомянуть.

Вообще у Вяземского за той или иной цитатой нередко встает «второй план» – литературно-бытовая ситуация, этой цитатой описывающаяся и с ней связанная. Раскрыть этот второй план тем важнее, что посредством подобного способа цитации писатель как бы воплощал на практике идею взаимопроникновения литературы и общества– одну из центральных в его эстетической программе. Приведем один пример. В письме к А. И. Тургеневу от 1 января 1828 года Вяземский пишет: «Глупец Аксаков, le Philoctète est ce vous, не пропустил моей статьи» (стр. 387). Комментатор поясняет: «Филоктет ли вы (франц.). Неудачный перевод «Филоктета» Лагарпа, сделанный С. Т. Аксаковым, был напечатан в 1816 г.» (стр. 438). Ясно, что этих общих сведений для точного понимания смысла высказывания Вяземского недостаточно. Для такого понимания необходимо знать, по крайней мере, еще три факта. Во-первых, что приведенная в письме французская фраза сама по себе цитатна:это реплика из трагедии Вольтера «Эдип» (д. 1, явл. 1).

Во-вторых, что эту реплику в качестве своего рода «рецензии» на аксаковский перевод «Филоктета» поместил некогда в библиографическом отделе «Сына отечества» Н. Греч³. В-третьих, что ядовитая шутка Греча имела громкий успех и надолго определила литературную репутацию Аксакова⁴. Походя брошенная острота имеет у Вяземского множество смыслов.

Во избежание недоразумений подчеркнем, что комментарии Л. Дерюгиной содержат и немало ценных (в том числе и потребовавших самостоятельных разысканий) фактических сведений и в этом отношении далеко превосходят многие сочинения аналогичного жанра. Жаль, однако, что и эти сведения поданы комментатором как нечтовнешнеепо отношению к творчеству Вяземского, как материал хотя и небесполезный, но заведомо факультативный.

Итак, читатели получили новое, тщательно и квалифицированно подготовленное издание критической прозы Вяземского. Опубликованные тексты осмыслены глубоко и оригинально, хотя с установкой исследовательницы на имманентность анализа и трудно согласиться. Споры с таким подходом закономерны. Но, надо полагать, даже спорные положения Л. Дерюгиной окажутся в научном плане продуктивными. Пушкин некогда писал о Вяземском: «Часто не соглашаешься с его мыслями, но они заставляют мыслить». В этом отношении концепция Л. Дерюгиной вполне адекватна материалу.

1.  П. А.Вяземский, Сочинения в 2-х томах, М., 1982 (критические статьи заняли второй том).^[↩]
2. «Современник»,.1845, т, 38, с. 243.[↩]
3. »Сын отечества», 1817, ч. 35, N 3, с. 200. [↩]
4. См., например, свидетельство М. Дмитриева в его «Главах из воспоминаний моей жизни»,– Отдел рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, ф. 178, к. 8184, ед. хр. 1, л. 153.[↩]