Эстетика и история

А. В. Гулыга, Эстетика истории, «Наука», М. 1974, 128 стр.

История эстетики – привычное словосочетание. Сколько книг написано на эту тему! Но вот перед нами книга «Эстетика истории». Правомерно ли такое понятие? Достойно ли оно теоретического исследования? Несомненно. И дело не только в том, что Клио, олицетворявшая историю в древнегреческой мифологии, входила в хоровод Муз. Вопросы о соотношении истории и поэзии ставили и стремились решать такие мыслители, как Аристотель, Гегель, Чернышевский.

Что же имеется в виду под «эстетикой истории»? Прежде чем ответить на этот вопрос, надо выяснить, что понимается под словом «история». Книга А. Гулыги и начинается с рассмотрения этого термина. История – это и процесс развития вообще, и в более употребительном значении – жизнедеятельность общества в его движении. В более узком смысле история – прошлое человечества, и в то же время «термином история мы обозначаем, наконец, науку, изучающую прошлое человеческого общества» (стр. 4). «Эстетика истории» – область пересечения таких обширных понятий, как «история» и «эстетика». Прежде всего это эстетическая значимость реального исторического процесса. Слова Ф. Энгельса: «Мировая история – величайшая поэтесса» ¹, – конечно, метафора, но не только. Как справедливо отмечает автор рецензируемой книги, «творчество этой поэтессы, где трагедия переплетена с фарсом, где льются потоки подлинной крови, где нет вымышленных страстей, имеет свои особенности, свои категории, изучение которых с позиций общей эстетической теории весьма полезно для того, кто хочет понять прошлое, связать его с настоящим и будущим» (стр. 6).

Однако поскольку история – это также научно-теоретическое постижение процесса общественного развития, то понятие «эстетика истории» определяет важный аспект познавательной деятельности ученого-историка. «Историческое обобщение представляет собой своеобразный синтез теоретического и эстетического освоения мира» (стр. 65) – таков центральный и сквозной тезис рассматриваемого труда.

Почему процесс исторического развития обладает эстетической значимостью? А. Гулыга исходит из совершенно правильного, на наш взгляд, положения о том, что эстетические отношения человека к действительности возникают в процессе познания и преобразования им окружающего мира. Жизнь общества в настоящем и прошлом как порождение деятельности общественного человека становится также реальностью эстетической. Поэтому эстетические категории – прекрасное, возвышенное, трагическое, комическое, драматическое – не только могут прикладываться к истории, но выявляют существенные особенности «исторического факта». В аксиологии-философской теории ценности – часто противопоставлялись такие понятия, как «факт» и «ценность». Разумеется, простая констатация фактического состояния того или иного явления может и не выражать ценностной характеристики этого явления. Но, по мнению А. Гулыги, «исторический факт» (и в самой действительности, и в ее научном отражении) включает в себя ценностное значение, имея отношение и к закономерности общественного развития, и к человеку как к личности (см. стр. 36).

К сожалению, эстетико-теоретическое обоснование эстетической значимости исторической реальности, обоснование, не вызывающее сомнений в своей общей направленности, не во всех моментах достаточно аргументировано. Так, автор просто постулирует систему эстетических категорий, в которой прекрасное рассматривается как «простейшая категория, фиксирующая элементарный акт эстетического восприятия», а остальные категории «могут рассматриваться в качестве конкретизации прекрасного» (стр. 49). Такой принцип классификации эстетических категорий не представляется нам правильным. Дело не только в том, что прекрасное отнюдь не «простейшая категория, фиксирующая элементарный акт эстетического восприятия». Конечно, прекрасное – центральная и узловая категория эстетики, и другие категории так или иначе с ней связаны. Однако, как справедливо отмечал еще Чернышевский, возвышенное, трагическое и комическое не представляют собой модификации прекрасного.

В книге «Эстетика истории» по-новому ставится очень интересная проблема, которая, казалось, давным-давно решена. На правах самоочевидной аксиомы в эстетике утверждалось, что человек может эстетически относиться только к чувственно-конкретным явлениям, а художественный образ должен быть чувственно-наглядным. Сомнение в правильности этой аксиомы возникает потому, что существуют такие явления, эстетическое отношение к которым на первый взгляд не зависит ни в коей мере от их конкретно-чувственного облика. Разве красота математической формулы определяется ее чувственно воспринимаемым бытием? А если эстетическое отношение связывать непременно с прямым чувственным контактом, то как может давно прошедшее обладать эстетическим значением?

Не приходится сомневаться, что нередко чувственная конкретность прекрасного и Наглядность образов искусства трактуются упрощенно. Иногда даже полагают, что сама чувственная конкретность и есть субстанция красоты. Однако эстетическая ценность явления, несомненно, включает в себя общественно-человеческое значение чувственно-конкретного облика этого явления, значение, которое, безусловно, предполагает интеллектуальную деятельность. Но вместе с тем, на наш взгляд, в эстетическом отношении чувственная конкретность не может быть полностью элиминирована, как полагает А. Гулыга.

Даже умопостигаемая красота постигается не только умом. Нельзя не иметь в виду, что «чувственное» – это не только результат прямого воздействия предмета на органы чувств, но также и идеальное представление, в котором чувственная реальность воспроизводится, как бы сказал Гегель, «в снятом виде». При этом само взаимоотношение между чувственным и сверхчувственным слоями прекрасного является различным. В одних случаях чувственно воспринимаемое – материал, цвет, форма и т. п. – выступает на первый план и только теоретическое исследование позволяет выявить то ценностное значение, которым обладает эта чувственная реальность. В другом случае чувственное «висит на волоске», но все же не исчезает. Разумеется, красота шахматной партии не зависит от материала и формы шахматных фигур, но, как и в красоте математических построений, она имеет свой чувственный субстрат, пусть даже это будет, говоря словами К. Маркса, «абстрактная чувственность геометра«. Ведь мысль математика или комбинация шахматиста должны иметь какое-либо чувственно-конкретное выражение в математической формуле, в шахматной композиции, чтобы вообще могло возникнуть наше эстетическое переживание этой мысли или этой композиции. Когда же возникает эстетическое отношение к минувшей реальности, то недостаточно простого знания о ней. Ее образ должен возникнуть перед мысленным взором. По сути дела, об этом и идет речь в книге «Эстетика истории», где эстетический характер исторических знаний связывается с понятием исторический образ, понятием, обстоятельно разработанным автором книги.

Что такое исторический образ и чем он отличается от образа художественного? Перед известным антропологом и скульптором М. Герасимовым была поставлена задача: определить, какой из двух черепов принадлежит останкам Шиллера. Была проведена реконструкция, и в результате ее был воссоздан исторический образ немецкого поэта – образ, достоверно воспроизводивший облик Шиллера. Но когда М. Герасимов создал затем художественно-скульптурный портрет Шиллера, он не просто воспроизвел исторически достоверные черты поэта, но как художник выразил к нему свое личностное отношение (см. стр. 67).

Исторический образ может быть включен в художественную целостность (документальный материал, входящий в художественное произведение) и даже сам способен в известной мере обладать художественным качеством. Как пример такого рода исторического образа в книге А. Гулыги приводится образ Петра I, воссозданный В. Ключевским. Замечательный историк был блестящим мастером исторических характеристик, подымающихся до вершин художественности (см. стр. 71 – 74).

Вместе с тем, как справедливо полагает автор книги, исторический образ может и должен иметь эстетическое значение даже в том случае, когда он не становится образом художественным. В книге «Эстетика истории» раскрываются эстетические источники исторического образа. Он отражает типические явления исторического прошлого, которым самим была присуща эстетическая ценность.

А. Гулыга справедливо подчеркивает, что исторический образ таит в себе эстетический потенциал не только потому, что он заимствует приемы искусства благодаря образному стилю изложения. Стиль изложения в историческом исследовании, конечно, немаловажен. Однако на примере работ известного медиевиста А. Неусыхина убедительно показано, как творческий процесс ученого-историка, работающего даже с абстрактным экономическим материалом, осуществляется по законам красоты, кристаллизуясь в строго чеканных формах самой организации, «подачи» этого материала.

Свидетельством эстетической значимости реального исторического процесса является тот непреложный факт, что история, действительность прошлого были издавна предметом собственно художественного освоения. Об этом идет речь в последнем разделе книги – «История и искусство». Произведения художественного творчества – нетускнеющая память народа. Виды этой памяти многообразны. Правда, они далеко не всегда адекватно воспроизводят реальную историю. Подчас они, как фольклор, стремятся к гармонизации прошлого. Но и мифы, легенды, предания выступают сами как документы, свидетельствующие об эстетике истории. К сожалению, автор специально не останавливается на интересной проблеме – произведение искусства как исторический источник.

На материале исторического жанра искусства А. Гулыга ставит ряд интересных, важных и актуальных проблем. Некоторые из них только названы и детально не раскрыты, как, например, вопрос об исторической достоверности в художественном произведении. Но нельзя не отметить содержательную характеристику брехтовской концепции истории в искусстве, концепции, выраженной как в теории, так и в художественной практике великого немецкого писателя. Подводя итог краткому и четкому анализу романа Брехта «Коммерческие дела господина Юлия Цезаря», А. Гулыга тонко отмечает роль эффекта остранения: «С одной стороны, он освещает, делает понятным недавние события в окружающем автора мире. С другой стороны, он разрушает псевдоисторические штампы, ложные оценки древней истории и примитивные представления о ходе истории вообще. История выступает и как средство остранения и как его цель. Происходит «остранение историей» и «остранение истории» (стр. 109).

Диалектика истории и искусства оригинально прослеживается А. Гулыгой на материале документального кино и телевидения, Вспоминая известный афоризм: «факты – упрямая вещь», – автор книги не без основания замечает: «Но факты одновременно – вещь невероятно податливая» (стр. 117). Разве не на «фактах» был построен снятый по заданию Гитлера в 1934 году хроникальный фильм «Триумф воли», посвященный Нюрнбергскому съезду нацистской партии? Однако художник-историк и в таких «фактах» может раскрыть их подлинное историческое и эстетическое значение, ставя их в действительно исторический контекст. И вот действие иронии истории: «Кадры из «Триумфа воли» стали излюбленным материалом для документальных антифашистских фильмов» (стр. 118).

«Подлинное документальное искусство сливается с подлинной историей» (стр. 123). Но А. Гулыга правильно подчеркивает, что грань между историей как наукой и искусством все же не исчезает. Где же она проходит? Исторический образ – это отлично показано А. Гулыгой – может и должен обладать эстетической значимостью. Однако «эстетическое» не тождественно «художественному». Художественный образ – это образ, в котором объективное и субъективное, общее и индивидуальное, рациональное и эмоциональное сливаются в органическом синтезе. Поэтому художнику прощается нарушение документальной достоверности. И образ Ноздрева обладает достоинством подлинной художественности, хотя, по гоголевской характеристике, это образ «исторического человека» в том смысле, что без него не обходится ни одной истории… Исторический же образ, конечно, тоже «отягощен» субъективностью, но она представляет собой, так сказать, аккомпанемент, который ни в коем случае не должен перекрывать звучание самой Истории.

Книга «Эстетика истории» принадлежит перу историка философии и в известной мере опирается на его собственный плодотворный опыт создания исторического образа таких мыслителей, как Гердер и Гегель, хотя, разумеется, она отнюдь не представляет собой просто «обмен опытом». Это удачное начало серьезного разговора о роли эстетических принципов и категорий в историческом исследовании и о значении исторического сознания для художника.

г. Тарту

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 33, стр. 43.[↩]