Эрих А у э р б а х. Филология мировой литературы. Эссе и письма / Сост. Маттиас Бормут; перевод с нем. О. Асписовой, Н. Ковалева, А. В. Михайлова, И. Эбаноидзе и др. М.: Культурная революция, 2021. 224 с.

На русском языке это третья книга Эриха Ауэрбаха (1892–1957). Его главный труд «Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе» (1946) на русский был переведен спустя 30 лет (вышел в издательстве «Прогресс» в 1976-м) и неоднократно переиздавался. Написанная в 1929 году книга «Данте — поэт земного мира» на русском вышла в 2004-м.

Оригинальное издание данной книги, составленное немецким культурологом М. Бормутом, вышло в Берлине в 2017 году: «Рубец Одиссея. Горизонты мировой литературы» («Die Narbe des Odysseus. Horizonte der Weltliteratur»). Здесь отражена панорама литературы от Гомера, Библии до модернистских авторов. Русское издание отличается от немецкого, и об этом можно судить уже по названию, измененному в пользу заглавия ставшей центральной в сборнике работы «Филология мировой литературы» (1952; на русском впервые опубликована в журнале «Вопросы литературы», 2004, № 5).

Книга открывается введением Бормута (перевод И. Эбаноид­зе) «Эрих Ауэрбах — филолог в изгнании». Именно этот аспект рассмотрения — изгнанничество — является определяющим для составителя. В первом же абзаце мы видим, что в интеллектуальной истории XX столетия Ауэрбах поставлен Бормутом в один ряд с Ханной Арендт и Вальтером Беньямином. На каком основании?  На них предложено посмотреть как на принадлежащих «к числу великих эмигрантов, чьи культурно-философские идейные построения обсуждаются в наши дни во всем мире»: «Все трое совершенно различным образом демонстрируют в своих текстах, как опыт отторжения, изгнания этих немецких интеллектуалов еврейского происхождения отразился на их мышлении» (с. 5).

Жанровое обозначение — эссе и письма — тоже требует оговорки. В книге представлены первая и последняя главы «Мимесиса»: «Рубец на ноге Одиссея» и «Коричневый чулок» (перевод А. Михайлова). С одной стороны, они эссеистичны, с другой — запомнились и воспринимаются именно как части целого. В немецком издании «Коричневый чулок» в состав книги, подготовленной Бормутом, не входит. В русском он великолепно предваряет идеи «Филологии мировой литературы», где Ауэрбах задается вопросом о том, «какой смысл все еще может иметь выражение «мировая литература» (Weltliteratur) в гетевской трактовке его — в ситуации современности и ближайшего будущего» (с. 146).

Остальные эссе, как и письма, на русском публикуются впервые. В эссе «Писатель Монтень» (1932, перевод Н. Ковалева) Ауэрбах формулирует идеал независимого мыслителя: «По-настоящему он защищал лишь одно: свой внутренний центр, убежище своего духа…» (с. 28). «Эмоциональным, душевным оковам, которые связывают человека целиком, он сопротивлялся столь же ожесточенно и галантно, как и внешним врагам» (с. 29). «Как бы то ни было, сам Монтень — единственная тема «Опытов», и его единственная цель — научиться жить и умирать…» (с. 31). Именно Монтеня Аурбах считает создавшим «новую профессию и новую социальную категорию: homme de letters или écrivain, писателя-мирянина»: «эти миряне стали настоящим духовенством, представителями и руководителями духовной жизни» (с. 33). «Пишет Монтень немного, за 20 лет — около 1000 страниц. Он перечитывает, добавляет, вычеркивает и исправляет» (с. 42). «»Опыты» производили на читателя нейтральное и взвешенное впечатление; признание получили не те или иные мысли Монтеня, а его личность в целом. Монтеню было суждено создать новый тип человека, honnête homme, который соблюдает все формальные предписания и ни во что не вмешивается» (с. 45). Исключительное положение Монтеня — «для себя, у себя, среди людей и в совершенном одиночестве» (с. 46).

Джамбаттиста Вико для Ауэрбаха (эссе 1922-го, перевод О. Асписовой) был последним, кому удалось «чувствовать себя включенным в некий возвышенный план»: «После него, да и вокруг него, сила веры уже перестала пронизывать земную жизнь» (с. 47).

Одна из центральных проблем эссе «Данте и Вергилий» (1931, перевод Н. Ковалева) — взаимоотношения Данте с поэтической традицией в лице Вергилия. Почему Вергилий превратился в народного поэта и в героя легенд? Какова сущность поэтической школы, которую прошел Данте благодаря Вергилию? Отчего он становится проводником Данте в «Комедии»?

Рассмотрение гомеровского стиля и стиля Ветхого Завета в главе из «Мимесиса» «Рубец на ноге Одиссея» подводит к разбору их основополагающего воздействия на изображение действительности в европейских литературах. В главе «Коричневый чулок» — пристальный взгляд в метод многообразного и многозначного отражения глубин сознания Вирджинии Вулф, Марселя Пруста, Джеймса Джойса. «Марсель Пруст: роман о потерянном времени» (1927, перевод О. Асписовой) продолжает и углубляет модернистскую тему. «Рядом с произведением Пруста почти все известные нам романы кажутся новеллами» (с. 145).

Завершающая раздел эссе работа «Филология мировой литературы» (перевод Ю. Ивановой, П. Лещенко, А. Лызлова под редакцией В. Махлина) в русскоязычной книге находится в сильной позиции, подытоживая и развивая идеи предшествовавших работ. По мере становления Земли единым для всех пространством Ауэрбаха беспокоило, что «останется только одна-единственная живая литературная культура, потом <…> останется всего несколько литературных языков, а еще очень скоро, возможно, и вовсе только один язык» (с. 147). «Какой недолгой была эпоха, которой принадлежал Гете и закат которой еще застали старшие из нас!» — восклицает Ауэрбах (с. 148) и пристально всматривается в происходившее и происходящее.

Размышляя об унаследованной от эпохи Гете исторической перспективе, о научно-филологическом синтезе мировой литературы, Ауэрбах высказывает сомнения относительно энциклопедического накопления все новых знаний. Его интересует создание синтетически-целостной филологии. Он верит в распространение «деятельности, ориентированной на синтез и перспективизм» (с. 166). «Великая задача — способствовать тому, чтобы люди в своей собственной истории осознали самих себя» (с. 166). «Мы должны, в силу изменившихся обстоя­тельств, вновь обратиться к тому, чем уже обладала донациональная средневековая культура, — к осознанию того, что дух не имеет национальности» (с. 166).

Отметим, что на немецком языке в 1992 году уже выходила книга с названием «Филология мировой литературы», и здесь она упомянута Бормутом во введении («тоненькая, некомментированная подборка его текстов к 100-летию со дня смерти» Ауэрбаха — с. 6) и в соответствующем примечании (Erich Aurbach: Philologie der Weltliteratur. Sechs Versuche über Stil und Wahrnehmung. Frankfurt, 1992. — c. 213).

Вторая часть книги — письма Ауэрбаха. 14 писем (перевод О. Асписовой и И. Эбаноидзе) следуют в хронологическом порядке — с 1933 по 1957 год. Пояснением к каждому письму Бормут способствует пониманию взаимоотношений пишущего и адресатов, фоновой исторической картины.

Уже из первых писем ощутимо ухудшение положения евреев в Германии. Письмо к Карлу Фосслеру (30 июня 1933-го) Ауэрбах пишет из Марбурга: «Здесь сносно, но весьма напряженно» (с. 171). Через два года, обращаясь к Фрицу Закслю (19 сентября 1935-го), он не скрывает: «…я полагаю, что я и моя семья (у меня жена и мальчик 12 лет) уже недолго выдержим в Германии» (с. 172–173). В письме Вальтеру Беньямину (6 октября 1935-го) признается в своей «глупости», позволявшей ему на что-то рассчитывать, «в то время как от мнения отдельного человека, будь их даже так много, вовсе ничего не зависит» (с. 175).

В 1936 году Ауэрбах получил приглашение от Стамбульского университета (немецким эмигрантам была предоставлена возможность работы благодаря модернизации, которую проводил Мустафа Кемаль Ататюрк, начиная со времен основания Турецкой республики в 1923 году). В письме Беньямину от 3 января 1937-го Ауэрбах пишет о себе и семи ассистентах: «Мы преподаем здесь все европейские филологии, романистику, англистику, классическую филологию, германистику, пытаемся повлиять на преподавание и библиотечное дело, а также европеизировать технику научной индустрии, от расписания занятий до ящиков каталогов. Это, конечно, абсурдно, но турки так хотят, несмотря на то что при случае чинят этому препятствия» (с. 178).

Ауэрбах зримо характеризует происходящее: «…страна последовательно и полностью подчинена Ататюрку и его анатолийским туркам, наивной, недоверчивой, честной, несколько беспомощной и крестьянской, при этом очень эмотивной человеческой породе; жестче и менее располагающи, чем обычно европейские южане, они, однако, вполне сносны и наделены большими жизненными силами, привычны к рабству и тяжелой, но медленной работе» (с. 178).

Наблюдая механизм вестернизации, Ауэрбах выявляет его разрушительные последствия: «национализм в превосходной степени при одновременном разрушении исторического нацио­нального характера» (с. 179). Ремарки, подчас саркастические, привносят дополнительные измерения изложенному в первой части книги: «…все яснее становится мне, что нынешнее положение в мире есть не что иное, как хитрость Провидения, чтобы кровавым и мучительным путем привести нас к Интернационалу тривиальности и культуре эсперанто» (с. 179).

В 1947 году — благодаря успеху написанного в Стамбуле «Мимесиса» — Ауэрбах с женой переезжают в США: впереди — Пенсильванский университет, Принстон, Йель. 7 мая 1949-го он пишет Виктору Клемпереру: «Эта страна по-своему великолепна, и европеец, переживший последние 30 лет, потрясенно наблюдает, как легко и просто можно жить. И дело тут не только в технике, но и в людях: это самая дружелюбная страна, какую я знаю. Тут все со всеми на ты, готовы помочь, надежны и непосредственны. И эти непосредственность и оптимизм позволяют им делать удивительные вещи, хотя они и далеко не так старательны (efficient), как я думал, — в Германии люди были несравненно старательнее» (с. 203).

Теперь он уже может выбирать: «…я хочу в раннее Средневековье и зарыться в нем до конца дней своих» (с. 203). Так он и поступит.

В адрес США будет сказано много добрых слов. В письме Паулю и Отти Бинсвангер от 14 ноября 1954-го Ауэрбах подчеркнет, что страна — «во всем живая и поддерживает жизнь <…> Далее можно еще сказать, что никто ни от кого не требует изображать из себя американца, если только в остальном делаешь свое дело» (с. 208). Нет, о формулировке Бормута «Эрих Ауэрбах — филолог в изгнании» забыть не удастся. «Я среди американских коллег и студентов совершенно очевидно чуждый элемент, и никто не ставит мне это в упрек. В остальном я от всего сердца разделяю Ваше пристрастие к Англии, — пишет он в том же письме, — и охотнее был бы там, нежели здесь, будь у меня выбор. Но в том-то и загвоздка — я бы никогда не смог найти в Англии чего-то подобного — потому что английский консерватизм, такой прекрасный и свободный во многих вещах, кое в чем другом бывает тупым и деревянным» (с. 208).

Неминуемо вспоминается процитированный им на латыни в «Филологии мировой литературы» Гуго Сен-Виктор: «Изнежен тот, кому мила его родина, мужественен тот, кому все — родина, совершенен же тот, кому весь мир чужбина» (цит. по примечанию переводчика, с. 219).