Enjambement как фигура. Битва в представлении Альтдорфера и Бродского

Да, хорошо ты, время. Хорошо

Вдохнуть от твоего ужасного простора.

В. Ходасевич

Смерть, убеждал Иосиф Бродский, одно из возможных воплощений времени. «Все мои стихи, более-менее, об одной и той же вещи: о времени». Не случайно его двухтомное собрание сочинений, изданное в Минске в 1992 году, имеет весьма красноречивое заглавие: «Форма времени». Ибо все поэты в той или иной степени вынуждены соизмерять себя со временем, а песня сама по себе есть «реорганизованное Время».

Разбирая «Новогоднее» М. Цветаевой, написанное на смерть Рильке, Бродский отмечал, что «поэт – это тот, для кого всякое слово не конец, а начало мысли, кто, произнеся «рай» или «тот свет», мысленно должен сделать следующий шаг и подобрать к ним рифму. Так возникает «край» и «отсвет» и так продлевается существование тех, чья жизнь прекратилась».

Все написанное Бродским можно считать попыткой, зачастую удачной, дать себе и нам убедительный ответ на вечный вопрос о взаимоотношении времени и пространства, если первое понимать как континуум, а второе – как присутствие человека на земле. Ограничение времени, заключение его в осязаемые пределы, равносильное сгущению этого измерения, позволяет Бродскому проникнуть в область «обратимости материи», открывая перед ним обширное поле поэтической метафоры. Не случайно поэт настаивал на том, что вечность – «лишь толика времени, а не, как это принято думать, наоборот».

Зная по неоднократным высказываниям Бродского его отношение к истории, нетрудно увидеть, в чем для него смысл истории, понимаемой как осколок времени, воплощение его в разнообразных событиях, по видимости последовательных или по крайней мере следующих одно за другим в некоей линейной череде, и в этом история, у которой «вариантов мало», уподобляется пространству с его горизонтальной монотонностью, ибо ход истории непрерывен и мы в ней находимся, по словам Ходасевича, как «рыба в океане».

В последние годы жизни Иосиф Александрович не раз повторял, что в нем все сильнее крепнет желание заняться историей. Вероятно, это дало бы возможность поэту выйти за рамки лирического «я», с его неизбежным бременем ответственности. Здесь следует напомнить, что один из излюбленных приемов Бродского – отстранение.

Историческое повествование, по мнению Эмилио Габбы,

известного знатока римской истории, можно воспринимать не только как создание модели эвристического истолкования, но и как зрительное представление или как описательную модель. Когда слушатель (читатель) верит, что он воочию видит описываемые события (то есть становится зрителем исторического повествования), тогда понятие evidentia (от греческого слова enargeia) овеществляется и делается свойством и способностью экфразиса.

В этом случае можно рассматривать историю как иконографический документ или, если угодно, как изобразительное изложение: так, по словам того же Габбы, мы читаем помпейскую мозаику, повествующую об Александре Македонском.

Эти размышления дают нам повод для сопоставления двух видов сходного восприятия одного исторического события художником и поэтом.