Две книги о Сергее Залыгине
АндрейНуйкин, Зрелость художника. Очерк творчества Сергея Залыгина, М., «Советский писатель», 1984, 344 с.; И. А.Дедков, Сергей Залыгин. Страницы жизни, страницы творчества, М., «Современник», 1985, 432 с.
О С. Залыгине написано пять книг, множество критических статей и рецензий, глав в литературоведческих книгах и учебниках. Залыгин – крупный писатель, но писательского калибра иногда бывает мало для заинтересованного обсуждения творчества. Залыгин – писатель тревожной и неравнодушной мысли. Мысль эта, художественно воплощенная, заставляет критиков чуть ли не соревноваться между собою в ее постижении и точности категориального переформулирования. А это значит, что литературное произведение активно живет в обществе.
Начиная свою книгу о С. Залыгине, А. Нуйкин признается: «Работая над этой книгой, я не раз ловил себя на странном ощущении: будто я не творчество писателя Залыгина исследую, а за собственную жизнь, более того – как бы даже и не только за свою – перед потомками отчитываюсь» (стр. 4). Исповедальную направленность книги автор объясняет тем, что Залыгин – «это «мой» писатель, потому что «и ему и мне одно и то же дорого», потому что направление поиска ответов на проклятые вопросы века у нас удивительно совпадает, потому что для понимания жизни и механизмов, направляющих ее развитие, он дал мне гораздо больше, чем кто бы то ни было из писателей» (стр. 6).
Казалось бы, что может быть лучше, когда внутренний опыт писателя и критика совпадает или кажется, что совпадает, и критик прямо обещает нам отчитываться «за общие наши слова и дела, мечты и идеалы, расчеты и просчеты» (стр. 6). Правда, автор книги чувствует некоторую неловкость такой смелости («справедливо ли Залыгина-то в подобное положение ставить?») и опасность слишком переоценить свой опыт: «Пробовал не поддаваться». Успокоим авторами «не поддался». В книге определенно проявились профессиональные занятия автора: критика и эстетика. Первое – в свободной ориентации в критических мнениях, точках зрения, в легкости сопоставлений (с рассказами Шукшина, с «Царь-рыбой» Астафьева и т. п.); свою трактовку произведений Залыгина А. Нуйкин всегда соотносит (спорит или соглашается) с высказанным ранее. А. Нуйкин-эстетик выразился более всего в отступлениях теоретического характера, иногда вынесенных в отдельные главы («О критериях в искусстве», «Об открытии в искусстве», «Загадка «деревенщиков», «Музы и интеллект»), а чаще вкрапленных в текст без предупреждения. Сами по себе эти рассуждения небезынтересны, и автор, вероятно, предлагает не очень искушенному читателю книги опереться на них, как на надежные теоретико-эстетические перила.
Пользуется ими и сам автор книги. Так, вопрос мучительный для всех, писавших о Залыгине, -с чего начинается Залыгин? – дает повод А. Нуйкину порассуждать о тех особых качествах, «которые просто литературу (в частности – беллетристику) превращают в литературу большую, высокую, литературу с большой буквы» (стр. 33). Правда, А. Нуйкин сразу же признается, что он солидаризируется с теми, кто отсчет творчества подлинного Залыгина начинает с повести «На Иртыше». Но рассуждения критика о рубеже превращения просто литературы в литературу большую в случае Залыгина действительно имеют смысл и оказываются поучительными. Преодоление этого рубежа было подготовлено «всей предыдущей жизнью писателя, накоплением знаний, культуры, мастерства, его честной гражданственностью» (стр. 181). Именно жизнью, разнообразной практической деятельностью Залыгина – гидромелиоратора, гидролога, агронома, инженера, ученого и преподавателя вуза.
В «Тропах Алтая», очень автобиографичном романе С. Залыгина, размышления о науке, об этике научного творчества, о взаимоотношении человека с природой перенасыщают текст в ущерб событийности и композиционной его стройности. А. Нуйкин прав, когда говорит, что размах и масштабность концепции романа столь велики, «что пафос от него возникает какой-то межличностный, надличностный» (стр. 170). А. Нуйкин объясняет это «технократическими иллюзиями» Залыгина, тем, что он смотрит на мир «глазами человека, обожествляющего науку» (стр. 172). В доказательство приводится выписка из книги Залыгина «Литературные заботы»: «Настало, должно быть, время, когда литератор, если он хочет выступить по проблемам преобразования природы, должен глубоко изучать материал, должен, может быть, специализироваться в той или иной области знаний, иначе его ошибки и дилетантство – еще раз повторяю – могут обойтись слишком дорого» (стр. 173).
«В общем-то, все вроде бы правильно, но почему все-таки так скромно, так трезво?» – спрашивает А. Нуйкин. Да потому, что в наше время восторженные описания погубляемых красот природы, эмоциональные выступления в их защиту, сердитые обличения и поиск сочувствующих мало убеждают тех, кого должны убедить. Куда всей этой риторике против стены цифр и могучих экономических выкладок! Поэтому писатель действительно «должен глубоко изучать материал», иначе дилетантские выступления только дают повод для отточенных контраргументов противников.
Если писатель к тому же «специализируется в той или иной области знаний», то сила его аргументов может оказаться решающей. Так произошло, когда Залыгин, ученый, писатель, мыслитель, вступил в борьбу за спасение огромных территорий севера Западной Сибири от затопления- водами водохранилища Нижнеобской ГЭС и победил. Глава книги А. Нуйкина – «Леса, земли, воды и писатель», посвященная этой эпопее С. Залыгина, – одна из самых интересных. Сейчас время от времени вспоминают о заслуге писателя Залыгина в том, что нефть Западной Сибири добывается не со дна моря, а из земли. Для Залыгина-писателя победа государственного здравого смысла в этой эпопее имела большое значение. Его последующее творчество, начиная с повести «На Иртыше», получает несравнимую с его ранними произведениями социальную масштабность, интеллектуальную силу, духовную и нравственную высоту.
Повесть «На Иртыше», написанная Залыгиным быстро (всего за два месяца) и вдохновенно, поразила и читателей, и критиков. Коллективизация предстала перед нами, по выражению И. Золотусского, «потрясающе неизвестной». А. Нуйкин, анализируя образ главного героя повести Степана Чаузова, вскрывает его социальную природу -природу крестьянина-середняка, но делает при этом своеобразный акцент: «Слово «середняк», с легкой руки мужикоборцев всех статей, превратилось у нас чуть ли не в ругательство. Обозначает оно что-то позорно колеблющееся, ненадежное, прижимистое. А ведь это просто крестьянин. Настоящий крестьянин – не эксплуататор и не люмпен» (стр. 202). Да, просто крестьянин, но крестьянин, как и все любимые герои Залыгина, с острым чувством справедливости и собственного достоинства. Нравственная определенность и достоинство Степана Чаузова не позволяют таким людям, как Корякин, быть вполне уверенными. Через любое слово они «враз перешагнут», а вот такие, как Степан Чаузов, им мешают.
А. Нуйкин опять-таки строго научно, со ссылками на труды классиков научного коммунизма анализирует такие залыгинские типы, как Корякин, Брусенков, Дерябин, в которых черты псевдокоммуниста воплотились с убеждающей полнотой. Социальный утопизм и незнание законов развития общества, проповедь всеподавляющего насилия, склонность к провокациям и авантюризму, прославление простоты и невзыскательности, культ невежества и обскурантизма, политическая неустойчивость – все это черты опаснейших для любого революционного дела людей, видящих «свою миссию в исполнении «высших предначертаний», «высшей воли» и тем как бы освобождающих себя и от совести, и от ответственности» (стр. 213). В социологическом срезе характеров «бесов», сделанном критиком, много верного, но при таком анализе теряется их психологическая объемность: это все-таки не только один социальный тип, но и разные литературные герои. К тому же у Залыгина этот тип (Корякин – Брусенков – Дерябин) от романа к роману углубляется и усложняется.
Новаторство в раскрытии темы в «На Иртыше» еще отчетливее проявилось в романе «Соленая Падь». Корни новаторства А. Нуйкин видит в том, что писатель исходит из ценностных критериев, основывающихся на выстраданной концепции мира, поэтому «в «Соленой Пади» пристрастно судят не только людей, но и все явления жизни» (стр. 227).
Критика и в этом романе опять-таки больше всего привлекает образ Брусенкова, силу которого он усматривает не только в его изворотливости и беспринципности, но ив политической неопытности масс, поддающихся на псевдореволюционные спекуляции и убежденных, «что к светлому будущему только так вот и надо прорываться – не щадя ни врагов, ни друзей» (стр. 239). Образ Брусенкова истолкован А. Нуйкиным достаточно убедительно, но он сам же утверждает, что в «Соленой Пади» существенна именно цельная, глубоко продуманная и прочувствованная концепция всех событий, а потому не хватает столь же убедительного истолкования главного антипода Брусенкова – Ефрема Мещерякова. Вывод же о нравственной победе Мещерякова над Брусенковым, которую он одерживает в романе и в наших душах, своей очевидностью и тривиальностью как-то ослабляет трудную напряженность нравственных и исторических переплетений романа Залыгина.
От романа к роману Залыгин усложняет нравственные ситуации, в которые ставит своих героев. Они не только действуют в сложное и переломное время, но осмысляют его и проговаривают осмысленное. Неторопливые размышления залыгинских мужиков Степана Чаузова, Якова Власихина, Ефрема Мещерякова, Николая Устинова, Ивана Ивановича Саморукова, непростое движение их мысли и есть самое важное в романах Залыгина. В рассуждениях и диспутах происходит их самовыявление: перипетии мысли оказываются, может быть, более сложными, чем перипетии жизни. Героев Залыгина приводит к решениям не бурный поток событий, не следование быстро меняющимся идеям и лозунгам, а испытывающие размышления, которые некоторым, например Дерябину, кажутся чуть ли не кощунственными: время таково, что нужно срочно решать, а не размышлять.
А. Нуйкин включается в давний спор критиков: могут ли быть и были ли на самом деле такие мужики-интеллектуалы, мыслители и моралисты, или это только своеобразные репродукторы авторских идей? Такая постановка вопроса кажется А. Нуйкину прямолинейной и неинтересной. В очередном теоретическом отступлении (третьем) под названием «Музы и интеллект» он обосновывает залыгинский интеллектуализм так: «Нравственные, эстетические, духовные искания высокого уровня с неизбежностью выводят к проблематике, требующей мышления философского масштаба» (стр. 253).
Роман «Комиссия» критик считает образцом осмысленности, осознанности в художественном творчестве: в нем нет ни одного «проходного» эпизода, ни одного не обязательного персонажа. История лебяжинской Лесной комиссии – эпизод возможный, но вряд ли типичный – есть поиск форм народовластия в самом народе. Оптимальная идеологическая форма народовластия медленно вызревает в прениях членов комиссии, в самоуглубленной рефлексии умного и чуткого мужика Николая Устинова, в полемике с «мужицким офицером» Родионом Гавриловичем Смирновским. Трагический конец Лесной комиссии есть конец очередной крестьянской социальной утопии: ее место теперь среди притч и легенд «лебяжинского цикла», рядом со сказаниями о старцах и «полувятских девках», правда, если они не забудутся и не вытеснятся новой мифологией.
А. Нуйкин прав, утверждая, что в изображение событий тех дней включено сегодняшнее понимание писателя, а потому в мудрых размышлениях того же Устинова можно многое почерпнуть для прояснения таких сегодня животрепещущих проблем, как природа и человек, утилитаризм и нравственность, централизация и народное самоуправление, здравый смысл и научное знание, научная организация земледелия и любовь к природе. Роман «Комиссия» стал событием в советской литературе, и теперь прежде всего по нему и другим романам «сибирского цикла» судят о Залыгине. Поэтому такие произведения писателя, как «Оська – смешной мальчик», «Южноамериканский вариант» и даже в какой-то мере «После бури» – оказались для критиков и читателей «неожиданными» и пока еще не разгаданными. Книга А. Нуйкина заканчивается анализом первой половины романа «После бури», который автор считает органическим и очень важным звеном в величественной залыгинской «Сибириаде».
«Роман о Корнилове представляется мне иногда чем-то высокогорным. Если это сравнение продлить, то, возможно, мы поднимемся еще выше, где разреженный воздух и не совсем по-земному дышится, но зато хорошо и далеко видно во многие стороны» (стр. 418).
Это слова о романе «После бури» автора другой книги о С. Залыгине – И. Дедкова, слова, в какой-то мере выражающие отношение автора к писателю. И. Дедков начинает свою книгу издалека – и не с самого Залыгина, а с его учителя в науке Петра Людвиковича Драверта, который стал для Залыгина примером «творческой вдохновляющей энергии», и твердости, и определенности нравственного облика.
Начатая так издалека, книга И. Дедкова не становится жизнеописанием Залыгина. «Если это и описание чего-то, – предупреждает автор книги, – то скорее духовных состояний, их смены и совокупности, это попытка воспринять творчество писателя как развивающийся духовный мир, живой и всегда незавершенный» (стр. 34). Поэтому для И. Дедкова «в романе писательской судьбы нет фактов несомненнее, чем книги» (стр. 55).
Начинается писатель С. Залыгин в конце 40-х годов, «Именно с «Северных рассказов», а не с повести «На Иртыше», – настаивает критик. В «Северных рассказах» писатель нащупывает свою тему и свою интонацию, происходит накопление опыта литературной работы, наконец, Залыгин просто «поверил, что может писать книги». В «Северных рассказах» еще многое идет от чрезмерного следования «правилам» литературной жизни, выполнения литературных установок. Но,какчасто бывает, со сменой Очередных установок произведение сразу же как-то обедняется: следование «злобе дня» приводит к тому, что вместе с уходящей «злобой дня» уходит на задний план или совсем в небытие и слишком злободневное произведение.
«Северные рассказы» – начало писателя Сергея Залыгина? – теперь уже спрашивает И. Дедков. – Того самого Залыгина, что написал «На Иртыше» и «Комиссию»?» И отвечает: «Если что и «началось» там, так только для того, чтобы быть преодоленным» (стр. 72). На «рубеж нового для себя стиля» Залыгин выходит в середине 50-х годов в очерках тех лет и в сатирической повести «Свидетели», написанной в новом варианте жанра «хожений» – «хожение» за справкой. Наиболее заметным произведением тех лет И. Дедков считает рассказ «Без перемен» (1958), где, «может быть, впервые – истинно залыгинское «состояние», и не только в идеях и настроениях, но в характере слога, во всей совокупности текста» (стр. 107).
Обратим внимание, что исследование И. Дедкова движется к определению самого характерного залыгинского начала, которое наконец формулируется: «Присутствие определительного ума» (стр. 114). Критик будто бы защищает от кого-то это качество Залыгина: «Я не нахожу в этом качестве ничего плохого…». Да и сам Залыгин, написав «Тропы Алтая», объяснялся: «Я не рассчитывал на широкий круг читателей, писал вещь, более или менее камерную, для читателей определенного склада». Отношение к роману может быть различным, но И. Дедков прав, когда называет «Тропы Алтая»»вводным курсом», к залыгинской «Сибириаде» (стр. 120). Дело не в месте действия, а в том понимании жизни, природы, человека, на котором основываются последующие главные герои писателя. В рассуждениях Рязанцева, первого изумныхгероев Залыгина, заложена основа «для целостного осознания больших и малых событий нашей истории в двадцатом веке» (стр. 138). С этого романа начинается обсуждение Залыгиным главных вопросов исторического бытия нашего народа после революции. Писатель сам говорил, что три его главных вещи – «На Иртыше», «Соленая Падь», «Комиссия» (добавим теперь и «После бури») – «выстраивают какой-то ряд», «если хотите – направление». Глубокое и проникновенное исследование этого «направления» составляет лучшие страницы книги И. Дедкова. Он отмечает, что романы Залыгина точно привязаны ко времени, даже с точными указаниями дат, и объясняет: «Точно обозначая время, Залыгин знал: жизнь, о которой он брался рассказывать, была переменчивой, ее словно раскачивало: то, что случилось в марте такого-то года, могло уже не случиться в апреле, или повернулось бы совсем иначе» (стр. 174).
В повести «На Иртыше» лавинообразное действие всего пяти дней вдруг остро и тревожно обнажает события, о которых мы сегодня привыкли судить с эпическим спокойствием и рассудительностью. При этом «события в повести таковы, – пишет И. Дедков, – что какие-либо безотчетные, случайные действия героев исключены» (стр. 195). Исключены Потому, что предельно сгущено не только действие, но и мысль героев. Все в этой повести мыслят: Нечай, Фофан, Ю-рист, Корякин. Автору важнее всего мысли Степана Чаузова, которого все торопят, предлагают готовые;решения, а он хочет сам подумать: «Дайте мужикам подумать. Покажи ты ее, правду, если учен коли, но после дай ее запомнить, к ней прислушаться…»
И. Дедков доказывает, что «изображение каких-либо событий, положений, обстановки Залыгину недостаточно, более того – оно ему малоинтересно, если не включает в себя через какого-то персонажа или группу персонажей своего максимально полного само обдумывания» (стр. 203). Герои Залыгина различимы не только по портретным чертам, действиям или поступкам, но прежде всего по их мыслям. И. Дедков отмечает, что в современной литературе персонажи говорят много и охотно, но вот «мысль их, ее уровень вряд ли доставляет радость читательскому уму» (стр. 204). Не то у Залыгина: в его произведениях в их общей интеллектуальной и философской партитуре каждый герой ведет свою партию. И. Дедков тонко анализирует такие партии, например Ю-риста в «На Иртыше». Отличие Ю-риста от новоявленных «учителей» жизни типа Корякина или Мити-уполномоченного критик видит не только в том, что у Ю-риста есть достаточно испытанная нравственная позиция, но, главное, в том, что у него естьзнания.
Юрист заступается за Чаузова и пишет «особое мнение» в расчете на будущую правоту. А пока восторженно убежденный Митя-уполномоченный берет верх, потому что ему достаточно простого знания того, что одни – за, другие – против, а все «среднее» ему просто непонятно: «середина» должна срочно, а главное, без раздумий выбрать, за кого она. В остропублицистической главке книги – «К вопросу о «середине» И. Дедков говорит открыто: «Идеи «истребления» всякой «межеумочности», слабости, нерешительности, аморфности, всего колеблющегося, как идеи «оздоровительной», «очистительной», ни умом, ни совестью нам не осилить» (стр. 215). Залыгин, описывая крутолукских нетерпеливцев, ссухим чиновничьим рвением стремящихся к полноте «охвата», напоминает нам о некоторых современных ревнителях мероприятий, стремящихся (конечно, не в таких трагических обстоятельствах) вовлечь куда-нибудь непременно всех: будь то общество спасения на водах, лыжный пробег или клуб книголюбов.
Лучшие страницы книги И. Дедкова посвящены роману «Комиссия», никем до этого, пожалуй, так глубоко и тонко не истолкованному. В «Комиссии» показано становление, бытие и странствие народной мысли. И. Дедков уместно цитирует замечательное письмо В. И. Вернадского (стр.,248- 250), в котором великий естествоиспытатель предполагает особый,народныйпуть познания.
Это живое, текучее, постоянно вырабатываемое народное знание о жизни достижимо, как считает И. Дедков, «не иначе как через художественную «реконструкцию». Думается, что возможны и другие способы ее понимания, но критик прав, утверждая наибольшую адекватность народной мысли художественному творчеству, потому что,развивается она во многих случаях по законам художественности. Вспомним мысли и суждения в романе Устинова, -к примеру его «натурфилософские» разговоры со скотиной. Своеобразие народной мысли в ее непременной личностности, все заемные идеологиивней предстают не в своем подлинном, а в «индивидуализированном» виде, в своем человеческом выражении» (стр. 259)..
Вряд ли стоит резко отделять от собственно мысли все остальное, что составляет бытие крестьянина: быт, труд, нравственность, обряды и верования. Критикам часто представляется, что в романах Залыгина всему этому меньше уделяется внимания, чем внутренним монологам, размышлениям, спорам, то есть формированию индивидуальных концепций жизни. Это не так. Быт у Залыгина описан достаточно подробно и точно. Просто нам это более знакомо и привычно по другим произведениям и прочитывается легко. А вот формула мысли каждого из героев Залыгина требует остановки и внимательной работы мысли читателя.
Сгущенность, формульность мысли героев Залыгина (И. Дедков недаром вспоминает упрек Достоевского Лескову в том, что его герои «говорятэссенциями») с точки зрения простого правдоподобия кажется условностью, да в значительной степени таковой и является. «Но в целостности своей, – согласимся с автором книги, – такое сгущение жизни мысли – в духе и стиле всего романа, всего творчества Залыгина, где выдерживается и разрабатывается прежде всего содержательная индивидуальность мысли, а не ее форма» (стр. 269). Разные «голоса» в романе по существу бьются над одной темой: как лучше устроить жизнь и власть. У каждого имеется свой вариант правды: у Сухих она эгоистическая, у Калашникова – практическая, у Дерябина – фанатическая, у Смирновского – историческая, а у Устинова, может быть, самая глубокая и многослойная мысль, но и самая утопическая, потому-то он и погибает первым из Лесной комиссии. В конечном итоге народная мысль в романе и в своих теоретических вариантах, и в практическом ее воплощении в деятельности и гибели Лесной комиссии осознает гражданскую войну как общенародное, общенациональное бедствие, последствия которого не раз еще скажутся в будущем.
О гражданской войне в Сибири роман «Соленая Падь». В книге И. Дедкова рассказывается о прототипе залыгинского Ефрема Мещерякова – Е. М. Мамонтове, чьи подлинные документы писатель включает в текст романа. Е. М. Мамонтов – народный герой, командир сорокатысячной партизанской армии, не проигравший ни одного сражения, человек, достигший легендарной славы. Но почему же все знают Чапаева и не знают Мамонтова? Потому, что, закончив войну, он вернулся в свою деревню, в свой дом, вернулся к своему «привычному делу». И. Дедков, конечно, прав, когда предполагает, что Залыгин «все время помнил, что этот Чапай вернулся домой пахать землю» (стр. 324). Этого возвращения в романе нет, но именно оно главное в осознании происходящего: «Ефрем Мещеряков написан так, что его возвращение к плугу вполне возможно» (стр. 324). События, изображенные в «Комиссии» и «Соленой Пади», не только передают важные, переломные моменты истории – в этих событиях «открывается смысл происходящего для. будущих лет» (стр. 330).
Будущие годы, начиная с лета 1921 года, изображены в романе «После бури». И в этом романе человеческие идеи интересуют Залыгина больше, чем психология и события, хотя роман некоторым кажется чуть ли не детективом: некий новый вариант истории о Жане Вальжане. Герой романа, Петр Васильевич Корнилов, бывший приват-доцент Петербургского университета, профессиональный натурфилософ, пытается постичь происходящее с собой, людьми, страной. И. Дедков пишет: «Впервые у Залыгина в романе нет ничего, что захватывало бы и волновало сильнее, неотступнее мысли, ее драматического и даже трагического развития» (стр. 360). Положим, и в прежних романах Залыгина мысль героев была интереснее их судеб. Но И. Дедков прав, что в «После бури» писатель- дает типологию, систематику историко-социальных типов, состояний и взглядов человека 20-х годов. «Залыгинская художественная «систематика» в «Комиссии» близка к поэтическому «мифу», в «После бури» – к попытке научно-понятийного определения» (стр. 380).
Думается, что «После, бури» – самый историчный роман Залыгина. В нем нет исторической фактографии, зафиксированной в документах и отраженной на страницах исторических книг и учебников, но есть нечто большее, чего обычно не передают исторические труды: социально-психологические срезы 20-х и 30-х годов сделаны с сугубой научной точностью, по крайней мере вполне на уровне современной, пока еще не очень точной и надежной социальной психологии.
Ни А. Нуйкин, ни И. Дедков не знали окончания романа «После бури». Сейчас роман Залыгина закончен, и критикам, возможно, придется в дальнейшем скорректировать некоторые свои прошлые положения. Пока же есть две новые книги о писателе С. Залыгине. Оба автора, следуя своему герою, старались вести анализ в высоком интеллектуальном регистре: философско-эстетическом – У А. Нуйкина, в философско-этическом – у И. Дедкова. Точная, рассчитанная проза Залыгина нашла достойных истолкователей.
г. Череповец