Два литературоведческих очерка
К. Краулинь, Вилис Лацис. Критико-биографический очерк, «Советский писатель», М. 1958, 235 стр.; И. Соколова, А. Бочаров, Вилис Лацко. Очерк творчества, Гослитиздат, М. 1959. 194 стр.
В двух московских издательствах вышли две одинаково озаглавленные книги. Первая из них принадлежит известному латышскому литературоведу К. Краулиню. Вторая – двум молодым исследователям, И. Соколовой и А. Бочарову. Обе книги появились почти одновременно и дают поучительный материал для сопоставлений.
«Критико-биографическим очерком» назвал свою книгу первый автор. Подзаголовок этот вполне отвечает ее характеру. Сжато и просто рассказывает К. Краулинь о жизненном и творческом пути художника, адресуясь к широкому читателю. Ведь на новое, девятитомное собрание сочинений В. Лациса, которое в 1959 году издал в библиотеке своих приложений журнал «Дружба народов», подписалось двести двадцать пять тысяч читателей. Предположим, что каждый экземпляр этого издания побывает в руках хотя бы у четырех-пяти книголюбов, и перед нами возникнет миллионная аудитория, живо интересующаяся творчеством писателя.
К. Краулиню удалось решить нелегкую задачу. В весьма сжатом очерке он рассказал не только об основных произведениях В. Лациса, но и о многих его ранних вещах, не публиковавшихся на русском языке, о ряде его публицистических выступлений. В отличие от авторов второй книги он изучил фронтовую печать периода Отечественной войны и нашел, к примеру, в дивизионной газете «Латвияс стрелниекс» («Латышский стрелок») обращение писателя к латышским воинам, в котором можно услышать интонации многих публицистических отступлений «Бури» (стр. 136 – 137). Рассмотрел автор и повесть «Кузнецы будущего» – первый в латышской прозе отклик на советскую действительность, первую попытку раскрыть характеры советских людей.
Исследователь не только включает творчество Лациса в процесс развития латышской литературы, но и соотносит книги писателя с лучшими произведениями мастеров русской советской прозы – М. Шолохова, А. Толстого, А. Фадеева. Он видит в творчестве Лациса – в его стремлении к широкому, эпическому воспроизведению общественной жизни, выдвижении народных масс в качестве главного героя – своеобразное, построенное на впервые освоенном в латышской прозе национальном и социальном материале проявление того «монументального реализма», о котором еще в 1924 году писал Алексей Толстой. Латышского мастера критик выводит на мировую литературную арену. В этой связи весьма плодотворно сравнение «Бури» с эпопеей другого художника, примерно того же поколения – «Коммунистами» Луи Арагона, автор которой стремился создать широкую картину освободительной борьбы своего народа.
Жаль, что в работе К. Краулиня роман Лациса не сопоставляется с одноименной эпопеей И. Эренбурга. Это помогло бы глубже раскрыть индивидуальное своеобразие художников социалистического реализма. Оба писателя повествуют об одних и тех же всемирно-исторических событиях. Их идейные позиции – позиции советских патриотов, непримиримых врагов фашизма – однородны. И тому и другому свойственна высокая публицистичность. Однако перед нами разные, совсем разные книги по их композиционному строю, по стилю. В книге Эренбурга нет романтической приподнятости многих страниц эпопеи латышского писателя, которому в свою очередь порой не хватает художественного лаконизма русского прозаика, умения подметить и воспроизвести точную бытовую деталь эпохи, тончайшие оттенки психологии современников, за простым, «обыкновенным» словом увидеть большое человеческое чувство.
К. Краулинь высказывает немало ценных наблюдений о языке произведений Лациса (тема, которую, к сожалению, совсем обошли И. Соколова и А. Бочаров, хотя подзаголовок их работы – «Очерк творчества» – обязывал к этому). Уже в разборе первых рассказов Лациса критик отмечает особенности эпического стиля писателя: сжатость, «умение рисовать словами обыкновенной разговорной речи», неприятие велеречия и напыщенности. Сравнив различные редакции романа «Бескрылые птицы», К. Краулинь показал, как писатель преодолевал натуралистические излишества, очищал текст от матросского жаргона и профессионализмов, добивался психологической верности речевых характеристик.
Большой интерес представляют и многие частные замечания К. Краулиня. Лациса нередко называли «латышским Джеком Лондоном». Лаконично и определенно автор сформулировал не только сходство, но и весьма существенные отличия этих писателей.
Столь же плодотворны сопоставления творчества Лациса и его великого вдохновителя – Горького. Интересно в этой связи сравнение одного из лучших женских образов Лациса, – его Ильзы Лидум, с образом горьковской Ниловны, как, разумеется, и упитовской Анны Осис.
К. Краулинь пристально рассматривает индивидуальную художественную манеру писателя, прослеживает его путь к боевой, коммунистической партийности творчества.
К. Краулинь – один из лучших знатоков произведений В. Лациса. Тем неожиданнее кажутся иные его утверждения, опровергаемые, кстати сказать, материалами самого очерка. Так, на стр. 98 автор почему-то заявляет, что Лацис, этот подлинный художник-публицист, якобы «не любит и не применяет замедляющих развитие сюжета отступлений, ни лирических, ни публицистических, ни философских, ни биографических, ни каких-либо других. Это в особенности относится к его досоветским романам…» Остается только посоветовать автору хотя бы перелистать такой роман Лациса, как «Семья Зитаров», и посмотреть, сколько там отступлений – и лирических, и публицистических, и философских, и биографических. Все они – за исключением разве только «каких-либо других»! – в изобилии найдутся в первой латышской (да и в первой русской) редакции романа. Немало их остается и в последующей редакции. То же, как известно, можно сказать и о «Буре».
Книга И. Соколовой и А. Бочарова больше по объему очерка К. Краулиня и, пожалуй, более эмоциональна. С молодым задором ее авторы высказывают немало спорных, а подчас и неверных положений, оценок, выводов. Сначала, однако, отметим немаловажные достоинства книги и прежде всего неизменное стремление ее авторов выдвинуть в связи с творческим опытом Лациса проблемы общие и значительные для всей советской литературы. Они стремятся показать, как еще на рубеже 20-х и 30-х годов, «в сложной литературной обстановке, где сталкивалась революционная патетика и реакционный романтизм, критический реализм и экспрессионизм, искренняя партийность и объективизм, где одни прославляли борьбу и бесстрашие, а другие порицали (видимо, отрицали? – Б. Я.) величие человека, выставляли напоказ мелкие страстишки и никчемные дела» (стр. 13), складывался индивидуальный творческий почерк писателя. Речь идет о поисках наиболее выразительных форм социального романа, способных особенно ярко и прямо отразить злободневные вопросы жизни, о сочетании научной фантастики с социальной утопией (романы «Освобожденный зверь» и «Путешествие в город Горный»), о своеобразном переплетении романтики и реализма.
И. Соколова и А. Бочаров – и это, пожалуй, главное достоинство их труда – раскрывают единство содержания и формы анализируемых ими художественных произведений.
Авторы показывают, как революционная борьба латышского пролетариата влила новые живительные соки в произведения латышских писателей – критических реалистов, как от морально-этической критики капитализма Райнис, Упит, а за ними и Лацис перешли к критике общественных и политических отношений, от разоблечения буржуазной морали – к обличению буржуазной политики. Интересны замечания о том, как умело пользуется Лацис одной из разновидностей контраста – противопоставлением слов и дел, выявляя тем самым, подобно Горькому в «Жизни Клима Самгина», «подлинное и показное, кажущееся и настоящее» (стр. 40), как сочетает он пластическую точность и обстоятельность описаний с динамичностью повествования, романтизированной приподнятостью и даже некоторой гиперболизацией характеров.
Вполне обоснованны также наблюдения авторов о подчеркнутой документальности и исторической достоверности изложения, типичных для «Бури». В этой документальности они видят своеобразный литературный прием, создающий особую тональность повествования, порой, как пишут они, «более близкого, если уж настойчиво искать точного определения, не к роману-эпопее, а к хронике-эпопее» (стр. 135).
Перед нами – «Очерк творчества», приближающийся по своему характеру к монографическому исследованию. Шире, чем по понятным причинам смог это сделать К. Краулинь, сопоставляют И. Соколова и А. Бочаров особенности творчества Лациса и Горького, отмечают, что латышский писатель унаследовал от русского «необычное сочетание самого неприкрашенного реализма обстоятельств и романтичности характеров, идущей от непоколебимой веры в силу человека, в его гордые крылья, в его волю к жизни» (стр. 42).
Ведущие тенденции досоветского творчества Лациса авторы в этой связи видят прежде всего в реалистическом стремлении выразить богатство внутреннего мира людей труда, красоту их повседневной деятельности, сочетающемся с некоторой романтической преувеличенностью, исключительностью героев, призванных пробудить к действию те внутренние силы, которые скрыты в каждом простом человеке.
Обратим внимание читателя на? еще несколько тонких наблюдений авторов. В главе о «Сыне рыбака» они показывают, как удалось писателю в этом романе «решить необычайно, трудную художественную задачу: создать острое, динамическое повествование о буднях, раскрыть трагичность и драматизм повседневности» (стр. 91). Противопоставляя образ Оскара Клявы образу предприимчивого «американца» Фреда Менгелиса, авторы пишут далее о принципе сопутствования, действительно очень типичном для художественного мышления писателя. Ведь и Оскар и Фред проходят через сходные испытания, но их различное или, точнее, прямо противоположное поведение в столь сходных жизненных и психологических ситуациях помогает романисту резче, контрастнее раскрыть непримиримость героев, сказывающуюся во всем: в их отношении к труду, дружбе, любви, поражениям и удачам.
В главе о «Буре» раскрывается художественный принцип Лациса в изображении врагов, состоящий в постепенном «обрывании» листьев, – если воспользоваться образным сравнением самого художника – в постепенном обнажении духовной нищеты, нравственного убожества врагов коммунизма.
В заключительной главе книги, посвященной роману «К новому берегу», так определяется художественная манера писателя: «В романах Лациса, как на сцене некоторых театров: убран почти весь интерьер, оставлены только самые необходимые, максимально простые, почти символические декорации – ничто не должно отвлекать зрителя от развития идейного конфликта» (стр. 181).
Это и верно, и точно, и образно. Книга И. Соколовой и А. Бочарова вообще – за немногими исключениями «написана хорошим выразительным языком, который лишь изредка становится излишне цветистым, когда авторы явно чрезмерно восторгаются «бурными потоками пафоса и обобщений, глубокими озерами раздумий, напористыми ручьями авторских восклицаний» (стр. 189). Право же, весь этот метафорический паводок редактору книги следовало бы отвести в, так сказать, широкий канал хорошего литературного вкуса!
С рядом положений авторов трудно согласиться. На стр. 108 они заявляют почему-то, что в новеллистике Лациса социальные противоречия «выступают, пожалуй, рельефнее, чем в романах и повестях». Утверждение это опровергается любой страницей «Бури», где социальные противоречия «выступают» уже как непримиримые, враждебные не на жизнь, а на смерть классовые антагонизмы. Еще через несколько страниц критики утверждают, что в рассказе «Возвращение отца» якобы нет «ни одного авторского эпитета и сравнения» (стр. 115). На самом деле их в этом рассказе немало (напомним хотя бы о красных полотнищах, которые развевались величаво и вызывающе, а терзающем стоне жены героя рассказа, о солнечной июньской буре в Латвии 1940 года, о хозяине, толстом, как пивная бочка, о табуне ребятишек, о металлических птицах – советских самолетах…).
В анималистском рассказе-миниатюре «Лохматый друг» авторы видят – ни много, ни мало – «яркие и бурные вспышки протеста против угнетения и несправедливости, прославление вольнолюбия» (стр. 119). Герой этого крохотного рассказика – пес Бобис – удирает от своего хозяина-булочника на корабль. Булочник требует обратно свою сбежавшую собственность, и тогда Бобис, поджав хвост, ищет убежища, дрожа от страха залезает под машину. Однако стоило ему услышать голос булочника, как «страх прямо-таки обуял его», и он бросился искать «еще более темный и надежный угол». Так он добирается до угольной ямы, и «никакая сила на свете не могла бы извлечь его оттуда…» Мы процитировали перевод рассказа «Лохматый друг», принадлежащий… И. Соколовой и А, Бочарову. Неужто и впрямь выступая в качестве литературоведов, они видят в данном отрывке «прославление вольнолюбия», «яркие и бурные вспышки протеста» и вообще чуть ли не восстание «против угнетения»?
Порой авторы крайне неточны в избранной ими терминологии. Так, на стр. 133 они вкладывают в понятие «монументальность»»внимательное следование мельчайшим извилинам человеческого поведения и психологии». Если согласиться с авторами, первейшими монументалистами окажутся Пруст и Джойс.
Литературоведческий анализ призван быть точным. Ведь сами авторы справедливо пишут о правде деталей, рождающей у читателя «доверие ко всему изображаемому», К сожалению, авторы порой нарушают то самое требование, которое выдвинули. Они сообщают, рассказывая о «Бескрылых птицах», что Волдис Витол «после многих месяцев… становится обладателем отдельной комнатушки». На самом деле это происходит всего-навсего через пять дней. Они называют Рунциса судовладельцем, в то время как он стивидор, наживающийся на труде грузчиков-докеров, а не матросов и кочегаров. В главе о «Сыне рыбака» они пишут, что обольщенная Зента переходит, «наконец, к бесплодной мольбе о простом снисхождении», трактуя так почему-то ее гневные угрозы Роберту Кляве.
В главе, посвященной «Буре», утверждается, что «проститутка Сильвия, попавшая в немецкий публичный дом, однажды не выдержала и застрелила майора, спавшего с ней». На самом деле вовсе не Сильвия выстрелила в майора, а майор пристрелил Сильвию. На той же, 147-й странице упоминается партизан Аустринь, «не выдержавший пыток». Но его никто не пытал. Его лишь припугнули пытками. На стр. 160 Эдит Ланка «сладострастно любуется расстрелом заключенных». В романе она с любопытством наблюдает «за последними конвульсиями Повешенных». Калей не редактор, как пишут авторы, а писатель, драматург. Гартман не провокатор, а шпион. Зандарт не «элегантный коммерсант», а толстобрюхий содержатель кафе… Все это мелочи, конечно, но не простительные для профессиональных литературоведов, призванных быть непогрешимо точными и в своих выводах, и в своих иллюстрациях.
Книга К. Краулиня задумана и написана как критико-биографический очерк. Книга И. Соколовой и А. Бочарова посвящена главным образом мастерству Лациса-прозаика. Исследователи многое раскрыли в своеобразном творческом облике писателя. Особенно отрадно, что об одном и том же художнике критики пишут по-разному, по-своему раскрывая различные стороны его многогранного творчества.