Достоевский в Достоевском. М. Бахтин и методологический поворот 1910–1920-х годов

Работа выполнена при поддержке РНФ, проект № 22-28-00262.

1

История литературоведения, как и история литературы, представляет собой не столько поступательный процесс смены направлений, приоритетов и авторитетов — как это обычно изображается в учебниках, — сколько более сложную, реальную историю кризисов, исканий, прорывов и срывов научного и общественного сознания; в переломные времена эта история иногда возвращается в проблемный горизонт современности в виде по-новому актуальных старых вопросов и задач. Под этим углом зрения в предлагаемой статье будет рассмотрен методологический поворот (если угодно — «смена парадигмы») в изучении творчества Ф. Достоевского в 1910–1920-е годы. Этот поворот не был, конечно, изолированным событием, как не был случайным событием русский европейский «формализм» того времени. Парадигматический сдвиг отражал фронтальный перелом, происходивший в те годы в русском и западноевропейском мире жизни и мысли, наиболее интенсивно — в «столетнее десятилетие» 1914–1923 годов, по выражению русского современника¹ [Замятин 1999: 101].

В те считаные годы, как сказано в прологе романа Т. Манна «Волшебная гора» (1924), «началось столь многое, что потом оно уже и не переставало начинаться»²: отличное определение «смены парадигмы», но не в истории естествознания (как в книге Т. Куна «Структура научных революций»), а в истории наук общественно-исторического опыта мира жизни (чаще называемых гуманитарными). Избранный для анализа историко-научный сюжет — становление русской науки о Достоевском из «инонаучных» источников и предпосылок (социально-исторических, мировоззренческих и иных) — представляется не только интересным, но и актуальным. И вот почему.

Когда та или иная область или направление культурного творчества — в искусстве, в науке, в общественной жизни — становится автономной и претендует на самодостаточность, то рано или поздно такое притязание утрачивает продуктивность, теряет свой raison d’être в единстве культуры. И наоборот, по-настоящему творческое направление, произведение, высказывание живо и значимо не само по себе, а скорее на своих границах, поскольку опирается на какой-то междисциплинарный и междучеловеческий опыт прошлого и современности. В истории становления русской науки о Достоевском эта цепочка «между» — между философствующей публицистикой и научным исследованием, между рассуждениями «по поводу» текстов и фактически изображенным в текстах, между «сном в духе» эпохи символизма и жестоким пробуждением от этого сна в эпоху войн, революций и голода (когда, по словам А. Ахматовой, «нам стало легко»), — это «между» образует плотное, насыщенное смыслом и «смыслоутратами» событие. На языке инициатора методологического поворота в изучении Достоевского — Вячеслава И. Иванова (1866–1949) — дело шло о проблематизации отношения между «принципом миросозерцания» и «принципом формы» в романах великого писателя. Молодые исследователи подхватили эту проблематику и пытались заново осмыслить ее на волне «невиданных перемен» своей современности.

В центре нашего историко-научного сюжета, однако, не столько Вяч. Иванов, сколько М. Бахтин: не потому, что он самый известный, а скорее, наоборот, этот философ и ученый потому, вероятно, самый известный, что, как выясняется, он был активным участником и комментатором двух одновременных научных революций ХХ века — в гуманитарно-филологическом и в гуманитарно-философском мышлении. На стыках и пересечениях обоих этих событий, собственно, и произошел интересующий нас методологический поворот.

В истории становления русской науки о Достоевском Бахтин, разумеется, только один из многих ее зачинателей. Тем не менее его замысел понять Достоевского в Достоевском [Бахтин 2002: 12, 201], то есть вскрыть формально-содержательное средоточие новаторского авторства писателя, преодолев «разрыв между стилистикой и идеологией» (как сказано в «Слове в романе» [Бахтин 2012: 13]), — этот тоже новаторский замысел по-новому освещает направление и цель методологических исканий 1910–1920-х годов. Как и обратно: исследования современников, в свою очередь, могут в чем-то восполнить и прояснить сложившиеся стереотипы восприятия и оценок книги Бахтина³. Его монография, хронологически почти завершившая яркую эпоху в истории рецепции Достоевского, свидетельствует о незавершимости проблем, которые ставили Бахтин и его современники.

2

Ведущие участники поворота вполне сознавали объективные усло­вия, в которых они как бы заново читали и открывали Достоевского. В. Комарович (1894–1942) писал в середине 1920-х годов: «В эпоху общественных кризисов и исторических потрясений всякий раз возобновляется и обновляется интерес к Достоевскому, но притупляется и заметно слабеет по мере изживания этих кризисов и потрясений» [Комарович 1925: 3]. В терминах упомянутой книги Куна (1962) здесь зафиксировано отличие «ненормальной» («революционной») науки от науки «нормальной» [Кун 2001].

Симптомом — но только симптомом — сдвига в восприятии и изучении Достоевского стала, между прочим, книга В. Переверзева (1882–1968), литературоведа, далекого от основных тенденций нашего сюжета. Тем не менее в своей монографии «Творчество Достоевского» (1912) Переверзев одним из первых выразил два взаимосвязанных импульса нарождавшегося достоевсковедения. Это, во-первых, отталкивание от философствующей публицистики начала века, во-вторых — принципиальное обращение к Достоевскому как писателю, стоящему особняком от магистральной традиции русского реализма XIX века. По первому пункту Переверзев писал:

Достоевского рассматривали и судили с различных точек зрения, но в большинстве случаев говорили не о Достоевском, а лишь «по поводу» Достоевского <…> Во всех таких работах Достоевский — не цель, а средство, в нем ищут адвоката своей идеи, а не писателя с определенным складом творчества (здесь и далее курсив мой. — В. М.). Таким образом, у Розанова Достоевский является апостолом православия, у Мережковского — смутным провидцем некоей новой религии. А кто не мог найти у Достоевского своей идеи, тот просто объявлял его бесплодным, даже вредным виртуозом. Так, например, поступает Михайловский в своей статье «Жестокий талант». Вместо объективного изучения здесь преобладает субъективная оценка [Переверзев 1989: 456].

О своеобразии реализма Достоевского Переверзев тонко замечает: «Такого настроения ожидания и вопроса вы не испытаете за чтением Пушкина или Толстого» [Переверзев 1989: 476]. Подобные ценные наблюдения, однако, стоят особняком в его исследовании. Методически и исторически Переверзев идет как бы в обратном направлении: под «объективным изучением» он понимает традиции позитивизма и социологизма XIX века — метод, который, по выражению самого Достоевского, «мелко плавает». Духовно-идеологическая («идейная») составляющая здесь фактически исключается из рассмотрения: для Переверзева это не более чем «субъективная оценка», не относящаяся к научно классифицируемым и социально детерминируемым фактам и генезису литературного творчества. Не случайно у ведущих участников поворота в изучении Достоевского нет, кажется, ни ссылок на книгу Переверзева, ни даже упоминания его имени. Для них назревший тогда выход за границы символизма и дореволюционной философской публицистики имел характер диалогической преемственности — даже там и как раз там, где прежние подходы и оценки подвергались критике.

Во всяком случае, преобладавшая тенденция в рассматриваемый период — от Вяч. Иванова (1911) до Бахтина (1929)⁴ — заключалась не в том, чтобы, как прежде, отыскивать у Достоевского свою собственную идею, превращая писателя в «адвоката» убеждений критика, а в том, чтобы понять Достоевского как такого писателя, поэтика которого заключает в себе «идеологию» автора⁵. «Именно поэтика, — отмечает современная исследовательница, — становилась ключом к свое­образию Достоевского-мыслителя» [Богданова 2016: 151].

3

В отличие от десятилетий, последовавших за 1920-ми годами и стоявших под знаком все нараставшего «эклектического двоемыслия» во всех сферах духовно-идеологического творчества от эстетики до политики, в 1910-е и 1920-е годы в западноевропейском и русском искусствознании неоднократно предпринимались попытки преодолеть разрыв в понимании художественного произведения как целого и обобщенными оценочными суждениями об этом целом. Выдающийся литературовед-мыслитель Л. Пумпянский (1891–1940) отчетливо выразил эту фронтальную тенденцию в заметках 1922 года, дистанцируясь от импрессионистических размышлений М. Гершензона о «мудрости Пушкина»:

Никто теперь не претендует понимать Пушкина, все бросились к работе и изучению его; все же «понимания» считают себя предварительными. С В. Иванова начинается новое… (Архив Пумпянского; цит. по: [Бочаров 2000: 435].)

По мысли Пумпянского, с Вяч. Иванова начинается новый этап в изучении русской классики — период не столько индивидуальных интерпретаций, сколько более скромной «работы и изучения», ценность которых в лучшем случае «предварительная».

1. Много позже (1949) философ и музыковед Т. В. Адорно утверждал, что революция в современной музыке началась «со времен героического десятилетия, лет, обрамляющих Первую мировую войну», хотя дальнейшее развитие он считал сворачиванием возможностей, «историей упадка, инволюции в сторону традиционного» [Адорно 2001: 45].[↩]
2. Перевод с немецкого В. Станевич, В. Куреллы.[↩]
3. Оба издания монографии Бахтина — «Проблемы творчества Достоевского» (1929, далее ПТД) и «Проблемы поэтики Достоевского» (1963, далее ППД) — рассматриваются здесь как единый научный труд, хотя кое в чем они различны. Основное внимание уделяется ПТД и соответствующему контексту 1910–1920-х годов.[↩]
4. В этой статье не рассматриваются исследования о Достоевском в русской эмиграции конца 1920-х — 1930-х годов (А. Бем, П. Бицилли, Н. Трубецкой, Д. Чижевский и др.). Эти работы, в сущности, продолжают методологический поворот 1910–1920-х в России.[↩]
5. Слово-понятие «идеология» в те годы имело несколько иное значение, чем впоследствии. Примерно с 1917 года Вяч. Иванов и другие заговорили об «идеологии» Достоевского там, где прежде сказали бы: «миросозерцание», «мировоззрение», «идейность» или «духовность». Дело не столько в смене политической конъюнктуры, сколько в общем отталкивании от идеалистического дискурса традиции.[↩]