Дорога длиною в пятнадцать лет (Заметки о творчестве Сергея Антонова)

По-разному складываются литературные судьбы. Есть судьбы легкие, радужные, удачливые. Есть трудные, крутые, «кряжистые». Одних писателей критика встречает дружными похвалами, других – ожесточенными спорами, третьих – равнодушным молчанием. Каждая из литературных судеб чем-то поучительна, чем-то интересна.

Одни писатели обгоняют время, идут наперекор всему.

Другие – отстают, плетутся в хвосте.

И есть такие, что идут вровень с временем, не отставая от него, но и не стремясь обогнать.

С. Антонов всегда шел вровень с временем. С самого начала он заявил себя писателем «современной темы». И остался верен ей в дальнейшем. Разумеется, писатель не топтался на одном месте: общество наше развивалось, изменялась атмосфера общественной жизни, изменялось и творчество С. Антонова. Вот почему его творческий путь оказался весьма показательным: в нем, как в капле дистиллированной воды, очищенной от всех «посторонних» примесей, проявились некоторые общие закономерности нашего литературного развития в послевоенные годы.

1. «ЖИЗНЬ, ИНТЕРЕСНАЯ В САМЫХ СВОИХ МЕЛОЧАХ»

Антонов получил путевку в литературу в качестве художника, умеющего увлекательно говорить об обыденном. Открыв нам самую близкую близь, заставил оглянуться окрест себя. По ближним дорогам шли его машины… В пристальной точности и спокойном уважении к обыкновенному состояла «тайна» почти физического ощущения свежести, которое сразу отличило С. Антонова.

Эту особенность дарования С. Антонова, пожалуй, точнее и тоньше других определил А. Макаров («Знамя», 1950, N 12, «Поэзия обыкновенной жизни»):

«…скромные картинки повседневной жизни, тончайшие оттенки чувства, игра настроения, диалоги, полные подтекста… В художественной манере Антонова пленяет умение писать просто неестественно, без нажима и подчеркивания, без попыток поразить воображение эффектностью… Автор изобразил столько лиц, рассказал о стольких явлениях, проявил такое глубокое и верное понимание современного быта, высказал столько интересных мыслей, что другому этого хватило бы на роман…» Основная мысль повести – мысль, «что и будничная повседневность в наших… условиях исполнена поэзии, красоты и неустанного творчества, что даже в своих обычных делах простой советский человек талантлив и удивителен».

В статье А. Макарова речь идет о «Поддубенских частушках», но в главных своих положениях она может быть отнесена и к «Весне», «Утром», «Футболу», «По дорогам идут машины», «В трамвае». Проанализируем самый короткий из этих ранних рассказов – «В трамвае».

Как всегда у Антонова, подробности обаятельны своей точностью. «Очень похоже!» – непременно подумает читатель (радость узнавания привычного – «нечаянная» радость), прочтя у Антонова, что мокрый снег похож на серые куски постного сахара; обязательно вспомнит, что у сырой шерсти острый и свежий запах. Живо представит себе очень юную девушку в пуховом платке по тому «внутреннему жесту», который нашел для нее писатель: «…быстро, как по жердочке через ручей, прошла между пустыми скамейками».

А теперь попробуем, выведя рассказ из литературного ряда, соотнести его с собственным жизненным опытом. Сразу бросится в глаза, что Павел, герой рассказа, слишком инфантилен для своих шестнадцати лет, особенно если учесть время действия- 1948 год. Думая о доме в Вышнем Волочке, он прежде всего вспоминает комод, потому что мать туда прятала конфеты! Да и чувство, которое вызывает у него незнакомая девушка, покажется нам несколько дистиллированным, его жизнь – прозрачной и сладенькой, как карамелька. В самом деле, стоит Павлу чего-нибудь пожелать – и все немедленно исполняется, – «по щучьему велению». Не успел попросить мастера, чтобы перевели его на взрослый станок, как оказывается – мастер и без его просьбы о нем позаботился. Нечто похожее в «Весне»: только Нюша решит, что газик все-таки проедет, хотя дорога не просохла и «сел» аккумулятор, – и газик в самом деле преодолевает все препятствия, несмотря на испорченный аккумулятор.

Вообще в ранних рассказах Антонова конфликт чаще всего основан, на недоразумении, которое рано или поздно устраняется, вернее, разъясняется. По недоразумению ссорится Нюша с Василием Карповичем в «Весне», недоразумение чуть не разлучило героев рассказа «Утром», то же в «Библиотекарше».

Казалось бы, это противоестественно для» человека, прошедшего войну, но именно военные рассказы Антонова удивляют нас глухотой к драматическим сторонам жизни.

…Предельно драматическая ситуация. Самый конец войны. Взвод регулировщиков. На огонек заходит «чужой» капитан. В разговоры не вступает, курит, думает о чем-то глубоко своем. А старшина рассказывает очередную «байку» о бабе-командире, погибшей совсем недавно. Антонов дает нам понять, что в женщине этой капитан узнает близкого человека («У шлагбаума»). А нас не волнует, не трогает это трагическое совпадение, во всяком случае гораздо меньше, чем неудачная попытка инженер-майора Юрцева сделать письменное предложение своей молоденькой подчиненной («Перед отъездом»). Почему? Да потому, что Антонов – человек доброго и веселого таланта, из тех, для кого «трагическая подоснова мира» открывается поздно и случайно, в ситуации, требующей «дара трагедии», вял и рассудочен.

Антонов писал о частушках: «И все самое грустное, самое печальное, о чем поется в «страданиях», мотив этот окрашивает в легкие, смешливые тона, и совсем не удивляешься, когда девушка, напевающая о близкой разлуке с милым, пускается в пляс, и, раскрыв, словно для объятий, руки, выбивает частую дробь каблуками».

Однако ранний С. Антонов гоже обладает способностью окрашивать в легкие смешливые тона «самое грустное», «самое печальное». Девичье горе – непрочное горе, – любит повторять Антонов, не замечая, что он сам как-то обходит сложности жизни. В одном из писем о рассказе С. Антонов, вспоминая, как сложился у него замысел «Поддубенских частушек», рассказал о девушке, которая «подсказала» ему Наташу – главную героиню «Поддубенских частушек», существо обаятельное и светлое: «…на почве общей любви к частушкам, я познакомился с нянюшкой колхозных яслей, Это была белокурая девушка с ярко-голубыми глазами. Запевала она как-то внезапно, без подготовки, неожиданно, словно кукарекала. Набор частушек был печальный… Судьба забросила ее на Украину откуда-то из певучих областей Средней России, кажется, из-под Рязани. Жила она на «квартире», тосковала по родной деревне. Отец и мать ее погибли во время войны, да и на ней самой война оставила отметину: нога ее была перебита осколком мины. В присутствии парней девушка безуспешно пыталась скрыть свою хромоту. Деревенские жинки жалели ее, за глаза называли «убогонькой» и не осуждали, когда она пила водку». Но напрасно вы будете искать в «Поддубенских частушках» хотя бы намек на трудную судьбу героини. Ничего не осталось от «колхозной нянюшки», кроме голубых глаз да белокурых волос. Да, предмет увлечения писателя – «жизнь интересная в самых своих мелочах», но мелочи эти, как камешки для мозаик, Антонов выбирает только светлых и радостных тонов, оттого-то и. в нарисованных им «скромных картинках повседневной жизни» небо – не небо, а «сплошное голубое сияние», а герои похожи на «молодые деревца», «спокойно принимающие счастье расти под этим чистым, бесконечно синим небом». Посмотрите, с какой легкостью развязывает Антонов «любовный конфликт» в «Поддубенских частушках»! Люба сама затевает образцово-показательное выяснение отношений:

«- Дело в том, Сеня, что это у тебя не настоящее. У тебя есть что-то на сердце, что ты прячешь от меня, да и от себя….Ты не любишь меня…»

Не менее активно демонстрирует свое благородство Семен, устраивая Наташе свидания с влюбленным в нее Гришей.

Как связать эти демонстрации благородства с тем впечатлением, которое оставляет Люба, когда мы «‘впервые видим ее скуластое, темное, широкое лицо? Так ли просто уступит она Семена (вспомним тетю Лушу) голубоглазой Наташке, у которой и без него кавалеров хоть отбавляй? Но как только страсти разгораются, Антонов тут же переходит на частушечный мотив и тем самым снимает возможность драматического разрешения. Повесть кончается любопытной частушкой:

То в Тамбове, то в Мытищах

Наша Валька счастье ищет.

А чего его искать –

До него – рукой достать!

В уверенности, что до счастья – рукой достать, пребывают все герои раннего Антонова. И это придает даже самому удачному, самому поэтичному его произведению той поры – «Поддубенским частушкам» идиллический оттенок. О трудностях тех лет Антонов словно бы не говорит, а проговаривается. Вот, например, описание колхозного сада, спаленного и порубленного немцами, в повести «Лена» (1948):

«А была деревня Шомушки до войны дворов на сто, вся в яблоневых садах; одним концом упиралась она в реку, а другим тянулась вплоть до изволока. Фашисты спалили весь левый порядок и половину правого, а яблони кое-где остались, и прошлой осенью страшно было слышать, как по ночам в заброшенных пустырях стукается оземь, падает белый налив».

Эти падающие наземь яблоки в пожженных садах как лирическая тема независимо от сюжетных перипетий существует в повести, так же, как и те подробности, живые и верные, по которым мы сейчас, спустя почти пятнадцать лет, «реконструируем» время:

«Вам надо двадцать пять тонн навоза на гектар. А ваши двадцать коров…», «Лена пристала к Анисиму, чтобы он сплел кузова, и вся бригада стала разносить сыпец на себе, прикрепив эти кузова на спину…». «В прошлом году хлеба пожгла засуха, и у некоторых колхозников в сусеках к весне ничего не было», «Вечор она им по конфетине дала, так Огарушек… половину съел и половину в бумажку завернул – на другой, говорит, раз…» Уехал «ухажер» Лены. Вот как она объясняет это Дементьеву: «Да он не от меня уехал… Голодно стало». Правда, «мелочи» эти, разбросанные по всей повести, мало заметны, не существенны, так как находятся вне замысла, вне сюжета. Но именно они свидетельствуют, что пристальное внимание к подробностям современного быта еще даст свои результаты, как только С. Антонов сумеет осмыслить их.

В результате действительность в ранних произведениях С. Антонова оказывается постоянно повернутой к нам своей «нарядной стороной». А это не могло не создавать впечатления однообразия и даже какой-то неполной правды. Впрочем, пристрастие к голубым и розовым краскам объясняется не просто индивидуальными особенностями художественного зрения писателя, его «дальтонизмом». И в «Весне», и в «Лене», и в «Поддубенских частушках» не могли не найти отражения заблуждения и догмы времени. Столкновение непосредственного опыта писателя с общими представлениями о том, какою должна быть наша жизнь, власть этих общих представлений и отсюда недоверие к собственному опыту, к самостоятельному исследованию – беда не одного С. Антонова, но многих его «товарищей по оружию»…

В какой-то мере в творчестве С. Антонова нашла своеобразное преломление пресловутая теория бесконфликтности. Антонов принял ее как рекомендацию изображать одни светлые, положительные стороны жизни тем более охотно, что, занятый поисками «новой красоты человеческой», писатель, естественно, обращал внимание прежде всего на хорошее и светлое. Но если бы главным достоинством писателя С. Антонова осталось «верное понимание современного быта», а его философские искания так бы и остановились на удивлении и восхищении обыкновенным человеком, Антонов не стал бы Антоновым – активным участником «строительства душ».

От удивления «новой красотой человеческой» Антонов приходит к мысли о необходимости борьбы за эту новую красоту, к сознанию личной ответственности писателя за судьбу обыкновенного человека, который, к сожалению, бывает не только талантливым и удивительным. Но для этого необходимо было не только отчетливо видеть, как обыкновенное переходит в необыкновенное, «удивительное», но и знать, где кончается обычное, обыденное и начинается обывательское. Первой попыткой в этом направлении, хотя и не вполне удавшейся, был рассказ 1948 года «Станция Щеглово».

…Тихо живет станция Щеглово. По обе стороны от путей – лес. Влажно пахнет грибами. До ближайшей деревни шестнадцать километров. А на станции всего жителей девять человек. Казалось бы, завыть волком, страстно позавидовать поездам, что не останавливаясь проходят мимо, огромным товарным составам, везущим уголь, блестящий на солнце, трубы, арматуру, грузовики, глыбы облицовочного мрамора, «похожего на волны застывшего моря». Каждый состав приходит из другой жизни и уходит в другую жизнь: на станции Щеглово не нужны ни трубы, ни арматура, ни глыбы мрамора… Но для начальника станции Василия Ивановича Щеглово – предел мечтаний. Переведенный на сортировочную, где формируются эти самые составы с блестящим углем, он тяготится шумом и суетой («нервная работа») и мечтает о тихой станции Щеглово: «…поставить бы домик на две комнаты, окнами в сад, да так, чтобы ветки в стекла упирались, да взять бы Надю…». Мы с удивлением, так же как пятнадцатилетний Коська, сын стрелочника, узнаем, что совсем недавно, – он ведь еще очень молод, – Василию Ивановичу нужно было и кое-что другое: Коська, помогая начальнику собираться, среди его вещей обнаружил… фотоаппарат, камеру футбольного мяча, манок на уток и затрепанную книжку «Как закалялась сталь»! Но все это Василию Ивановичу, так сказать, без надобности: ему бы домик, да садик, да Надю взять. Но Надя, как и поезда, прошла мимо. Выйдя однажды к 44-му пассажирскому, с которым ездила девушка (она проводница), Василий Иванович вместо Нади встретил незнакомую женщину, от нее и узнал, что Надя теперь на каких-то курсах в Москве.

Так проходит мимо жизнь, а Василий Иванович, сопротивляясь ей, ибо большая жизнь требует от человека многого, отстаивает свое право «хотеть и желать мало».

Василий Иванович очень похож и уже не очень похож на традиционных героев С. Антонова. Нет ничего удивительного, что критика обманулась. С. Марголис, например («Новый мир», 1949, N 9, «Маленькие рассказы о большой жизни»), увидела в этой ситуации нечто прямо противоположное тому, что написал С. Антонов. Оказывается, маленький коллектив станции во главе с Василием Ивановичем живет настолько кипучей, бурной и деятельной жизнью (!), что им некогда «замечать» все «замечательные поезда», «которые идут «мимо»!

Итак, исследуя психологию человека, которому мало надо, Антонов столкнулся с необходимостью объяснить, как, почему, в силу каких причин и обстоятельств обыкновенный парень Василий, футболист и охотник, превращается в обывателя Василия Ивановича. Но не смог этого сделать и сослался на «человеческую природу»: мало ли чего не бывает.

В «Дождях» С. Антонов берет ту же проблему, но уже в социальном, а не «чисто психологическом» аспекте.

Начальник Валентины Георгиевны Иван Семенович за долгие годы совместной службы сделал из нее идеальную секретаршу, приспособив к нуждам своей канцелярии ее мягкую, добрую, но пустую душу, уничтожил в ней всякую потребность к творчеству, самостоятельности. Но вот меняются обстоятельства, Иван Семенович вызван в Москву, руководителем стройки становится Непейвода – человек живой и широкий, и, чтобы работать в новых условиях, Валентине Георгиевне нужны как раз те качества, которые так мешали Ивану Семеновичу: деятельная самостоятельность, инициатива и творчество. Казалось бы, взять, да и измениться Валентине Георгиевне. Ан нет! Долгие годы совместной службы с Иваном Семеновичем не прошли бесследно, в психологии Валентины Георгиевны произошли необратимые изменения…

Если не считать «Станцию Щеглове», «Дожди» – первое произведение С. Антонова, вызвавшее серьезное столкновение с критикой.

Б. Агапов («Литературная газета», 27 октября 1951 года, «О жизненной правде») напал на Антонова с позиции якобы «жизненного» опыта («Может быть, «где-то там» или «где-то тут» и живет еще такая Валентина Георгиевна, однако мне, например, встретить ее не довелось…»), не замечая, что этот «жизненный опыт» полностью подчинен догматическим «представлениям о нашей жизни». Поэтому Б. Агапова и удивило, что «верная идея о всеобщем росте советских людей оборачивается здесь странно: в перл создания возведен рост на столь низких ступенях и столь сам по себе незначительный, что вряд ли изображение такого прогресса является заслугой автора». Однако Антонов и не собирался возводить в «перл создания» роет сознания Валентины Георгиевны, Напротив, изображение несостоявшегося «озарения», исследование причин, в силу которых была уничтожена возможность «роста», и составляют содержание «Дождей».

Таких «глухих» критических выступлений в те годы было немало. Критики прикладывали свои схемы к литературным произведениям и, не обращая внимания на то, что схема покороче прокрустова ложа, либо объявляли вопреки фактам, как С. Марголис, что «ложе» впору, либо, как Б. Агапов, на основании несоответствия схеме отказывали произведению в художественной значительности. А между тем, как мы видели на примере «Станции Щеглово» и «Дождей», Антонов учился все более и более доверять своему опыту, или – если употребить его собственное выражение – извлекать идею непосредственно из материала. Антонов уже не ограничивается бытовыми зарисовками, его начинает интересовать социальная сторона тех или иных явлений обыденной жизни. От живописи Антонов постепенно переходит к анализу. Поэтому меняется и объект изображения: уже в «Дождях» Антонова занимает не столько обыкновенный человек в его отношениях с другими обыкновенными людьми, сколько обыкновенный человек в его связях с обществом. Раннему Антонову любовная ситуация нужна была прежде всего для того, чтобы с лучшей стороны показать человека, его душевную красоту и благородство. Теперь же («Новый сотрудник», 1964) Антонов даже в любовной коллизии пытается увидеть ее социально-общественный смысл.

…В сельхозотделе одного из райкомов появился новый сотрудник-Маша Никитина. Наивное ее обаяние, – кого не тронут оцарапанные локотки и заштопанное школьное платье, – взволновало даже самого неуязвимого человека в районе – секретаря райкома Сухова.

А дальше? Ничего не случилось.

Сухов великолепно справился с неожиданной влюбленностью – отправил Машу подальше от себя, «на природу», благо об этом она просила сама, и вернулся в семейное лоно.

Однако, считает Антонов, даже эта несостоявшаяся любовь открыла в Сухове «клапан» человечности: он посочувствовал своему сослуживцу, осознал свою вину перед женой, которую уже много лет обижал нелюбовью, невниманием.

Этого уже достаточно, чтобы рассказ стал художественным произведением, но, очевидно, для того, чтобы он стал значительным художественным произведением, Антонов должен дать нам ответ и еще на один вопрос: почему Сухов так и не осмелился дать волю своему чувству, так испугался его? Но уверенный, что Сухов, каким он его видит и чувствует, поступит именно так, а не иначе, Антонов тем не менее не знает, почему все происходит именно так, а не иначе. В данном случае важно не то, понимал или не понимал автор, когда писал «Нового сотрудника», почему обстоятельства оказались сильнее чувства, овладевшего достаточно смелым человеком, сколько тот факт, что «капитуляция» Сухова воспринимается Антоновым не то чтобы неодобрительно, но с грустным сожалением, как уступка, как отказ от чего-то важного и значительного в себе.

Для того чтобы понять роль Антонова в литературе тех лет, его место в литературном процессе, необходимо отчетливо представлять себе характер послевоенной литературы, интересную характеристику которой дал, на мой взгляд, А. Макаров («Знамя», 1961, N 1, «Серьезная жизнь»). А. Макаров показывает, что в конце 40-х годов исторически исчерпала себя типичная для 20-х и 30-х годов сюжетная ситуация, где «яркость характера», «рост героя», его «положительность» неизменно связывались с исключительностью поведения и так называемым «продвижением по служебной лестнице».

Возникновение нового героя, чьи «поиски места в жизни» не сопровождаются «ни его внешним возвышением, ни внешней яркостью биографии», А. Макаров относит к концу 50-х – началу 60-х годов, связывая с именами молодых прозаиков – А. Рекемчука и Г. Калиновского, В. Липатова и В. Аксенова. А между тем С. Антонов первым же своим зрелым рассказом «Весна» (1947) заявил о себе как о певце «рядового труженика», чьи поиски места в жизни никогда не сопровождались ни внешней яркостью биографии, ни служебным возвышением. Позиция С. Антонова – позиция Принципиальной, я бы сказала даже, воинствующей скромности – и сделала, на мой взгляд, таким заметным, таким слышным негромкий голос С. Антонова. Причем, начав с изображения обыкновенного, Антонов, пройдя через период умиления «маленьким» человеком, пришел к осознанию, что проблема простого человека – самая серьезная проблема коммунистического воспитания. Мало того, Антонов показал и тяжесть ответственности, которую несут за судьбу рядового человека не только так или иначе связанные с ним люди, но и общество в целом.

Эта проблема занимает С. Антонова и в последующие годы, и это не случайно, Интерес к ней писателя связан не только с его личными поисками и раздумьями, но и с теми очень существенными изменениями, которые происходили в это время в нашей стране.

Восстановление ленинских норм, углубление демократизма нашей общественной жизни, огромный рост инициативы народа, более пристальное внимание к нуждам и запросам обыкновенного, рядового человека – все это серьезно повлияло на всю атмосферу последних лет и, в частности, определило дальнейшее направление развития советской литературы.

Именно в это время укрепились лучшие традиции нашей литературы, призванной не ограничиваться ролью пассивного «регистратора» и «иллюстратора» событий, но – исследовать реальную жизнь во всей ее сложности и многообразии, во всех ее трудностях и противоречиях.

Эту активную исследовательскую роль литературы с новой силой осознает и С. Антонов. Он стремится более глубоко и внимательно вникать в реальную действительность, рисовать точную, правдивую картину деревенской жизни. Все это вместе взятое и подготовило «Дело было в Пенькове» – самую главную пока книгу С. Антонова и самую серьезную по общественному звучанию.

2. В ПОЛЕМИКЕ С САМИМ СОБОЙ

«Дело было в Пенькове» напечатано в июньской книжке «Октября» за 1956 год. Повесть интересна не только сама по себе; событием, и показательным, литературной жизни тех лет была и журнальная полемика вокруг нее. До «хроники села Пенькова» Антонов обладал безупречной литературной репутацией. Отдельные «промахи» легко прощались ему. Теперь на Антонова посыпались неожиданные и весьма противоречивые обвинения. Так, Д. Стариков («Известия, 14 сентября 1956 года, «Детали и характеры») решил, что писателю не хватает «всестороннего знания характеров простых людей» и повесть выиграла, если бы Антонов «глубоко изучил процессы, происходящие в современной деревне, судьбы и характеры людей, которые стали прообразами его героев». Критик увидел в новом произведении Антонова «нехватку мастерства», «жанровую неопределенность», «схематичность» и т.