Дневники (1917 – 1921). Публикация Е. Лосевой, В. Лосева и С. Ляхович (Продолжение)

Продолжение. Начало см.: «Вопросы литературы», 1990, N 5, 6, 8, 10 и 1992, вып. II

[1919]

15 апреля.

Получил телеграмму из Москвы: Мельгунов опять арестован…¹

Кроме того, пишет Белоконский² : в первый раз будто бы он был освобожден по моему письму Раковскому. Это неверно. Я действительно Раковскому писал³ , но освободили его ранее получения моего письма. Многое приписывается мне «несодеянное». Я все-таки Раковскому вчера написал² .

16 апреля.

Сегодня первое заседание революционного трибунала. Первым поставлено дело … Платоновича Сулимы. Против него в чрезвычайке особенно сильная вражда, и тов. Левин, перешедший в трибунал из юридического отдела чрезвычайки, просто вышел из себя, когда в заявлении Кр[асного] Креста было упомянуто о заявлении Сулимы, что ему сообщили о передаче его дела в трибунал, причем он еще даже не знает, в чем его обвиняют. Нет сомнения, что если бы бессудные расстрелы не были прекращены, то ближайшая очередь могла бы быть за Сул[имой]. Обвиняется он в «контрибуции». Этим словом обозначают теперь вознаграждение за убытки, нанесенные помещикам и хлеборобам захватом их имений и имущества. Когда водворилось гетманство, эти взыскания принимали гнусные и жестокие формы. Как всегда в таких случаях, заявления порой далеко превышали действительные убытки и кроме того взыскивались карательными отрядами немецкими или украинскими (от хлеборобов). У Сулимы, по-видимому, этого не было. Он только заявил об убытках. Обвинитель в очень неумелой речи, сказанной довольно неграмотно и с искажениями на еврейский лад, изображал Сулиму каким-то злодеем на крепостнический лад. Подсудимый защищался спокойно и ловко. Он представил документы в доказательство, что значительную часть доходов употреблял на благотворительность той же деревне. У него был и защитник, Хейфец, б[ывший] прис[яжный] поверенный, а теперь даже товарищ всеукраинского комиссара юстиции. Председатель вел себя вполне беспристрастно и внимательно. Некоторые судьи проявляли внимательность и серьезную вдумчивость. Обвинитель требовал высшей меры наказания, т. е. смертной казни! После речей защиты образ злодея и злого вымогателя «контрибуции» рассеялся. Осталось все-таки указание на заправил разгромов имений и призыв к взысканию. Не злодей, а недурной человек, помещик, настаивавший на своем праве, которое тогда признавалось, теперь отрицается. Чтобы закрепить это отрицание, суд приговорил Сулиму к 10 годам каторги. Это считается «успехом защиты»! Пожалуй, чего доброго, придет еще кто-нибудь и станет судить тех, кто жаловался на «контрибуции», и проявлять жестокость в другую сторону. Во многих местах крестьяне отказываются принимать и засевать предлагаемую помещичью землю. Обработаешь, засеешь, да, пожалуй, не для себя, и за это еще ответишь…

Как бы то ни было, революционный трибунал, при многих неправильностях, все-таки далек от настроения чрезвычаек.

[1] 7 – 29 апреля³ .

Арестован был⁴ Серг[ей] Георг[иевич] Семенченко. За что? – «Был кадет. Был городским головой (по выбору!) при Раде. При гетмане…» Этого, конечно, недостаточно. Выступила на сцену все та же «контрибуция», на этот раз уже совершенно фантастическая. Семенченко никогда не смотрел на имение как на источник дохода (его профессия – адвокатура). Арендные договоры в Федоровке – прямо невыгодны для помещика, что установлено единогласно приговором крестьянского схода. Один из федоровцев приехал к Семенченку с какими-то предпраздничными подарками и, узнав, что он арестован, тотчас же поехал обратно и на следующий день вернулся с приговором (который я целиком привожу в конце этой книжки⁵ ). Кончается этот любопытный документ так: «Выражая свое глубокое огорчение по поводу ареста С. Г., сход П[олтавско]го сельского федоровского общества… единогласно постановил: просить полтавскую чрезвычайную следственную комиссию… освободить из-под ареста С. Г. и в случае надобности мы готовы поручиться своими головами (sic!) и имуществом, что С. Г. никогда не угнетал народ и такой кары, как заключение в тюрьму… не только не заслуживает, а наоборот, нам горько сознавать, что все это случилось с ним, всегда принимавшим наши интересы близко к сердцу. В чем подписываемся» (следует 46 подписей и скрепа: председатель Федоровского исполкома и секретарь).

В страстную субботу Семенченко отпущен. Этому значительно помог Хейфец. Он пришел к Прасковье Семеновне, чтобы сообщить ей (она ему говорила о Семенченке), что при нем послан ордер в тюрьму. Я пошел сообщить об этом Семенченкам и застал С. Г. уже дома. В семье большая радость.

Приходится задним числом отметить несколько событий. Время было тревожное. Мне пришлось хлопотать и кроме того участвовать в нескольких заседаниях по делам «Лиги спасения детей». По-видимому, по нашему примеру, большевистским правительством образован «Совет защиты детей» и наша Лига, понятно, поглощается этим правительственным учреждением. В нашем (небольшом) собрании решено, пока можно, работать вместе, сохраняя возможную самостоятельность. В заседании вновь образованного Совета в первый раз все шло довольно гладко. Но в одном из следующих заседаний некто Немирицкий произнес речь, которую можно бы назвать образцом «революционного доноса». Он встал с нашим уставом в руках и с ужимочками и киваниями стал разбирать его. Начал с заглавия: общество, называемое (с ударением) «Лига спасения детей». Потом, несколько раз подчеркнув слово «называемое», перешел к дальнейшему. В первых параграфах раза 2 еще упоминается о спасении детей. Дальше говорится уже просто «общество» – «в интересах общества». «О детях – ни слова, так что неизвестно, о каких целях общества идет речь. Может быть, это защита детей, а может, защита капиталов, так как дальше говорится, что общество имеет право владеть капиталами и недвижимым имуществом. Конечно, Лига находится под почетным председательством уважаемого В. Г. Короленко. Но мы знаем, что в прежнее время нечистые делишки разных филантропических учреждений скрывались за именами великих князей и княгинь». Собственность, особенно недвижимая, уничтожена в советской России, а тут – право владеть домами.

Большая часть слушателей выражала во время этой речи негодование. Кричали: довольно, довольно! Но были и такие, которые, очевидно, считали речь серьезной. Ялинич, рабочий, представитель губнарпрода (губернского совета продов[ольствия]) и еще делегат от орловского училищного совета, приехавший, чтобы устроить орловскую детскую колонию.

В прежнее время мне ничего не стоило бы шутя опровергнуть эту гнусную галиматью. Теперь это тоже было нетрудно, но я говорил страстно, а не в юмористическом тоне. Совершенно понятно, почему, назвав несколько раз «Лигу спасения детей», устав дальше сокращает название, рассчитывая на элементарную догадливость всякого читателя. В обществе, посвященном защите детей, речь идет о защите детей, а не о защите капиталов. Устав утвержден при прежнем порядке, когда собственность на дома еще упразднена не была, и потому всякий устав этого рода должен был предусматривать право владения недвижимой собственностью и капиталами на случай пожертвования. И т. д. Все это до такой степени элементарно, что для заподозриваний не остается, казалось бы, места, и мне странно, что приходится разъяснять такие вещи. Во всяком случае, для таких намеков, какие сделаны в речи Немирицкого, нужно иметь другие данные, кроме таких.

В конце концов Немирицкий при голосовании резолюции о «контроле» (он предлагал полный контроль над всеми действиями Лиги, мы стояли за контроль только над теми заданиями, какие мы возьмемся исполнять по инициативе и на средства Совета, сохраняя в остальном полную самостоятельность), – Немирицкий остался в одиночестве. Орловец, который подлаживался и поддакивал Немирицкому, – воздержался. Ялинич понял нелепость нападения и перешел на нашу сторону.

При возвращении домой со мной увязался этот орловец и стал изливаться в довольно противных комплиментах мне, как писателю. А затем, когда доктора нашли у меня острое усиление болезни и я не пошел на следующее заседание (это, конечно, было не вследствие одной этой гнусной речи), то от Совета мне послали привет и пожелание выздоровления. В числе депутатов пришел и… Немирицкий. При этом он говорил, что… «сам он не коммунист». Мне было противно, и я не воздержался от выражения удивления: «Мне кажется, что вы сами не могли не понимать таких простых вещей».

Затем новый арест Сподина (еще 20 марта). Потом его отпустили, но после пасхи 23 апреля – арестовали в третий раз. Существует предположение, что на этот раз бедняга платится за меня: чрезвычайка мстит за мое вмешательство в серию расстрелов. Не думаю, но… возможно и это. Я опять ходил в разные места, между прочим к Сем[ену] Влад[имировичу] Биванову. Это представитель комиссара юстиции Хмельницкого, человек молодой, лет 30-ти, бывший прис[яжный] поверенный, приехавший из Киева с полномочиями по части юстиции. Человек вполне интеллигентный и, по-видимому, порядочный. Он, инструктор Тома и член исполкома Кирик настроены на правовой лад и хотят ограничения чрезвычайки. Дело трудное, и чувствуется больше интеллигентщина, чем крепкая бытовая основа. Биванов был секретарем Леонида Андреева, по-видимому, немного модернист и состоит в партии коммунистов. Намерения самые хорошие.

Когда я пришел в здание бывшего окружного суда, где помещается революционный] трибунал и юридический отдел при исполкоме, то заместитель председателя Левин (недавний деятельный член чрезвычайки, как и другое должностное лицо при трибунале – Сметанич) выслал ко мне молодого человека сказать, что он, если мне нужно, к моим услугам. Я зашел раньше к Биванову, и он пригласил Левина. Тот заявил категорически, что он знает дело Сподина, что Сподин отпущен потому, что ничего особенного за ним не оказалось, что третий арест, вероятно, объясняется недоразумением: новый следователь, вероятно, не знал о прежних арестах. Затем взялся переговорить по телефону со Сметаничем и, придя опять, заявил определенно, что Сподин сегодня же будет выпущен на свободу.

И все оказалось неправда. Сподин не выпущен, и выпускать не хотят. Он будто бы не «арестован в третий раз», а только отпускался на праздники домой и теперь опять взят из «отпуска». У них есть новые данные и т. д. И опять поговаривают о предстоящих расстрелах.

Опять я хожу, разговариваю, узнаю… Прошу отпустить Сподина на поруки. Удивляюсь: если человека можно было отпустить без всяких порук на праздник, – почему нельзя отпустить до суда на поруки (мне). Говорю со Сметаничем. Он отрицает разговор с Левиным. Левин просто говорил с чрезвычайкой и, очевидно, никаких обещаний не получал. Зачем нужно было Левину все это извращение истины – не понимаю. Может быть, заигрывал в тон Биванову⁶ . Сметанич говорит, что дело ведет следователь Таран, который (предупреждает меня) – «настоящий кремень».

Иду к Тарану. Это юноша малоинтеллигентного вида. Производит на меня впечатление искреннего фанатика. Но… Бог его знает. Говорит так, как юные студенты ведут споры:

1. Историк, известный общественный деятель, издатель С. П. Мельгунов (1879 – 1956) в первые годы после Октябрьской революции арестовывался многократно. Первый раз – в сентябре 1918 года, затем в ноябре того же года. В. Короленко обращался к Х. Раковскому по этому вопросу; за освобождение С. Мельгунова боролись и многие известные деятели: В. Д. Бонч-Бруевич, К. И. Ландер, А. В. Луначарский, В. Н. Подбельский, Д. Б. Рязанов, В. М. Фриче и др. (подробнее см.: С. Дмитриев , По следам красного террора – «Наш современник», 1991, N 1, с. 142 – 155).

   ² И. П. Белоконский (1855 – 1931) – публицист, прозаик, земский деятель, занимался статистикой. Был близок к народникам, в 1879 году арестован и в 1880 году сослан в Сибирь (Красноярск, Минусинск). На этапе познакомился с В. Короленко, переписка с которым продолжалась около сорока лет. В 1900-х годах был близок к «Союзу освобождения», затем к партии кадетов. После 1918 года И. Белоконский отошел от литературной работы.

   ³ В письме от 20 марта 1919 года В. Короленко писал Х. Раковскому: «Прежде всего о «неблагонадежности». Теперь она у вас называется «контрреволюционностью». <…> Она – средство глупое, бесцельное и глубоко безнравственное, так как судит и карает не за поступки, а за «образ мыслей». <…> Когда людей сажают в тюрьму только за то, что они хлеборобы, или за то, что они монархисты, то я считаю это посягательством на ту область, которая должна оставаться неприкосновенной, с чем можно бороться лишь убеждением и положительной деятельностью, но не карой. Карать можно лишь за поступки, а не за мысли. <…>Далее: с кем или с чем вы воюете? Достаточно ли того, чтобы данный человек принадлежал к буржуазии или к хлеборобам, чтобы объявить его врагом народа, поставленным вне закона? Очевидно, недостаточно. <…> Иначе это будет не борьба за идеи и за новый уклад жизни, а звериная свалка. Если бы у нас была независимая печать <…> то Вы бы узнали, сколько по разным чрезвычайкам, особенно уездным, томится людей только за «звание» или за убеждения. Сколько льется слез <…> сколько это вызывает недоумения, сочувствия к жертвам и даже негодования в самой широкой простой среде. И <…> из этих слез, вздохов, суждений, как из незаметных испарений, накопляются грозовые тучи. <…>

   Почему я – не большевик и даже выступающий против большевизма – пишу все это? Вот почему. Приглядываясь к происходящему, я ниоткуда не вижу того, что мог бы признать настоящим, правильным, верным. Все партии несут односторонность, ослепление, жестокость. <…> Пока среди людей растет только озверение и свирепость. <…> И никто из вас, взаимно враждующих, этого не хочет как следует увидеть. Всем только бы победить противника. Это как в этой войне: не догадались, что проиграли все, в конце концов, даже победители. Мы, может быть, близки к таким страшным бедствиям, о которых нынешнее положение далеко еще не дает полного понятия. <…>

   Еще два слова Тюрьмы и чрезвычайки у нас перегружены. Когда-то один жандармский генерал <… > показал мне целый сундук, наполненный доносами, и сказал: «Мы не можем не давать им хода. Мы сами во власти доносчиков». Подлейшее из бытовых явлений —охочий донос – действует во все времена при бессудности и произволе. И те самые охочие люди, которые прежде доносили жандармам, часто теперь доносят чрезвычайкам. <…> Но нет ничего опаснее, как очутиться во власти доноса. А ваши администраторы уже в значительной степени попали под эту власть. И это опять опасно для вас самих.

   Говорят, что скоро откроет свои действия революционный трибунал. Говорят, предстоят расстрелы. Берегитесь этого средства. Виселицы не помогли Романовым, несмотря на 300-летние корни.

   В политической борьбе казни вообще недопустимы, а их было уже слишком много. Жестокость заливает всю страну, и все «воюющие» на внутренних фронтах в ней повинны. Вы, большевики, не меньше других. <…> А вот если бы нашлась сторона, которая сказала бы: довольно жестокостей, довольно мести. Мы не мстим политическим противникам, а только боремся с ними в открытом бою, – то это прежде всего поразило бы всех. Это было бы ново, и это показало бы поворот, на который способна только сила, сознающая себя и свои задачи.Боюсь, что это утопия… Постарайтесь хоть ограничить, насколько возможно, применение казней. Я когда-то боролся с казнями, ставшими «бытовым явлением», при царской власти. И теперь продолжаю следить за этим явлением. И должен сказать: такого разгула казней, подчас ничем, да, ничем не оправдываемых, я никогда себе не представлял.

   Если бы Вы захотели и смогли положить предел хотя бы этому разгулу политических казней, – это было бы новое, истинно разумное и истинно полезное человеческое слово в страшной свалке, которою охвачена вся Россия и от которой она погибает <…>» (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (РГБ), ф. 135, разд. 11, карт. 16 а, ед. хр. 63, лл. 1 – 4. Письма В. Короленко к Х. Раковскому опубликованы с разночтениями в «Вопросах истории», 1990, N 10).[↩]

2. Третий раз С. Мельгунов был арестован в марте 1919 года. Жена С. Мельгунова вновь обратилась за помощью к видным общественным деятелям, в том числе к В. Короленко. Тот немедленно написал письмо Х. Раковскому: «Помните, я раз писал Вам об аресте С. П. Мельгунова в Москве. Вы тогда ответили, что, по справкам, среди арестованных его фамилия не значится. Это было верно: к тому времени он был уже отпущен. Но вчера я получил известие, что он арестован опять. Не знаю, какие преступления на него возводятся в смысле «неблагонадежности». Но думаю, и даже уверен, что они не могут быть серьезны. А арест его – дело очень серьезное: он душа кооперативного издательства «Задруга», около которого существует много литературных работников и работников печатного дела. <…> Не благодарю специально за приостановку бессудных казней, так как уверен, что Вы сделали это в интересах справедливости и самого большевистского правительства Во всяком случае – это было нужное и хорошее дело со всех точек зрения». – Письмо от 15 апреля 1919 года (ОР РГБ, ф. 135, разд. 11, карт. 16 а, ед. хр. 63, л. 15).[↩]
3. У В. Короленко запись датирована «7 – 29 апреля», что, очевидно, является опиской, так как предыдущая запись относится к 16 апреля.[↩]
4. Около 17 апреля. – Прим. В. Короленко.[↩]
5. Полная копия приговора, приведенная на последних страницах дневников, не печатается.[↩]
6. Личность довольно противная. – Прим. В. Короленко карандашом на полях.[↩]