№12, 1966/История литературы

Действительность, отраженная в исповеди (К вопросу о стиле В. Гаршина)

Когда читаешь литературоведческие работы о В. Гаршине, то обычно сталкиваешься с такими понятиями, как психологичность, лиричность, субъективность. Эти свойства прочно закреплены за гаршинскими рассказами, идет ли речь об их стиле или о том нравственном мире, который в них запечатлелся.

С мнением этим спорить не приходится. Гаршинское творчество в самом деле напоминает собой взволнованный, «кричащий» монолог. Это монолог русского демократического интеллигента, переживающего свой душевный кризис с резкостью, доходящей до острой душевной боли. Да и сам Гаршин говорил о своих рассказах как об «отрывочных воплях» и «каких-то стихах в прозе» 1.

Вызывает возражение другое. Говоря о глубочайшей субъективности творчества Гаршина, многие литературоведы приходят к выводу, будто в его рассказах внешний мир вообще отсутствует, будто Гаршина не интересуют материальные контуры той реальной действительности, в какой существуют его герои, потому что он-де обращает внимание только на их душевные переживания, на их психологию.

Родоначальником такой интерпретации был, кажется, Скабичевский, позже ее развивают и другие, в том числе и советские исследователи. Так, например, по М. Клевенскому, Гаршина очень мало интересовали внешний мир и природа; 2 В. Архангельский утверждает, что в рассказах Гаршина «нет диалектики внешних событий, отсутствует портрет, описание обстановки и пейзаж» 3.

Эти взгляды, ставшие уже традиционными, требуют, как мы полагаем, серьезного пересмотра, потому что изображение душевного кризиса, каким бы глубоко личным, сокровенным он ни был, связано не только с исследованием чуткой, ранимой психики героев Гаршина, но и с осмыслением той реальной действительности, которая более чем щедро «поставляет» гаршинским героям поводы для переживаний и которая к тому же сама своей дисгармоничностью сформировала подобный душевный мир. Дело не в том, что «внешний мир» в рассказах Гаршина отсутствует, а в том, что он существует в весьма своеобразном виде. Вот об этом, на наш взгляд, и следует говорить.

Еще Н. Коробка, а позже и советский литературовед Г. Бялый доказали, что общественное зло выступает у Гаршина в двух планах: как резкий, определенный, бросающийся в глаза социальный конфликт (например, война) и как конфликт, распыленный в повседневности, в будничных, житейских формах4. То есть симптомы общественного зла герои Гаршина остро чувствуют не только в моменты крупных исторических событий или государственных катастроф, но ежечасно, в тех каждодневных проявлениях, которые стали уже настолько привычными, что, кажется, их и различить трудно. Рассказы Гаршина построены как раз на столкновении человека с таким будничным злом. Это столкновение, сопровождаемое душевным кризисом, вырывает героя Гаршина из замкнутости, из обособленности, когда человек, кажется, примирился со злом и даже пассивно в нем участвует, и заставляет его, этого негероического героя, бороться.

Гаршин не только не избегает описания обстановки, в которой происходит подобное пробуждение к нравственной борьбе, но, наоборот, воссоздает ее с необыкновенной точностью и тщательностью. Конечно, ему несвойственна обстоятельность толстовских описаний и пейзажей. Сосредоточенность на внутреннем кризисе как бы не позволяет ему отвлекаться. Но та же сосредоточенность и сопряженная с ней нравственная взыскательность заставляют его с особой щепетильностью регистрировать все локальные, временные и другие данные, которые связаны были с событием, повлекшим за собой кризис.

Например, от будки, в которой поселился железнодорожный сторож Семен Иванов (рассказ «Сигнал»), до одной станции было двенадцать, до другой десять верст. В четырех верстах от будки как раз открыли большую прядильню. Девять лет тому назад Иванов побывал на войне, где делал переходы до сорока и пятидесяти верст. Все это мы узнаем уже из первых строк текста.

В рассказе «То, чего не было» читатель знает, что описываемый эпизод протекает во время прекрасного, теплого июньского дня. Но этого мало. Гаршин уточняет не совсем точное сведение о теплом дне, сообщая, что было 28 градусов, и – чтобы не получилось никакой ошибки – по Реомюру.

С той же строгой точностью приводятся, например, и размеры комнаты, в которой живет герой рассказа «Ночь», даже расстояние по диагонали. Никакой предмет не производит впечатления неясности, все имеет свое точное название, свои резкие контуры.

С этим приемом точной датировки, точного обозначения всех внешних условий можно, в частности, встретиться в рассказах на военную тему. Вот как начинается рассказ «Из воспоминаний рядового Иванова»: «Четвертого мая тысяча восемьсот семьдесят седьмого года я приехал в Кишинев и через полчаса узнал, что через город проходит 56-я пехотная дивизия. Так как я приехал с целью поступить в какой-нибудь полк и побывать на войне, то седьмого мая, в четыре часа утра, я уже стоял на улице в серых рядах, выстроившихся перед квартирой полковника 222-го Старобельского пехотного полка».

Необыкновенной точностью, развиваемой с какой-то строгой методичностью, отличаются и пейзажи. В рассказе «Медведи» находим описание окрестностей города Бельска. Особенно прекрасный вид открывается с высокого берега над речкой Рохлой. Читателю сообщено, что это правый берег и что он подымается над уровнем речки на пятьдесят сажен. Также и простор, который можно отсюда наблюдать, резко ограничен (вид открывается на сорок верст кругом). И как на очень наглядной картине можно видеть: где север и где юг, что находится направо и что налево, откуда и куда тянутся холмы, в каком направлении течет речка Рохла, какими кустами она окаймлена и т. д.

Эта скрупулезная точность описаний свойственна даже тем рассказам, которые, приближаясь по своему характеру к аллегориям, казалось бы, далеки от требований точного воспроизведения действительности. И в знаменитом «Красном цветке» есть такого рода описания. Обстановка больницы для душевнобольных вовсе не напоминает фантасмагорию, кишащую символическими химерами, к чему, казалось бы, писателю нетрудно было склониться. Наоборот, борьба со злом, нашедшим свое концентрированное выражение в красном цветке мака, протекает здесь опять-таки на фоне, описанном с подчеркнутой реалистичностью. Сам Гаршин писал своему другу Фаусеку: «Красный цветок»»относится к временам моего сиденья на Сабуровой даче: выходит нечто фантастическое, хотя на самом-то деле строго реальное…» 5

И действительно, описание больницы напоминает своей несколько даже суховатой точностью хорошо продуманный архитектонический план. И сад увиден не через призму больной фантазии сумасшедшего героя, а показан с объективностью, почти путеводительской. Отмечен вишняк, к которому тянутся аллеи из вязов, указано, где находится цветник, сообщено, какими цветами были обсажены дорожки, и т. д. Точная биологическая терминология соблюдена и в описании запущенного цветника в «Сказке о жабе и розе», и в описании оранжереи в рассказе «Attalea princeps».

Страстное стремление Гаршина дать строго объективный образ внешнего реального мира К.

  1. В. М. Гаршин, Письма, «Academia», М. 1934, стр. 356.[]
  2. М. Клевенский, В. М. Гаршин, ГИЗ, М. 1925.[]
  3. В. Архангельский, Основной образ в творчестве Гаршина, «Литература и марксизм», 1929, кн. 2, стр. 88.[]
  4. См.: Н. Коробка, В. М. Гаршин, «Образование», 1905, N 11 – 12, стр. 177 – 202.[]
  5. В. М. Гаршин, Письма, стр. 297.[]

Цитировать

Костршица, В. Действительность, отраженная в исповеди (К вопросу о стиле В. Гаршина) / В. Костршица // Вопросы литературы. - 1966 - №12. - C. 135-144
Копировать