Андрей Платонов: утопия как личное дело. О первой литературной «пятилетке» писателя

Наверное, стоит начать с формулировки исходных позиций: Платонов — писатель уникальный, его место в русской литературе XX века исключительно, в литературе миро­вой оно где-то рядом с Джойсом, Кафкой, Вулф, Фолкнером. Это ряд высоких модер­нистов, в основе опыта которых — глубокий авангардизм, эксперимент по радикальной смене оптики восприятия действительности; и если сегодня в каком-то случае ощутить этот радикализм сложно, то только потому, что творчество названных авторов изменило наше представление о возможном в литературе. Не может быть никаких сомнений в том, что Платонов — точно изменил. Но исключительность его места в мировом пантеоне объ­яс­няется и совершенно иной почвой произрастания его опыта. Этот писатель мог вырасти только из того утопического эксперимента, который был произведен в Советской России, — и зайти в нем гораздо дальше, чем могли позволить сами экспериментаторы.

Особенность того периода, к которому относится написание ранних повестей — от «Эфирного тракта» (1926) до «Впрок» (1930), — в том, что в эту пятилетку решались все основные вопросы творческой судьбы Платонова, включая те, о которых даже его преданные читатели порой и не подозревают. Например: а будет ли инженер-мелиоратор Андрей Климентов, впоследствии ставший известным под фамилией Платонов, вообще заниматься литературой или продолжит свое развитие в качестве советского управленца? Как он будет писать: каким языком, в каких жанрах? Каким будет его статус в офи­циальной советской литературе? Для понимания того, как формировался писатель, в котором, как это всегда бывает, трудно было ожидать гения, для понимания драматизма его творческой судьбы взятый период кажется наиболее подходящим.

Я сам впервые прочел Платонова в школе, потом читал в университете и могу под­твердить, насколько сильно в последующие годы представление о нем менялось, углуб­лялось. Это происходило благодаря системному изучению биографии и творческого на­сле­дия писателя, начавшемуся только в постсоветские годы. Не покидает ощущение, что первое поколение, которому Платонов предстает в более или менее адекватном виде, фор­мируется лишь в последние десять лет, когда появились и комментированное полное собрание сочинений [Платонов 2009–2011], и основа­тельная творческая биография в се­рии «Жизнь замечательных людей» [Варламов 2011], не говоря уже о галерее предназ­наченных для исследователей огромных томов под общим названием «»Страна фило­со­фов» Андрея Платонова» (1995–2017), вы­пущенных Институтом мировой лите­ра­туры имени А. М. Горького РАН. Медленно, но верно ИМЛИ выпускает и тома академического собрания со­чи­нений писателя.

Крах инженера Климентова

Наверное, главный пробел, который имел место еще десять лет назад, касался понимания платоновской биографии, особенно ее начального этапа. Несмотря на раннее увлечение лите­ратурой, все же первой книгой Платонова стала «Электри­фикация». Чтобы разде­лять два амплуа этого человека, можно фамилией Климентов назы­вать «инженера по призванию», а фамилией Платонов — писателя.

Климентов получил образование инженера-электрика и опыт бойкого журналиста. Воронеж, где он родился, жил на удивление насыщенной литературной и общественной жизнью — тут велись настоящие дискуссии на страницах газет. И Платонов в сообществе этого города считался ранней чудаковатой звездой журналистики, у него имелись свои поклонники и покровители. Это было новое сознание, включенное революцией, оно про­поведовало уто­пию, ради которой нужно пойти на уничтожение буржуазии и на окон­чательное ре­шение вопроса пола, ибо традиционные отношения с женщиной мешали на­ступлению коммунизма не меньше устаревшего отношения к собственности. Революционный романтик, высказывающийся в местных газетах по самому широкому кругу тем, был в этот момент гораздо большим рупором утопии, чем слабое советское госу­дар­ство. А. Варламов, написавший подробную и вдумчивую творческую биографию Пла­то­но­ва, зафиксировал момент, когда юное воронежское дарование в возрасте двадцати — два­д­­цати двух лет забра­сывало своими рассказами и стихами московские редакции; это был период, когда вход в большую литературу уже мог состояться. Варламов замечает, что мы можем только пред­полагать, каким бы стал Платонов, если бы этот вход удался, — возможно, это был бы со­вер­шенно другой писатель, нежели тот, которого мы теперь зна­ем [Варламов 2011: 47]. В частности, очень легко представить его идущим в официальном русле советской лите­ратуры, которое, правда, к этому времени только начинало обозна­чаться.

Но Платонов не получил отклика из Москвы. Зато оказался свидетелем голода 1921–1922 годов, который пришел вслед за засухой. Голод был реальностью, восприни­мав­шейся очень глубоко. На это же время пришлись и личные события: встреча и непро­стая любовь с Марией Кашинцевой, которая продлится до конца жизни, трагическая смерть сестры и брата, отравившихся грибами в летнем лагере… Следующие годы моло­дой ин­же­нер посвятил осмыслению реальности, и это был сознательный уход в самую глубину жизни.

Русская инженерная школа на самом деле не предполагает замкнутости на какой-ли­бо специальной теме. Инженер всегда имеет дело с системами, которые он призван скла­ды­вать и добиваться от них работы. В этом качестве Климентов состоялся. Два года — 1924–1925 — он провел в должности главного мелиоратора Воронежской губернии. В этой роли сумел навязать молодому государству свое понимание того, как надо бороться с за­сухой, а следовательно, и с голодом, которые регулярно приходили в регион. Климентов искренне считал, что мелиорация должна быть таким же масштабным государственным проектом, как и объявленная в СССР электрификация. И в начале 1920-х, после очередной засухи, когда проблема встала перед государством во всей остроте, он оказался единствен­ным, кто имел план борьбы с нею. В течение двух лет под началом будущего писателя работали около 5000 человек, которые построили более тысячи объ­ектов — пру­дов, колодцев, мостов… «В первый сезон общественно-мелио­ративных ра­бот гу­берн­ский мелиоратор Платонов спас от голодной смерти около шестисот тысяч жи­телей Воронежской губернии», — подытоживает Н. Малыгина деятельность сезона 1924–1925 годов [Малыгина 2009: 515]. Письма сохранили атмо­сферу тех времен — еже­недель­ные от­четы, постоянный аврал, который становится абсолютным при угрозе того, что работы пойдут насмарку, если не будут закончены до начала паводка [Платонов 2019]. Затем чиновничьи тяжбы за то, чтобы получить финансирование на окончание бес­пре­цедентных по масштабу работ… Хроника того времени описана. Если коротко, план Кли­ментова был рассчитан на два года, но на второй год финансирование получено не бы­ло. Деньги первого года были просто закопаны: сам Платонов писал о том, что было бы по­лез­нее их раздать, не производя никаких работ, — для него это была идеологическая ката­строфа.

Выражаясь сегодняшним языком, Платонов прежде, чем стать писателем, успел вы­расти в сильного государственного управленца, но не из числа номенклатуры, а из тех, кто поднимался снизу, чувствуя в себе силу решать вечные общественные вопросы — и, самое главное, быстро накапливая опыт их решения. Климентов был жестким, рацио­нальным, самостоятельным, абсолютно советским деятелем — из того поколения, что было набрано из школоты, но быстро смогло себя показать и на момент главных пре­образований оказалось, по сути, в авангарде утопического мышления.

Это надо зафиксировать: перед нами человек, который уже по своему жизненному опыту был авангардистом.

На момент максимальной влиятельности Климентову было около двадцати пяти лет. Он был выходцем из того поколения, которое повзрослело очень рано; из него же — Шолохов, для кото­рого Платонов всю жизнь оставался своим, несмотря на полную выключенность послед­него на определенном этапе из официальных процессов литературы.

Подобный опыт для писателя крайне редок. Конечно, литераторы, как правило, име­ют тот или иной стаж вполне земной работы или службы, но случаи, когда этот опыт ока­зывается, с одной стороны, уникальным для своей области, и с другой — сопряжен с вла­стью управленца, принимающего решения, касающиеся сотен тысяч человек, — такие слу­чаи в русской литературе XX века мне более неизвестны. Для советского времени опыт тем более уникальный и представимый только в 1920-е годы.

Хотя даже в это время литературный быт уже был сильно оторван от того, что происходило «на земле» и уж тем более — на заводах. «В стране, строящей социализм, где рабочий класс в ужаснейших условиях, надрываясь изо всех сил, не покладая рук, рабо­тает», — писал критик В. Полонский, — в литературной публике преобладают «рваческие, мещанские настроения» (цит. по: [Варламов 2011: 213]). И чем более обрастал приви­ле­гиями и организациями мир литературы, тем более увеличивался этот разрыв с реаль­но­стью. В одном из редких разговоров с Горьким Платонов считает нужным уточнить, что он не литератор, а писатель, тем самым подчеркивая ту же самую проблему.

Биографы Платонова не раз отмечали его упрямый, напористый характер, письма нам показывают человека, для которого литературных авторитетов не существовало, несмотря на собственную скромную роль в официальной литературе.