Анатомия литературного успеха. О первом бестселлере русской эмиграции

Некогда-то весьма влиятельный, а ныне прочно забытый критик и публицист П. Лавров, рассуждая об особенностях восприятия произведений Тургенева отечественными и иноземными критиками, пусть и с оговорками, отдавал предпочтение вторым, поскольку соплеменник автора, «стоя близ фактов, изображенных художником, непременно относится к нему субъективно, с личным сочувствием или несочувствием, смотря по тому, совпадают или не совпадают углы воззрения критика и писателя», — в то время как иностранец подходит к литературному произведению беспристрастно, «произносит приговор с гораздо большею хóлодностью и с меньшим знанием всех обстоятельств того времени, среди которого работал писатель» [Лавров 1868: 909]. Именно это, по мнению Лаврова, выгодно отличает критика-иностранца от критика-соотечественника: «на синтетическое отправление его ума можно гораздо более положиться», именно с его помощью можно «проверить свой взгляд на безусловные достоинства того или другого писателя, дать себе отчет, какое место может он занять со временем в общности литературы, когда уже свершается давность над временными условиями, «преходящими», «облегчающими» и «отягчающими» обстоятельствами». «Иностранный критик, — подытоживал Лавров, — это для писателя первый представитель потомства» [Лавров 1868: 910].

Похожие мысли можно найти в книге современного французского литературоведа, вряд ли читавшего Лаврова, но так же твердо уверенного в том, что для глубокого понимания и «признания истинных ценностей» литературы необходима не только временна̓я, но и географическая дистанция, нужен «выход за национальные границы», поскольку «нередко произведение более прозорливо и менее зашоренно читают именно за границей, вдали от места его возникновения, — как это случилось с Прустом в Германии, Великобритании и Соединенных Штатах, где его стали читать гораздо раньше и гораздо лучше. Рамки для сравнения там другие, менее узкие и более толерантные, а предрассудки — иные, по-видимому не столь тяжкие» [Компаньон 2001: 293].

Справедливость такого подхода к проблеме восприятия художественных произведений и формирования писательских репутаций подтверждается многочисленными примерами из истории мировой литературы. Помимо Пруста, мы можем вспомнить Эдгара По, который был обязан своей посмертной славой отнюдь не американским, а европейским, прежде всего французским ценителям художественной литературы, или культ «старика Хэма», в СССР достигший апогея как раз в то время, когда в Америке популярность писателя пошла на спад и в англоязычной прессе «клеветническая кампания <…> под негласным названием «Хемингуэй исписался» достигла кульминации» [Во 2016: 250].

В иные времена «первые представители потомства», не обремененные «личным сочувствием или несочувствием», имеют решающее влияние не только на успех или неуспех конкретного произведения у публики, но и на статус писателей, их место в негласной табели о рангах.

Особую роль иностранные критики играли в судьбе писателей первой волны русской эмиграции, в силу известных «отягчающих обстоятельств» обреченных творить в пустоте нищей свободы, без надежды пробиться к оставшемуся за железным занавесом читателю. (Как известно, к концу 1920-х годов «русский книжный рынок, раздувшийся было в годы инфляции в Германии, с обеднением эмиграции или с ее денационализацией <…> все больше и больше сжимался. Существовать писательским трудом могли только те писатели, которых переводили на иностранные языки и которые в переводах имели успех» [Струве 1984: 238].) Именно критики, эти привратники у врат литературной славы, могли привлечь к переводным произведениям русских писателей внимание читательской аудитории и тем самым создать громкое литературное имя тем авторам, кто не имел его у себя на родине. И не был по достоинству оценен в эмигрантских литературных кругах.

И хотя книги многих писателей русского зарубежья были переведены на основные европейские языки, добиться у иностранцев настоящего успеха (то есть получить отнюдь не только символический капитал в виде признаний литературных экспертов, но и вполне реальный — благодаря солидным тиражам), стать автором бестселлера в межвоенное двадцатилетие смог только один писатель. И счастливчиком этим был…

Нет, не Алданов. Один из самых плодовитых, популярных (и предприимчивых) прозаиков русского зарубежья, он много переводился (по его выражению) на «высоковалютные языки», пользовался известностью в литературных кругах, но добился массового успеха на Западе уже в другую эпоху, в 1943 году, когда перевод романа «Начало конца» («The Fifth Seal») стал бест­селлером благодаря выбору клуба «Книга месяца», одной из самых влиятельных литературных институций США¹.

И не Бунин. На Западе переводы его книг не пользовались спросом у широкого читателя и безоговорочной поддержкой критиков. Нобелевская премия (врученная ему, что называется, по совокупности заслуг) лишь на короткое время привлекла к нему внимание публики, но не смогла обеспечить «надежной славы» на Западе. Более того, со стороны левых критиков нобелевский лауреат подвергся настоящей травле: в статьях, посвященных Нобелевской премии 1933 года, открытым текстом утверждалось, что «господин из Воронежа» на самом деле — «второразрядный поэт и прозаик», получивший премию не в силу художественных заслуг, а по чисто политическим причинам [Freeman 1933]; в рецензиях на «посленобелевские» издания «писатель выставлялся в слегка окарикатуренном облике чувствительного господина, «пережившего свое время», чьи эстетические принципы, сформировавшиеся в эпоху fin de siècle, в середине тридцатых выглядят трогательно-архаично» [Классик… 2010: 639].

Не был этим счастливым избранником и Владимир Сирин, «единственный большой русский писатель нашего столетия, органически сроднившийся с Западом и новой западной литературной культурой» (Г. Адамович)², с конца 1920-х активно продвигавший свои произведения на западный, прежде всего англоязычный книжный рынок. Не будем забывать, что мировая слава озарила уже не русского писателя-эмигранта, а маститого американского литератора Vladimir’a Nabokov’a, автора скандального бестселлера, благодаря которому из забвения выплыли и его русскоязычные творения. А в межвоенное двадцатилетие Nabokoff-Sirin, несмотря на признание и поддержку представителей литературной элиты (вроде Жана Полана), по выражению З. Шаховской, «не пошел в западных странах» [Шаховская 1991: 27].

За исключением немецкого перевода романа «Король, дама, валет», принесшего автору солидный гонорар (на который он отправился ловить бабочек в испанские Пиренеи), его дальнейшие произведения, безусловно, куда более значимые в художественном отношении, успеха не имели: «…чем лучше он писал, тем труднее ему было найти издателя вне эмигрантской прессы» [Бойд 2001: 399]. К примеру, англизированная версия романа «Камера обскура», выпущенная в январе 1936 года (к неудовольствию автора сделанная переводчицей Уинфред Рой не с оригинала, а с французского издания), не вызвала практически никакого отклика в английской печати и расходилась весьма туго: экземпляры первого тиража, продававшиеся по семь шиллингов и шесть пенсов, были проданы в количестве 99 штук; отправка части тиража в британские колонии дала еще 10 проданных экземпляров; выпуск более дешевых (мягкообложечных, без суперобложки) книг по цене три шиллинга и шесть пенсов дал еще сто пятьдесят семь экземпляров; итого — 266 экземпляров [Parsing… 2015]. Не слишком впечатляющие показатели для романиста, чьи книги спустя четверть века расходились многотысячными тиражами и вызывали к жизни сотни печатных откликов.

В 1930-е годы международной славы добился дебютный роман пятидесятилетнего литератора без имени, до изгнания из России «известного и ценимого в основном как журналист и автор милых, но не слишком значительных рассказов» [Поликовская 2014: 284], — писателя, который и сейчас едва ли пользуется такой популярностью на родине, как Набоков и другие представители первой волны русской эмиграции: Бунин, Шмелев, Георгий Иванов, Ходасевич, Цветаева, Газданов…

Речь идет (пора раскрыть карты!) о Михаиле Осоргине и его романе «Сивцев Вражек», начатом еще в казанской ссылке, в 1921 году, и завершенном уже в эмиграции, в начале 1928-го. Многослойное произведение, показывающее людские судьбы на фоне катастрофических социальных потрясений (Первая мировая война, революция, Гражданская война), сочетающее реалистическое бытописание и символизм, лирические медитации и философские обобщения, сопрягающее частное и вселенское, принесло автору все, о чем его именитые собратья по перу могли только мечтать: признание иностранных критиков, большие тиражи, сказочные — по эмигрантским меркам — гонорары (которые позволили некогда бедствующему литератору купить дачный участок в ныне знаменитом пригороде Парижа Сент-Женевьев-де-Буа и хотя бы некоторое время целиком посвятить себя творчеству, отдохнув от давно тяготившей его газетной рутины).

Примечательно, что, создавая роман, Осоргин изначально и не помышлял о его книжном издании на русском языке, поскольку не верил в успех у эмигрантского читателя. Духовно и идеологически чуждый «белой» эмиграции (и до 1937 года сохранявший советское гражданство), он страстно желал опубликовать его на родине и не видел смысла «писать для эмиграции, маленькой кучки людей усталых и пристрастных, ищущих в искусстве ответа на политические вопросы»³, — в чем признавался наиболее доверенным корреспондентам, например в послании от 31 марта 1927 года к бывшей возлюб­ленной, поэтессе и переводчице Вере Клюевой:

Я сейчас не пишу ничего, кроме романа. Кончу его, вероятно, осенью, но издам, должно быть, сначала на французском языке. Издавать по-русски — смысла не вижу для такой малой аудитории (1000–1500 экземпляров насыщают ее). Мечтать издать его в России не могу, он слишком «актуален» (1914–1920 гг.). Печатаю кусочками в газетах — ради заработка, о чем жалею. Весь он на фоне московском. На французский язык он уже переводится [«В прошлом…» 2011: 370].

Те же настроения царили в письмах Осоргина Горькому, которому он посылал первые готовые части романа — в надежде на публикацию в журнале «Беседа», а если повезет, и в Советской России:

Я продолжаю свой роман («Сивцев Вражек») и, чтобы питаться, отдельные главы печатаю в «Посл<едних> нов<остях>». Но кажется издам его сначала по-французски (имею предложения), по-русски как будто смысла нет, ни материального, ни морального [M. Горький… 2002: 455].

Вопреки скептицизму Осоргина, первый тираж «Сивцева Вражка», выпущенный в 1928 году парижским издательством «Москва», разошелся стремительно, так что уже в следующем году вышло второе издание, которое также было быстро распродано — случай доселе неслыханный в литературном мире эмиграции.

Интерес эмигрантских читателей был подогрет публикациями фрагментов «Сивцева Вражка» в ведущих периодических изданиях русского зарубежья⁴ и публичными чтениями отрывков романа (сообщения о них регулярно встречаются в газетах русского Парижа⁵).

Суждения литературных экспертов, появившиеся в эмигрантской прессе, вряд ли сыграли решающую роль в успехе книги.

Справедливости ради заметим, что далеко не все отклики на журнальные публикации романа и книжное издание были «строго-критическими», как считают современные «осоргиноведы» [Сваровская, Хатямова, Жлюдина 2011: 5]. «Нервный, мускулистый рассказ о том, как жили обыкновенные люди <…> во время невероятного и неслыханного потрясения всех основ человеческого быта» [Жаботинский 1928], получил, в частности, высокую оценку в рецензиях В. Жаботинского и М. Алданова⁶ (опубликованных в газете, постоянным сотрудником которой был автор). Однако большинство критических отзывов смело можно назвать «кисло-сладкими»: снисходительные похвалы перемежались в них с упреками и претензиями.

Почти каждый рецензент одаривал автора «Сивцева Вражка» комплиментами:

Это — литература в лучшем, «старом» смысле слова. И манера его — старая, несколько тронутая пряностью импрессионизма. Герои его — такие трепетные, живые, московские люди [Бенедиктов 1926].

Роман в одинаковой степени ценен, как картина московского быта, как изображение психологии профессора, юной девушки, замкнутого и узкого мечтателя, бодрого студента, обреченного калеки, грубого солдата, опьяневшего от крови палача. Мих. Осоргин не стремился к искусственной легкости, но роман нигде не перегружен, читается без затруднения и утомления, дышит правдой, обличает в авторе не только талантливого, но и добросовестного художника, является одним из приятных и удовлетворяющих беллетристических приобретений последних лет [Трубников 1928].

Отдельные эпизоды в «Сивцевом Вражке» прелестны, свежи и своеобразны… Осоргин никогда не забывает целого за частностями. Может быть, потому каждая его страница оживлена дыханием настоящей жизни. Мы иногда недоумеваем, роман ли это или дневник, мы иногда удивляемся, иногда критикуем, но с первой же главы мы чувствуем, что книгу, не отрываясь, дочтем до конца и что книга этого стоит [Адамович 1928].

В общем, «Сивцев Вражек» со всеми своими достоинствами и недостатками — хорошее явление литературы, серьезное, проникнутое талантом, неким душевным «изящным тоном», имеющее «симпатичное выражение лица». Как беллетрист автор сделал в нем огромный шаг вперед [Зайцев 1928: 533].

Г. Иванов (имевший репутацию злого критика и потому прозванный Дон-Аминадо Жоржем Опасным) в отзыве на 33-й выпуск «Современных записок» особо отметил «впечатление простоты и жизненности», которое оставили опубликованные отрывки романа, написанные «сухо, точно и выразительно» [Иванов 1927].

Но почти каждый рецензент нашел, за что поругать начинающего романиста.

Жорж Опасный пенял ему за то, что в романе отсутствует «просвет в вечность» и приравнивал его литературное мастерство к творчеству художников-передвижников: «…оно так же «честно» и так же ограничено «непреображенным» бытом» [Иванов 1927].

Г. Адамович упрекал автора «Сивцева Вражка» в легко­весности:

Очень легкое и увлекательное чтение, — иногда даже слишком легкое. Уж слишком скользит Осоргин по человеческому бытию, вокруг него, над ним. Он видит, кажется, и глубину, но передает поверхность. Нет страсти.

1. Основанный в 1926 году, клуб «Книга месяца» — старейшее в США учреждение, занимающееся распространением книг. Каждому члену клуба почтой высылается несколько дешевых или бесплатных изданий — при условии, что тот будет в течение определенного срока по обычной цене покупать «книгу месяца», отобранную экспертным советом, или любую иную книгу. При отсутствии заказа на данный месяц «книга месяца» присылается автоматически вместе со счетом.[↩]
2. Цит. по: [Классик… 2000: 72].[↩]
3. Из письма М. Горькому от 21 июня 1926 года. Цит. по: [M. Горький… 2002: 451].[↩]
4. Главы романа в 1924–1928 годах появлялись на страницах самой популярной газеты русского зарубежья «Последние новости», а также печатались в газете «Дни» и журнале «Современные записки».[↩]
5. Только в 1927 году Осоргин несколько раз выступал с публичным чтением отрывков «Сивцева Вражка»: 1 января — на вечере «Союза молодых поэтов» (см.: Возрождение. 1926. 30 декабря. С. 5), 17 апреля — на собрании Московского землячества (см.: Возрождение. 1927. 20 апреля. С. 3), 19 апреля — в Русском общественном клубе «Очаг друзей русской культуры» (см.: [Русское… 2002: 329]).[↩]
6. Cм.: Последние новости. 1928. 15 марта. С. 3.[↩]