Аксиома, требующая доказательства
Т. К. Шях-Азизова, Чехов и западноевропейская драма его времени, «Наука», М. 1966, 151 стр.
Есть закономерность в появлении не только произведений искусства, но и критических работ о них: и те и другие рождаются в ответ на запросы времени – как отклик на назревшую необходимость и как результат предшествующего развития. В литературе о Чехове был длительный этап, когда его творчество, в том числе и драматургию, рассматривали лишь как явление русской культуры. Никогда не ставился исследовательски вопрос о связях Чехова с европейскими драматургами, хотя никто их и не отрицал. Как справедливо говорит автор рецензируемой работы, это была просто аксиома.
В последние десять – пятнадцать лет в печати появилось большое количество высказываний зарубежных деятелей культуры, свидетельствующее о широком влиянии эстетической системы Чехова. Появились также обзорные статьи о судьбе чеховского наследия в разных странах – США, Англии, Франции, ГДР и др. Таким образом, во всей конкретности и значительности встал вопрос о мировом значении Чехова. И вот перед нами первая специальная работа, посвященная одному из частных аспектов этой большой проблемы.
Цель, которую ставит перед собой Т. Шах-Азизова, – выявить соотношение между драмой Чехова и новой драмой в Европе. Почти полное отсутствие явно выраженных творческих связей между Чеховым и западными драматургами делает эту задачу трудной, – недаром за нее так долго никто не брался. Сравнительно немногочисленное количество отзывов Чехова об Ибсене, Гауптмане, Метерлинке, Стриндберге нелегко включается в конкретный анализ и трудно поддается полнокровным обобщениям.
Черты сходства и отличия в творчестве Чехова и западных драматургов Т. Шах-Азизова ищет, опираясь на то новое, что они внесли в идейно-художественную структуру драмы своего времени. Краткое заключение ставит рассмотренный историко-литературный материал в связь с современной нам эпохой – с драмой XX века; особенно важной и интересной представляется здесь глубоко закономерная мысль о Брехте как преемнике Чехова. Введение Чехова в общую семью европейских драматургов – главная заслуга автора настоящей работы. Существенно уточняя наше представление о Чехове как реформаторе драматургии конца XIX века, Т. Шах-Азизова показывает, что в пределах Европы эта реформа была достигнута совместными усилиями художников многих стран, писавших до Чехова, одновременно с ним и после него. В сфере исследования оказываются разновидности реализма, натурализм, символизм – все сложные пути развития драматургии конца века.
Сопоставление драматургии Чехова с пьесами западных драматургов в книге Т. Шах-Азизовой приводит нас к выводу, что максимальной близости с «ими он достигает в постановке художественных вопросов, то есть в наиболее общих принципах развития действия и создания характера. Здесь-то главным образом выявляются общие черты новой драмы. Термином «одинокие», восходящим к одноименной пьесе Гауптмана (1891), в книге обозначается главный герой новой драмы – мятущийся интеллигент, остро чувствующий общее неблагополучие жизни. Таковы герои Ибсена, Гауптмана, Стриндберга, таковы и чеховские герои. Чехов оказывается особенно близок Ибсену в понимании потенциальных возможностей человеческого характера (то, что в сценическом искусстве Станиславским было сформулировано как требование: «Когда играешь злого, – ищи, где он добрый»). В какой-то связи с этой особенностью характеров у Ибсена и Чехова находится и мечта о свободной и гармонической личности, которой проникнуты произведения обоих писателей. С другой стороны, в выдвижении на первый план внутреннего, а не внешнего действия с Чеховым наиболее сближается Гауптман, особенно в драме «Одинокие». Водораздел же между пьесами Чехова и западной драмой, как показывают наблюдения автора, лежит в решении поставленных художниками проблем: в том, как они трактуют одиночество своих героев, как развивают и завершают внутреннее действие в пьесах. Создатель полифонической системы образов в драме, Чехов подчеркивает общность судьбы своих «одиноких», – в то время как героев Ибсена и других писателей отличает разобщенность. Поэтому социальный характер одиночества русских героев ощущается гораздо острее. И, очевидно, поэтому же герои западных драм, не чувствующие своего родства с другими людьми, так часто капитулируют перед буржуазной действительностью. Финалов, подобных чеховским, когда Соня и дядя Ваня вместе или все три сестры, тоже вместе, переживают свою судьбу, – таких финалов в западной драме нет. Т. Шах-Азизова счастливо избежала внешнего сближения чеховских финалов, их светлой печали, с религиозно-примиряющими концовками «Ганнеле» и «Михаэля Крамера» Гауптмана или «Сестры Беатрисы» Метерлинка; вместо этого она подчеркивает, и совершенно справедливо, в финалах указанных пьес моменты расхождения с Чеховым (например, разные мотивы летальных исходов). В то же время чеховские герои, в отличие от западных, веря в счастливое будущее вообще, не верят в свое личное счастье и поэтому не добиваются его так активно. Индивидуализм ибсеновских героев, даже в лучших его вариантах – героическом и романтическом, – чужд русскому писателю, а внутренняя бескомпромиссность чеховских героев неизвестна западной драме. Неизвестна ей, как утверждается в работе, и особая композиция чеховских пьес, соответствующая глубине и одухотворенности его реализма, возвышающегося, по словам Горького, до символа.
Несколько замечаний общего характера.
Композиция работы, несмотря на ее кажущуюся четкость, вынуждает автора к ненужным повторениям. Дело в том, что, выделив в особый раздел «идеи времени», Т. Шах-Азизова говорит преимущественно о художественных идеях, так же, как она это делает во втором разделе, посвященном «формам времени». В первом разделе, например, говорится о новой школе художественной мысли, открытой драматургами второй половины XIX века: она заключается в стремлении к предельной широте и объективности образов, в частности образов отрицательных героев; раздел заканчивается рассуждениями о жанре чеховских пьес. Во втором разделе указывается на особое внимание драматургов к быту, по-разному проявляющееся у Чехова и, скажем, у Гауптмама. Нетрудно заметить, что эти утверждения одинаково характеризуют и идеи и формы времени – разделение их искусственное. Обширный историко-литературный фон, в который введен Чехов, временами в книге отрывается от него, приобретает самостоятельный интерес. И наоборот, некоторые наблюдения над поэтикой чеховской драмы (например, над ее музыкальностью) не связываются с соответствующими особенностями поэтики западной драмы. Странно, что, говоря о художественных особенностях символистских пьес, Т. Шах-Азизова даже не вспоминает ироническую интерпретацию их в «Чайке». И что уж совсем досадно, в работе не оказалось места для конкретного сопоставительного анализа отдельных пьес Чехова и западных драматургов. Создается даже впечатление, что Т. Шах-Азизова сознательно избегает таких сопоставлений. Между тем они существенно усилили бы научную доказательность работы и при учете внутренней эволюции драматургов позволили бы отделить художественные явления, возникшие у нас и на Западе параллельно, от явлений иного порядка – влияний, заимствований и т. д. Тогда яснее был бы ответ на вопрос, почему все-таки именно Чехов, а не другие драматурги (в том числе писавшие раньше него), дал наиболее типичные образцы новой драмы и стал родоначальником новейшей драмы XX века. Даже в решении частных вопросов, волнующих исследователя, например о причинах активной нелюбви Чехова к Ибсену, тогда было бы больше фактической обоснованности.
Нельзя согласиться с некоторыми оттенками в понимании отдельных образов у Чехова. Непонятно, зачем понадобилось сближать мотивы поведения Соленого с индивидуализмом западных героев (пожелал, мол, себе счастья за счет другого! – разве в этом суть этого странного образа, сотканного из пародийных элементов и вместе с тем не лишенного драматизма?). Или приписывать Лопахину сознание своей исторической правоты, – Лопахину, пьяному торжеству которого в третьем акте тут же противопоставлены его слова об этой «нескладной, несчастливой» жизни. Или говорить, хотя бы и вскользь, о ласковости и женственности Наташи из «Трех сестер».
Представляется также недостаточным, когда Т. Шах-Азизова объясняет недоверие драматургов конца XIX – начала XX века к действию и внешнему сюжету только спецификой буржуазной действительности. А разве та же действительность – и в России, и на Западе – в ту же эпоху не вызывала к жизни творчество драматургов, относившихся к внешнему сюжету и интриге даже с избытком уважения? Здесь не учтен такой важный, хоть и субъективный, фактор, как общие черты в мировоззрении представителей новой драмы.
В целом же книга Т. Шах-Аэизовой, посвященная теме долгожданной и назревшей, радует. Нужны еще книги о пьесах Чехова и драматургии других стран. Нужен анализ контактных и неконтактных связей между Чеховым и зарубежными писателями. Тогда, после системы доказательств, тезис о мировом значении Чехова станет действительно аксиомой. Потому что в нашем деле аксиомы требуют доказательства.