А. П. Люсый. Московский текст: текстологическая концепция русской культуры

А. П. Люсый. Московский текст: текстологическая концепция русской культуры. М.: «Издательский дом «Вече»; ООО «Русский импульс», 2013. 320 с.

Книга российского культуролога А. Люсого является своеобразным ответом концепции петербургского текста филолога В. Топорова¹. Первоначально «московский текст» был представлен автором в «Вопросах литературы» (2013, № 6).

По словам Люсого, Топоров «бросил методологический вызов России, и та ответила ему текстуальной революцией гуманитарного знания» (с. 9). «Текстуальная революция» шествует по стране повсеместно и целенаправленно, породив многообразное количество «текстов» — московский, киевский, сибирский, алтайский, уральский, волжский, саратовский, кавказский, северный и т. д. Причем в этом буйном цветении стилей и текстов Люсый видит не поверхностное подражание («стильничание»), а обусловленность самим российским пространством — его национальным семиозисом.

Истоки такой текстологической терминологии лежат в западной гуманитарной методологии — например, в американском литературоведении с его концепцией «нового историзма»², который, по словам А. Эткинда, родился из недоверия к большим историям, радикальным теориям и привилегированным точкам зрения, а потому методологически выдвинул на первый план «историю не событий, но людей и текстов в их отношении друг к другу»³. Речь идет о таком прочтении авторского в авторе, которое не навязано «филологическим, слишком филологическим», а «состоит в том, чтобы разграничить буквальные и метафорические значения текста, отдать должное и тем, и другим и соединить их в новом историзующем чтении»³.

Отмечая разноголосую конкуренцию региональных текстоцентризмов, Люсый предлагает интегрировать в единый образный ряд все культурно-исторические символы отечественного континуума текстов. И для этого он вводит собственную методологию — текстологическую концепцию русской культуры, или теорию локальных текстов/супертекстов, которая призвана стать важным способом социокультурной идентификации личности и общества на нынешнем этапе российской истории, то есть организовывать «поиск моделей структурирования реальности (с. 306).

По словам автора, локальный текст/супертекст приобретает статус «третьей действительности», воссоздаваемой вместе с «мирами идей» или как их материальные воплощения. Однако «помимо двух уровней понимания локального текста — Х-текста города или местности как символизирующей самое себя материальности и цитирующего само себя литературного и культурного в широком смысле последовательного описания данного устойчивого феномена — можно выделить и третий уровень. Это концептуальное осознание наличия такого двойного механизма, как ментально-идентификационный фактор носителей локально/глобального сознания» (с. 306). А данная сверхтекстуальность уже под стать философской рефлексии и метаязыковой методологии — более высокому уровню научной абстракции, которая сближает литературоведение и культурологию с лингвистикой и философией.

Текстологическая концепция русской культуры как сумма и система локальных текстов проверяется на примере московского текста/супертекста, чье существование не ставится Люсым под вопрос, поскольку «исследование обширного поля мифологии, связанное как со столичным метапространством, так и с отдельными точками городского локуса или событиями городской жизни, сама московская мифологизированная модель и ее текстуальное качество, диалогические отношения с другими локальными текстами позволяет положительно ответить на этот вопрос» (с.

1. См.: Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. СПб.: Искусство, 2003.[↩]
2. См.: Эткинд А. М. Новый историзм, русская версия // Новое литературное обозрение. № 47. 2001.[↩]
3. Там же.[↩][↩]