А. Н. Горбунов. Шекспировские контексты

А. Н. ГОРБУНОВ. ШЕКСПИРОВСКИЕ КОНТЕКСТЫ. М.: Медиа-Мир, 2006. 364 с.

Возможно, чтобы оценить вклад автора в шекспироведение, рецензентом книги А. Горбунова должен был бы выступить специалист в этой области филологического знания (остались в России и такие!). Но «Шекспировские контексты» адресованы не только шекспироведам. Даже не им в первую очередь. Аудитория, к которой обращена неторопливая, размеренная речь автора книги, – все, кто считает для себя необходимым знать английскую культуру и литературу от Чосера до XX века и кто не забыл о собственных культурных корнях. Интерпретируя пьесы Шекспира и его предшественников, современников и последователей, размышляя о Джоне Милтоне и его влиянии на русских классиков, Горбунов стремится высветить (именно так, а не «поставить» и «решить»!) проблемы не столько филологические, сколько «метафизические» и этические: «высветить» для него значит озарить светом христианской Истины. Поэтому автор «Шекспировских контекстов» решительно восстает против советских лжеученых, твердивших о «безрелигиозном характере» мировоззрения Шекспира, да еще ставивших знак равенства между «безрелигиозностью» и гуманизмом.

Книгу открывает статья «Шекспировская теодицея («Книга Иова» и «Король Лир»)», в которой проблема существования зла в Божественном миропорядке приведена к теме «мудрости, истинного и ложного знания, познания себя и окружающего мира» (с. 17). Мир «проникнут такой тайной, разгадать которую людская мудрость не может» (с. 19), а «то, что нельзя объять разумом, можно принять через веру и любовь», – к этой мысли, как считает Горбунов, приходит библейский праведник, но она так и остается недоступной кельтскому правителю-язычнику Лиру. А ведь стоит людям ее постичь и, – здесь голос автора «Контекстов» твердеет – «все встанет на свое место и вопросов больше не будет» (с. 19). Но тогда, хотелось бы добавить, не было бы и не будет такого драматурга-трагика, как Шекспир.

Уже в «Шекспировской теодицее…» возникает имя Достоевского, которого Горбунов включает в свои размышления о зле у Шекспира. Статья «Печать Каина (Шекспировские парадигмы: Пушкин, Достоевский, Лесков)» раздвигает «шекспировский контекст» еще дальше, захватывая сферу русской культуры XIX столетия. А замыкающие основной корпус книги четыре работы, так или иначе развивающие тему «к истории русского «Гамлета», выходят в область русской истории и культуры XX века. Статья «Перед Голгофой и после («Гамлет» Пастернака)» выделяется среди других неожиданно прозвучавшими личностными интонациями: «В момент работы над романом никаких заблуждений у Пастернака почти не осталось, и идти на сделки с совестью он больше не хотел. Это определило бескомпромиссную позицию Юрия Живаго…» (с. 293). Однако цепь отождествлений «Христос – Гамлет – Живаго», на которой держится предлагаемое Горбуновым прочтение романа Пастернака и трагедии Шекспира (в прочтении евангельского текста автор безукоризненно ортодоксален), временами рвется… Попытаемся согласиться с предлагаемым нам образом Гамлета – героя-победителя («…Гамлет все же делает свой трагический выбор и справляется с поставленной целью, очищая Датское государство от скверны пусть и ценой собственной жизни», с. 291). Но как согласовать с героическим выбором Гамлета выбор Живаго: «В случае Живаго это выбор неучастия в творимом зле, вынужденного бездействия, ухода во внутренний мир, маргинального существования» (с. 294)? Возможно, сознавая, сколь далеки друг от друга две означенные позиции, Горбунов начинает противопоставлять Гамлета и Живаго: Пастернак придал своему герою «христианские черты радостного принятия тайн жизни и смерти, мало свойственные Гамлету…» (с. 295). На фоне последнего точного наблюдения мысль о том, что «исполнить<…> долг принцу, как и Христу в Гефсиманском саду, помогло принятие воли Бога, абсолютная вера в Его промысел» (с. 292), не очень убеждает.

Возможно, последовательное прочтение Горбуновым Шекспира как христианского драматурга, создателя христианской трагедии (многие ученые сомневались в возможности существования такого жанра в принципе), получило бы дополнительный импульс, если бы ученый развил лишь затронутую им в начале книги тему: «Речь идет о возникшей во второй половине XVI века <…> концепции Бога, действующего неисповедимыми путями, непостижимо и скрытно от человеческого разума <…> Эта концепция сыграла важную роль в западноевропейской культуре XVII века. Достаточно вспомнить хотя бы Расина и его «Федру». Но Шекспир много раньше французского драматурга ввел сокровенного Бога в свой театр» (с. 28). В этих словах – ключ к предлагаемому Горбуновым прочтению Шекспира. Но сделать Шекспира янсенистом до появления янсенизма и Расином до Расина – жест, весьма обязывающий. Тут отсылкой к работе зарубежного ученого (У. Элтона) явно не обойдешься…

Спорной представляется мне и попытка автора «Шекспировских контекстов» разглядеть в пушкинском Пугачеве черты Сатаны из «Потерянного рая» Милтона («русская тема, продолжается и в «приложении» к основной части книги, в котором Горбунов ищет следы милтоновского влияния в русской литературе). Конечно, Горбунов отнюдь не идеализирует образ Пугачева, но в самом его сравнении с Сатаной не учтено главное – то, что он – фигляр, самозванец. Тем самым Горбунов – вопреки собственному замыслу – продолжает линию романтического (в духе Цветаевой) возвеличивания вождя «кровавого бунта», неизбежную при восприятии злодея как персонажа трагической поэмы. Думается, что с учетом жанра поэмы Милтона, жанровой «оправы», милтоновского Сатаны, следовало бы писать не о Милтоне и Пушкине, но – о Милтоне и Гоголе, о «Мертвых душах» в первую очередь, – о «поэме» в прозе, вполне органично встраивающейся в линию развития аллегорического эпоса раннего Нового времени (тема «Милтон и Гоголь» косвенно намечена в работах М. Вайскопфа, отмечающего влияние Милтона на русский масонский роман и влияния масонских романистов на Гоголя)… Возможно, лучше Горбунова осуществить такого рода исследование никто не смог бы.

Тема «Милтон и Гоголь» проложила бы прямой (почти что прямой – с «объездом» прозы символистов-«диаволистов», по классификации А. Ханзен-Леве) путь к заключительной главе рецензируемой книги – Видимая тьма (Булгаков и Милтон)». В ней Горбунов отважно вступает в область ожесточенных споров о романе Булгакова, идущих и по сей день. Замечательно, что предлагаемое автором «Шекспировских контекстов» прочтение романа Булгакова является последовательным и во многом убедительным оправданием «Мастера и Маргариты», романа, в некотором смысле числящегося по ведомству «сатанинской» литературы. И оправдание это становится возможным с позиций христианской нравственности, суть которой сформулирована Горбуновым в самом начале книги в размышлениях о «Лире»: «…человек наделен свободой воли, и даже если все предопределено и развивается по непостижимому для людского разума плану, нужно продолжать искать правду и творить добро» (с. 28).

Компаративистские главы книги А. Горбунова демонстрируют не только знания и наблюдательность автора, но и возможности сравнительно-исторического анализа текстов. Традиционное сравнительное литературоведение сосредоточено преимущественно на «материале» словесного творчества – на сюжетах, образах, темах, мотивах – и не всегда учитывает формально-содержательную сторону сравниваемых текстов, прежде всего их жанр и стиль.

А ведь, характеризуя драматургию Шекспира, Марло, Флетчера, Бена Джонсона, Горбунов постоянно обращает внимание на жанр и стиль анализируемых пьес, которые во многом диктуют развитие драматической коллизии (и сами продиктованы ей). В особенности это касается таких сложных для современного восприятия «комедий», как «Венецианский купец». Неслучайно Горбунов уделяет большое внимание выявлению жанрового строя «Троила и Крессиды», последовательно отмечая все предлагавшиеся зарубежными шекспироведами жанровые дефиниции этой уникальной «экспериментальной» пьесы.

Фундаментальное исследование легенды о Троиле и Крессиде от ее зарождения до драйденовской переделки шекспировской пьесы, также вошедшее в «Шекспировские контексты», выявляет еще одну особенность сравнительно-исторического подхода: он предполагает учет всех звеньев развития того или иного сюжета, что Горбунов – историк английской и – шире – европейской средневековой литературы – с успехом осуществляет и от чего Горбунов-компаративист нередко уклоняется: «Поэзия Милтона могла быть воспринята русским писателем (речь идет о Булгакове. – С. П.) и опосредованно, через ее романтическое толкование. Как в России, так и на Западе» ( с. 342). Сравнительно-исторический подход предполагает обязательное воссоздание этих «толкований», в то время как автор «Шекспировских контекстов» ограничивается замечанием: «Во всяком случае, параллели между «Мастером и Маргаритой» и эпопеями Милтона, на наш взгляд, есть…» (с. 342). Тут бы очень пригодился историко-поэтологический анализ, основанный не на сравнении образов героев в содержательном плане, а на выявлении сходных принципов построения этих образов, на типологии конфликтов, сюжетов, мотивов, на историческом бытовании художественных форм.

В рецензируемой книге есть образец такого рода исследования – статья «Стесненный размер» (Об английском сонете XVI-XIX веков)». При этом предлагаемый Горбуновым очерк истории английского сонета имеет и историко-филологический, и «просветительский» смысл, так как адресован тому самому читателю-неспециалисту, о котором уже шла речь.

Ясно, что книга «Шекспировские контексты» не залежится на прилавках и, возможно, внушит нашим издателям одну простую мысль: стоит издавать не только коллективные монографии, читательская судьба которых не всегда так уж завидна, но и сборники статей отдельных ученых, потративших десятилетия жизни на то, чтобы хоть бы на йоту развеять «видимую тьму», то и дело сгущающуюся над булгаковским Ершалаимом.

С. ПИСКУНОВА