Д. ЛЕВИН1
МОЛЬЕРОВСКИЕ ВРАЧИ
I
Передо мною лежит новый московский сборник «Вехи». Это сборник статей о русской интеллигенции, как гласит подзаголовок, точнее, об окаянстве русской интеллигенции; вехами названы статьи потому, что у них всех одна общая претензия – указать путь интеллигенции, путь в религиозном смысле, путь жизни, путь спасения. «Я есмь путь»… 2Это не столько сборник статей, сколько собрание проповедей, со всеми достоинствами и недостатками, присущими этому роду, СЛОЕОМ, проповеди как проповеди: усыпляют не хуже других. Потому что и лучшие образцы этого жанра обладают неотъемлемым свойством навевать скуку.
Тэн3 передает впечатление, испытанное им от прочтения 200 страниц массильоновского шедевра «La petit carême» 4:ему показалось, что он выпил двести стаканов тепловатой и чистой воды.
В «Вехах» страниц несколько больше – 209, но вкус их приблизительно тот же, несмотря на примесь патоки и уксусу, религиозной метафизики, а также и всякой иной полемики. Авторы сборника составляют видную и почтенную литературную группу, им нельзя отказать ни в уме, ни в знаниях, ни в таланте, а благих намерений хоть отбавляй; но дело не в них, а в самом жанре, который они избрали, тяжесть которого они возложили на себя, как добровольное «послушание». Наставнический тон, тон сплошного, непрекращающегося обличения и увещания – делает музыку проповеднического жанра, – и попробуйте устоять против ее усыпляющей силы…
Единство сборника и покоится главным образом на его монотонности. В этой однообразной музыке оплошного обличения и увещания тонет разноголосица музыкантов. Если читатель возьмет на себя «послушание», подобное «послушанию» авторов, хотя далеко не равносильное, и вслушается в отдельные партии, то его поразит разноголосица во многих пунктах, и не наименее важных. Разноголосица касается и объектов обличения, и самых оснований обличительных приговоров. Разумеется, все проповеди обращены к интеллигенции, против интеллигенции, против ее безбожия, ее вольтерианства и «руссоизма» (выражение одного из авторов сборника). C’est la faut à Voltaire, c’est la faut à Rousseau5 – это можно считать общим припевом всех статей или проповедей сборника. Как козел отпущения, интеллигенция нагружается всеми грехами новейшего религиозно-философского требника и – как козел отпущения – посылается в пустыню. От интеллигенции требуют, чтобы она отреклась от себя, от своих привязанностей, от своей жизни и истории – что же это, как не отправление в пустыню? Интеллигенция объявляется оторванной от государства, от народа, даже от общества, и на нее возлагается ответственность за грехи государства, народа и общества. Эта обвинительная неразборчивость преследует прекрасную цель – пробудить в интеллигенции чувство греха, страх вечной гибели и жажду покаяния и спасения, – но неразборчивость остается неразборчивостью, и противоречия остаются противоречиями.
II
Сборник открывается статьей Н. А. Бердяева: «Философская истина и интеллигентская правда». Тон этой проповеди крайне суровый. Бердяев говорит даже не об интеллигенции, а об «интеллигентщине», и об ее отношении к философии. Интеллигентская правда оказывается не только правдой перед лицом философской истины, но само отношение ее к философии – отношение аскетического отречения. Интеллигенция или вовсе не принимает философии, или, принимая, искажает ее в угоду своей правде, в интересах своей правды. «У нас было, – говорит Н. А. Бердяев, – не только мало философских знаний, – это беда исправимая, – у нас господствовал такой душевный уклад и такой способ оценки всего, что подлинная философия должна была остаться закрытой и непонятной, а философское творчество должно было представляться явлением мира иного и таинственного». «Объясняется это не дефектамиинтеллекта, а направлениемволи(подчеркнуто мною), которая создала традиционную, упорную интеллигентскую среду, принявшую в свою плоть и кровь народническое миросозерцание и утилитарную оценку, не исчезнувшую по сию пору».
Эта тема варьируется Н. А. Бердяевым на разные и даже одинаковые лады. «Русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности». «Это роковое свойство русской интеллигенции, выработанное ее печальной историей, привело к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские учения воспринимались в искаженном виде, приспособлялись к специфически-интеллигентским интересам, а значительнейшие явления философской мысли совсем игнорировались». Так искажены были и научный позитивизм, и экономический материализм, и эмпириокритицизм, и неокантианство, и ницшеанство.
Рабство интеллекта и господство воли – это и есть, по Н. А. Бердяеву, основной, капитальный, поистине первородный грех нашей интеллигенции. Сообразно с таким диагнозом Н. А. Бердяев прописывает и лекарство. «Сейчас мы духовно нуждаемся в признании самоценности истины, в смирении перед истиной и готовности на отречение во имя ее. Это внесло бы освежающую струю в наше культурное творчество». Это «сейчас» звучит почти трогательно по своей скромности, по своему смирению перед объективной истиной… истории интеллигентских переживаний. Ибо кто следил за литературной деятельностью Н. А. Бердяева, тот знает, с какой полнотой и быстротой он прошел все последовательные фазы интеллигентской мысли, – в своем писательском онтогенезисе он воспроизвел филогенезис интеллигенции, как утробный младенец, который повторяет фазы развития, пройденные целым видом. И, умудренный этой прошлой историей, он теперь осторожно говорит: торопитесь пользоваться лекарством, пока оно излечивает. Быть может, завтра оно перестанет излечивать и будет объявлено ядом.
III
Почти рядом со статьей Н. А. Бердяева напечатана в сборнике статья М. О. Гершензона «Творческое самосознание». Г. Гершензон тоже старается заглянуть в самый корень и открыть основной порок интеллигентской души; разумеется, он также находит раздвоение интеллекта и воли. Но диагноз его прямо противоположный бердяевскому. «Мы калеки, – возвещает г. Гершензон, – калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растет заодно с волей, что наше сознание, как паровоз, оторвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь». По обвинительному акту Н. А. Бердяева, интеллигенция наша виновна в том, что она пренебрегла истиной, не принимала истины или, принимая, искажала и приспособляла ее к тем потребностям и интересам, в которых звучал властный голос воли; русская интеллигенция носит свое имя по недоразумению, и вся беда ее именно в том, что она не интеллигенция, что ее интеллект отдан в рабство воле. По г. Гершензону дело обстоит как раз наоборот. Интеллект русской интеллигенции слишком автономен, слишком независим от воли, вот в чем несчастье. Интеллигенция напичкана истинами через край. «Все мы, образованные, – утверждает г. Гершензон, – знаем так много Божественной истины, что одной тысячной доли той, которую мы знаем, было бы достаточно, чтобы сделать каждого из нас святым». Как и Н. А. Бердяев, г. Гершензон также ссылается на историю, создавшую «душевный уклад» русской интеллигенции, но – увы! – оба уклада никак не укладываются вместе. «Наша интеллигенция справедливо ведет свою родословную от петровской реформы. Как и народ, интеллигенция не может помянуть ее добром. Она, навязав верхнему слою общества огромное количество драгоценных, но чувственно еще слишком далеких идей, первая почти механически расколола в нем личность, оторвала сознание от воли, научила сознаниепраздному обжорству истиной. Она научила людей не стыдиться того, что жизнь темна и скудна правдой, когда в сознании уже накопленывеликие богатства истины, и, освободив сознание от вседневного контроля воли, она тем самым обрекла и самое сознание на чудовищные заблуждения» (курсив мой) 6. Красноречие г. Гершензона не иссякает и достигает высокого диапазона. «Сознание, оторванное от своего естественного дела, вело нездоровую, призрачную жизнь. Чем меньше оно тратило энергии на устроение личности, тем деятельнее оно наполняло себяистиной, всевозможными истинами, нужными и ненужными. Утратив чутье органических потребностей воли, оно не имело собственного русла. Не поразительно ли, что история нашей общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизм, гегелианство, сен-симонизм, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство, Мах, Авенариус, анархизм, – что ни этап, то иностранное имя». Мы уже видели тот же перечень измов у Н. А. Бердяева, – только здесь он является показателем совершенно другой, как раз противоположной болезни.
Но позвольте, господа! При всей торжественной серьезности темы и при всей торжественной скуке ее проповеднической обработки, это приближается почти к фарсу. Не напоминает ли это нам консилиум мольеровских врачей у постели больного? 7И как Н. А. Бердяев сошлись с г. Гершензоном под одной обложкой? Или между ними состоялось соглашение, как между мольеровскими врачами: уступи мне рвотное, и я тебе уступлю слабительное?
IV
За этот отзыв о «Вехах» на меня напал один из участников этого сборника и товарищ мой по газете – А. С. Изгоев8. Г. Изгоев упрекает меня в «слишком упрощенном» понимании гг. Бердяева и Гершензона. Это понимание я подтвердил цитатами, число которых легко было бы удвоить, утроить или удесятерить; мысли гг. Бердяева и Гершензона были даны у меня их собственными словами, и читатель мог судить, правильны ли сделанные мною сопоставления и выводы.
Заметка г. Изгоева дает мне повод еще раз вернуться к «Вехам», – да и сама по себе любопытна как образчик правоверной экзегезы. Правоверная экзегеза есть прямая противоположность критике. Она заранее уверена, что все книги св. писания одинаково священны, одинаково истинны и, следовательно, в них не может быть ни ошибок, ни противоречий. Это признается a priori. Но так как в действительности противоречия попадаются, и в немалом числе, то, чтобы выйти из затруднения, экзегеза прибегает к безнадежнейшим ухищрениям. Единственный результат экзегезы – это, точно, «усложнение». Противоречия «текста» покрываются слоем противоречий экзегезы, нередко гораздо худших, – и для примирения их выдвигается новый этаж хитросплетений с новыми провалами противоречий. Сборник «Вехи» еще не канонизирован в качестве библии «национального» исповедания, но если когда-нибудь вокруг этой книги соберется стадо верующих, то можно предвидеть пышный расцвет экзегезы в ее запутаннейшей схоластической форме.
Но обращусь к экзегезе г. Изгоева. Когда гг. Бердяев и Гершензон говорят о воле, отличая ее от интеллекта или сознания, говорят ли они об одном и том же? Distinguo9, – отвечает г. Изгоев, – есть две воли: 1) «воля к познанию, познающая воля, находящая теоретические истины», и 2) «воля, претворяющая эти истины, после того, как они уже найдены, в жизни и отдельной личности и всего народа». Г. Бердяев имеет в виду первую волю, а г. Гершензон вторую.
Смею уверить г. Изгоева, что это не только отсебятина, но и жестокая напраслина, взведенная им на бедных гг. Бердяева и Гершензона. Зачем он заставляет г. Бердяева допускать существование какой-то «познающей воли, находящей теоретические истины»? До сих пор мы думали, вместе с г. Бердяевым, что познание и нахождение теоретических истин есть собственный предмет познавательной деятельности, и ее-то мы, вместе с г. Бердяевым, называли интеллектом, но… nous avons changé tout cela10. Но… если это Бердяев называет волей, то что же он называет интеллектом? Да простит мне г. Изгоев, если я опять должен вспомнить богатую коллекцию мольеровских врачей. Сам того не замечая, он поставил г. Бердяева в положение того врача, который на самом деле был дровосеком и врачом стал поневоле.
Рядом с познающей волей г. Изгоев пишет о «воле к познанию». Что это – одно и то же или разное? Не знаю. Трудно вникнуть в смысл слов, отрешенных от своего обычного смысла. Может быть, мысль г. Изгоева, – та мысль, которою он великодушно одаряет г. Бердяева, – заключается в том, что есть особая «воля к познанию», специфическая воля, сущность которой выражается в стремлении к познанию теоретических истин? Психология также имела свой период схоластики. Вся душевная деятельность была размежевана между отдельными «способностями» или силами; каждый акт душевной деятельности был приписан к соответствующей «способности». Увы! – мне опять приходится сослаться на Мольера; опиум усыпляет, потому что в нем есть усыпительная сила – virtus dormitiva11. По этому образцу были созданы и все virtutes12 схоластической психологии. Мне кажется, что в близком родстве с этой virtus dormitiva находится и специфическая «воля к познанию теоретических истин», открытая г. Изгоевым у г. Бердяева; это какая-то помесь средневековой схоластики с новейшим волюнтаризмом. Но допустим, что есть такая специфическая воля, природа которой состоит в стремлении к познанию теоретических истин, и эту именно волю подразумевает г. Бердяев. Что же этим достигается? Только то, что статья г. Бердяева превращается в пустой набор слов. Жалуясь на отсутствие у нас «философской культуры», на пренебрежение интеллигенции к объективной истине, Бердяев пишет: «Объясняется это не дефектами интеллекта, анаправлением воли «… О какой воле идет здесь речь? О воле, стремящейся к познанию и нахождению теоретических истин? Чем же это направление не угодно Бердяеву? Интеллект здоров, есть и воля, направленная к познанию истин, – чего же лучше? За что же громить интеллигентскую «волю»? «К идеологии, – читаем мы у г. Бердяева, – которая в центре ставит творчество и ценности (т. е. самостоятельные духовные ценности, в том числе и научные философские истины), она (интеллигенция) относилась подозрительно, с заранее составленнымволевым решениемотвергнуть и изобличить. Такое отношение загубило философский талант Н. К. Михайловского». О каком «волевом решении» здесь говорится? Есть ли это решение воли, «стремящейся к познанию теоретических истин», или какой-нибудь другой воли, подавившей первую? «К философскому творчеству интеллигенция относилась аскетически, требовала воздержания во имя своего бога – народа»…»Любовь к.уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине»… «Это утилитарно-аскетическое отношение к философии»… и т. д., и т. д. Подставьте толкование г. Изгоева и получите вывод… можно сказать, противоестественный. Воля, которая по своей природе, по самому определению есть стремление к познанию истины, оказывается волей, которая не стремится к истине, аскетически отвращается, отрекается от познания истины. Спасая г. Бердяева от противоречия с г. Гершензоном, г. Изгоев ввергает его в противоречие с самим собою, с логикой, с природой вещей.
Но точно ли г. Бердяев спасается от противоречия с г. Гершензоном? Г. Гершензон, – угверждает г. Изгоев, – «говорит о воле, претворяющей эти истины, после того, как они уже найдены, в жизнь и отдельной личности, и всего народа». Г. Гершензон, по уверению г. Изгоева, «констатирует, что интеллигенция накопила множество теоретических истин, нужных и ненужных», но «в жизни самой интеллигенции и всего народа не воплощена и ничтожная доля этих теоретических истин, оказавшихся совершенно бесплодными». Стало быть, г. Гершензон требует от интеллигенции воли к воплощению добытых ею теоретических истин в жизнь всего народа? Сопоставьте это с вышеприведенной цитатой из г. Бердяева: «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине». Выходит как будто, что то состояние, которое рисуется г. Гершензону как вожделенный идеал, является в глазах г. Бердяева плачевнейшей действительностью.
Впрочем, в защиту г. Гершензона я должен оговорить, что «экзегеза» оказала ему такую же услугу, как и г. Бердяеву. Весь смысл проповеди г. Гершензона исчерпывается двумя «истинами»: «царство Божие внутри нас» 13и «ищите царства небесного, а все остальное приложится» 14. Он взывает к «творческому личному самосознанию», он требует от личности устроения ее внешнего домашнего хозяйства и удаления от политической экономии.
V
В сущности это одна из вечных тем моральной и религиозной проповеди. В этом и состоит ахиллесова пята всего сборника, что он только складочное место… морально- религиозных общих мест. Этим, по-моему, объясняются и его противоречия. Сегодня один проповедник обличает гнусность скупости, а завтра с той же кафедры другой проповедник с не меньшим жаром ополчается на мотовство, и каждый из них, в целях риторических и иных, придает своему пороку самое широкое универсальное значение. Человечество погибает от скупости; человечество погибает от мотовства. Человечество спасется, если избавится от скупости; человечество спасется, если избавится от мотовства, Возьмите, например, тот разлад между интеллектом и волей, на который одинаково указывают гг. Бердяев и Гершензон, хотя сущность этого разлада выясняется ими и в противоположном смысле. Ведь это такая широкая схема, что Шопенгауэр вместил в нее все грехи мира, даже самое бытие мира, которое Шопенгауэр, как истый буддист, признает сплошным грехопадением15. Диво ли, что в эту бесконечную бездну проваливается и наша интеллигенция? Интеллигенция принадлежит к человечеству; стало быть, ничто человеческое ей не чуждо, не чужды ей и общечеловеческие грехи, общечеловеческие слабости. Интеллигенция принадлежит к народу, к обществу, – стало быть, ей не могут быть чужды грехи и слабости, характеризующие народ и общество, их быт, ту степень культуры, на которой они находятся. Читайте статьи г. Розанова «Вопросы русского труда», печатающиеся в «Новом Времени» 16, и вы увидите, что как раз те же самые грехи, которые в «Вехах» связываются с «безбытностью и безрелигиозностью» интеллигенции, оторванной от народа, г. Розанов связывает с «бытом» и с «религией» народа.
Статья впервые опубликована в газете «Речь» за 25 и 29 марта 1909 года под названием «Наброски» и без разбивки на главки. Под названием «Мольеровские врачи» вошла в сборник статей «В защиту интеллигенции» (М., 1909, с. 66 – 77).
Кн. Д. ШАХОВСКОЙ17
СЛЕПЫЕ ВОЖДИ СЛЕПЫХ18
Менее семи лет тому назад, тотчас после назначения Плеве министром внутренних дел на место убитого Сипягина19, Струве начинал издание своего заграничного журнала. В программной вступительной статье к «Освобождению» 20он тщательно отмечал бросающуюся в глаза пропасть между правительственной реакцией того времени и противоположным ей общественным настроением. Реакция общественная миновала, а при этих условиях реакция правительственная не представляла опасности, ее владычеству предвиделся тот или другой неизбежный скорый конец.
Теперь мы встречаем имя того же Струве в сборнике, который носит на себе все черты показателя именно общественной реакции, т. е. того, что во много раз страшней всяких внешних репрессий. К счастью, реакция эта едва ли глубока и долговечна. Во всяком случае разбираемый сборник не производит особенно грозного впечатления.
Мы имеем в виду только что вышедшую книгу с громким именем «Вехи». Это «сборник статей о русской интеллигенции», составленный семью представителями последней: Бердяевым, Булгаковым, Гершензоном, Изгоевым, Кистяковским, Струве и Франком. Все они в один голос заговорили о «кризисе интеллигенции», о грядущих коренных перестройках в ее мировоззрении и душевном укладе; при этом на все лады выставляя напоказ ее слабые стороны, они не делают никаких реальных указаний на выход из ее тяжелого положения или же дают указания слишком туманные, субъективные, а подчас и противоречивые… К углубленью в себя, к смирению, к подвигам послушания зовут авторы. Оценка своих сил и возможностей, обнаружение своих недостатков, перестройка своих планов сообразно новым обстоятельствам, вообще говоря, полезны, а подчас и необходимы. Но когда призывы к покаянию окрашены в тон глубоко пессимистический и вместе с тем отвлеченный тон, каким проникнуты статьи наших обвинителей, то тут мы имеем дело не со здоровой критикой, а со зловещими выражениями признания крайней своей неправоты и бессилия, т. е. с самым подлинным источником общественной реакции.
Как указано в предисловии, составители сборника проникнуты болью за прошлое и жгучей тревогой за будущее родной страны. Они считают всю идеологию русской интеллигенции, основанную на признании безусловного первенства общественных форм над духовными основами жизни личности, «внутренно ошибочной» и «практически бесплодной», так как такое мировоззрение не может привести к освобождению народа. Уже из этого основного положения ясно видно, какую путаницу внесут в дело авторы статей, сравнивая между собой такие совершенно несоизмеримые вещи, да еще ставя себе целью превознести забытые начала духовной жизни за счет внешних условий достойного и благополучного человеческого существования, якобы лишенных огромной самостоятельной ценности.
В осуществлении этой неблагодарной задачи заметна неспетость, которую предисловие само отметило и объясняет тем, что вопрос «исследуется разными участниками в разных плоскостях».
Но приходится даже в статье одного и того же автора встречаться с тем же весьма существенным неудобством столкновения «различных плоскостей» жизни». Интересные и важные факты вырываются из жизни и сваливаются в кучу по своенравной прихоти впечатлительных авторов. Но общий тип суровой критики направляется – сознательно или бессознательно – против увлечения политикой. Все время выносишь впечатление чего-то навеянного настроением момента и наскоро скомбинированного. Остается в конце концов невыясненным и такой немаловажный вопрос, что, собственно, разумеют составители книги об интеллигенции под этой последней. Струве определяет ее как представительницу безрелигиозного отщепенства, а в политическом отношении как преемницу противогосударственной силы казачества. Он ее отгораживает от образованного класса вообще и из рядов ее вычеркивает безусловно Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чехова, Вл. Соловьева, а условно- Белинского, Герцена, Салтыкова, «который только весьма покорно носил интеллигентский мундир», и Глеба Успенского, истинное лицо которого, однако, прикрыто какими-то «интеллигентскими масками». Все эти определения настолько общи и неясны, что едва ли на основании их можно, например, разрешить вопрос, куда отнести самих составителей сборника…
Бердяев упрекает русское общество в малом интересе к философии и в недостатке смирения перед истиной, во имя которой надо быть готовым и на отреченье (от чего?). «Желанное и радостное возрождение (России) требует не только политического освобождения, но и освобождения от гнетущей власти политики»… Булгаков борется с атеизмом русской интеллигенции и хочет учить ее закону Божию, начиная со старого Моисеева десятисловия, «чтобы потом (неужели не сразу) дойти и до Нового Завета» (стр. 51). Гершензон очень справедливо, но, кажется, без большой надобности, говорит: «Одно, что мы можем и должны сказать русскому интеллигенту, это – постараться стать человеком. Став человеком, он без нас поймет, что ему нужно: любить или верить, и как именно».
Далее он, однако, поучает интеллигенцию очень многому, считая ее искалеченной и бессильной вследствие раздвоения сознания и воли, и думает, что делу поможет ослабление интереса к вопросам общественности, ниспровержение тирании гражданственности!
А рядом Кистяковский в очень интересной и обоснованной, хотя и односторонней статье доказывает, что мы более всего страдаем от отсутствия у нас развития идеиправа. Для того, чтобы пробудилось истинное правосознание русской интеллигенции, и этот учитель почему-то рекомендует ей «уйти в свой внутренний мир, вникнуть в него для того, чтобы осветить и оздоровить его».
Франк не щадит сильных выражений для изобличения «крушения многообещавшего общественного движения», «развала наиболее крепких нравственных традиций» интеллигенции, «бессилия, непроизводительности и несостоятельности» ее мировоззрения. И сводит весь вопрос на оказавшуюся несостоятельной «интеллигентскую веру». Вырванная из всей совокупности жизненных условий, эта вера вертится во все стороны в руках ее безжалостного исследователя и оказывается грешной во всех, казалось бы, взаимно исключающих одно другое преступлениях… И среди множества разных умных слов нельзя ничего вычитать определенного, кроме одного только впечатления, что привыкший орудовать с абсолютными21идеями мыслитель совершенно неуместно применяет к жизненным явлениям свои специфические методы и слишком легко кратковременному периоду ошеломления и временного утомления спешит приписать характер какого-то рокового и общего крушения.
Изгоев подчеркивает свое несогласие с принципиальными основами рассуждения товарищей по сборнику. Но и он заразился многими чертами своих слишком чувствительных, склонных к импрессионизму и вместе с тем к туманным отвлеченностям соседей. Самые простые и естественные вещи наносят ему тяжкие удары, от которых он не может оправиться и впадает в ламентации, которые читатель готов назвать малодушными. А в конце своей статьи после длинного перечня всяких доказательств дряблости нашей интеллигенции, реальные причины которой как будто не заслуживают раскрытия, – а ведь в них вся суть, и добросовестная работа над их выяснением сразу вывела бы из мрачного тупика всех семерых наших несчастных плакальщиков, впрочем, подрезав им их собственные ноги, – такой умный писатель, как Изгоев, договаривается до следующих слов: «Когда на другой день после 17 октября22в России не оказалось налицо достаточно сильных и влиятельных в населении лиц, чтобыкрепкой рукой(! курсив везде мой. – Д. Ш.) сдержать революцию и немедленно приступить к реформам, для проницательных людей стало ясно, что дело свободы временно проиграно, и пройдет много лет упорной борьбы, пока начала этого манифеста воплотятся в жизнь. Неужели для русских мыслящих людей могла быть новостью необходимость многолетней упорной борьбы, и неужели основательные люди могли ожидать какого-то сказочного преображения всей жизни одним усилием. И, быть может, самый тяжелый удар русской интеллигенции нанесло не поражение освободительного движения, а победа младотурок 23, которые смогли организовать национальную революцию и победить почти без пролития крови». Странная оценка нашего движения с точки зрения заведомо совсем иных условий, к тому же вовсе еще не законченной турецкой эпопеи, только и может получить объяснение в чувстве утомления и подчинившей себе мысль автора досады.
Не раз уже русское общество временно переживало периоды реакции. И всегда они сопровождались точь-в-точь такими же покаянными гимнами. Без сомнения, появление нового сборника в наши дни опять знаменует наличность у нас элементов общественной реакции. К счастью, однако, основания этой реакции, по-видимому, весьма неглубоки, и можно ожидать, что интеллигенция наша без особого ущерба и промедления найдет в себе силы приспособиться к новым условиям, в которые она поставлена историей и прежде всего результатами ее же самоотверженной работы. Для такого приспособления надо, однако, стремиться от тех туманных прямо сверх-интеллигентских исканий, в которых изнывают среди натыканных ими без большого толка вех составители сборника; пора совсем иначе трезво осмотреться кругом, деловым образом оценить и себя, и свое положение и намечать выход из него. И прежде всего надо Далеко откинуть от себя ту несчастную мысль, которая, по-видимому, больно ушибла всех названных искателей, будто вся работа интеллигенции за последнее пятилетие закончилась каким-то полным крахом и ничего не дала ни самой интеллигенции, ни самой стране. У наиболее чутких авторов статей в сборнике (особенно у Булгакова) местами прорывается признание противоположного, но, вообще говоря, все их рассуждения проникнуты совершенно ложной оценкой достигнутых движением результатов.
Справедливо указывая на присущие русской интеллигенции черты некоторой отвлеченности, «прямолинейности», «максимализма», они этими самыми чертами охвачены в гораздо большей степени, чем та среда, которую они взялись поучать. И вот, оценивая достигнутое с точки зрения отвлеченных мечтаний, погружаясь в которые книжные люди привыкли, забывая реальные условия и сроки, представлять себе общественные перевороты, они не могут помириться с тем неизбежным законом жизни, согласно которому самые сильные движения не могут коренным образом сразу и всецело изменить природу вещей и народов… Всякое движение происходит во времени. Призывая к самоуглублению и философским исканиям, наши идеалисты забывают об этой простой и давно известной истине.
Склонны забывать о ней и менее глубокомысленные, но уверовавшие вдруг в какие-то социологические чудеса обыватели. Достаточно, однако, спуститься с облаков превыспренных ожиданий, нас вдруг обуявших, к недавнему революционному прошлому, чтобы оценить громадность пережитого нами исторического сдвига, после которого все стало иным и к прежнему уже нет возврата.
И надо упорно искать новых путей развития и работы, исходя не от тяжелого отчаяния и мрачного раздумья, а от спокойного сознания одержанной победы и в корне изменившихся обстоятельств.
Опубликовано в «Голосе» (ежедневной газете, издаваемой в Ярославле Н. П. Дружининым и К. Ф. Некрасовым) 3(17) апреля 1909 года.
П. БОБОРЫКИН24
ОБЛИЧИТЕЛИ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
(Отрывок из злободневного диалога)
– Как хотите, ТО, ЧТО вдруг поднялось в писательском мире на тему нашей «интеллигенции», так или иначе да отвечало же на какое-нибудь накопившееся недовольство, на потребность сознать то, в чем давным-давно следовало повиниться?
– Положим, что и так. Но одно дело – принести повинную, т. е. говорить о себе, о своих грехах и провинностях, и другое дело- обличать своих собратий, принадлежащих, вдобавок, к тем же поколениям. Это – не одно и то же. В «mea culpa» 25первого рода чувствовалась потребность не со вчерашнего дня. И если бы у нас, в публике и в прессе, имели привычку помнить многое, даже из недавнего прошлого, то и оказалось бы, что были и раньше проявления такого же самоанализа.
– Но они тонули в общем самодовольстве интеллигенции, к которой причисляли себя, как к какой-то особой касте, писатели и общественные деятели, зараженные тем, что теперь зовут «направленством».
– Ловлю вас на этом слове. Когда и кем пущено это самое слово: «направленство»?
– Право, не припомню.
– А я знаю и помню. Оно пущено одним писателем еще 60-х годов и, по крайней мере, лет двадцать тому назад26.
– Быть не может!
– Мог бы представить вам на это фактическое доказательство. Стало быть, протест против многого того, в чем теперь стали усиленно обличать известного рода «интеллигенцию», уже старый, но только тогда он оставался еще гласом вопиющего в пустыне. И на это были веские причины. В течение целой четверти века, при общем гнете сверху, протестующая так или иначе интеллигенция не могла не обособиться, не могла ревниво не держаться своего символа веры, не могла уйти в равнодушии ко многому, чем жила страна, что было ценного и доброго для обыкновенного обывателя.
– Этот обыватель теперь уже не тот, и вот это-то и прозевала интеллигенция, которая верила только в свои книжки.
– Не все! Далеко не все! Но, повторяю, одно дело – сознать свой грех, и другое- уличать в нем только своего ближнего. Новоявленные обличители интеллигенции всех как-то валят в одну кучу и не показывают тем, кто читает их филиппики, как они сами-то ушли от всех этих дефектов.
– Они предлагают разные пути обновления.
– Да, но каждый из нас имеет право крикнуть им: «Врачу, исцелися сам!» 27Обвинять целое поколение (особенно то, к которому сам принадлежишь) – это значит вырывать из общественной почвы отдельных индивидов и делать их ответчиками за целый ход идейной и социальной эволюции. Очень легко обличать свою родную мать (что так часто и делают дети), но надо, прежде всего, самому доказать, чтовы сами возродились и преобразовались в людей высшего порядка.
– У них, кто выступает обличителем, – свои идеалы, которых старая интеллигенция не держалась.
– Но ведь главный вопрос в том, какие это идеалы, – вынесенные из всенародной жизни или же чисто субъективные, взятые также из книг, высиженные в спертом воздухе болезненного субъективизма, своей душевной неврастении!.. Возьмите вы самый крупный мотив в этом обвинительном акте – пренебрежение к народному религиозному чувству. Прекрасно. Ошибка известной доли прежней интеллигенции состояла в том, что она слишком ревниво отстаивала свое «свободомыслие» и не желала сливаться с народом в области веры… Поэтому даже и вопрос о свободе совести сравнительно мало интересовал в печати ту интеллигенцию, помимо даже и цензурных стеснений, но все-таки в среде той же провинившейся интеллигенции стали раздаваться голоса против гнета, тяготевшего на религиозной жизни русских подданных, не принадлежавших к государственно- привилегированной церкви… И указ 17-го октября 1905 года28 – несомненный плод настроения, которому русская интеллигенция пребывала всегдаверной.
– Этого недостаточно! Надо переживать вместе с народом его религиозные потребности.
– Если оно и так, то надо прежде всего верить так, как он сам верит, – «не мудрствуя лукаво», не уходя во всякого рода надуманное, книжное или болезненно-мистическое «богоискательство», в котором его новейшие поборники прямо выдают себя, не замечая того, как «книжники и фарисеи», а не представители коренного, русско-крестьянского религиозного уклада всей душевной народной жизни.
– Но есть еще целый ряд вопросов культурной жизни русского народа и общества, в которых интеллигенция известного пошиба опять-таки стоит в стороне, замыкается в касту, не замечая того, что она сама себя сдала в архив, что «песенка ее спета»…
– Вот что я вам на это скажу… На днях в одном передовом петербургском журнале я с большим интересом прочел «провинциальное обозрение». Автор его – бывший член 2-й Думы. Истинный демократ и друг народного труда, во всех его видах. Каковы же его итога, после объезда им более дюжины великорусских губерний, начиная с северо- восточных? А то, что и деревня, и посад, и город, в лице крестьянства, мещанства, мастеровых, фабричных и заводских, после событий 1905 – 1907 годов, невзирая на самые жестокие тиски «усмирения», начинают житьсвоим умом. И той интеллигенции, которая сознает все свои старые грехи, нельзя уже будет играть роль проповедников теоретического типа: она должна слиться с этой могучей волной народного пробуждения. И в чем же оно проявляется? В двух культурных направлениях: в кооперации и в усиленном стремлении к самому широкому пользованию школой.
Но неужели и старая интеллигенция не ратовала и за то и за другое?
Опубликовано в газете «Русское слово» 17(30) апреля 1909 года.
А. СТОЛЫПИН29
ИНТЕЛЛИГЕНТЫ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТАХ
М. Гершензон пишет: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» (Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции, стр. 88).
Эту цитату я выбрал из сборника статей Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, М. О. Гершензрна, Б. А. Кистяковского, П. Б. Струве, С. Л. Франка и А. С. Изгоева, как самую беспощадную и самую характерную для происходящего ныне интеллигентского самосуда.
Появление такого сборника, как «Вехи», есть акт бунтовщический и дерзко- революционный в том своеобразном духовно-умственном царстве, которое именуется русскою интеллигенциею, и его революционная сила направлена против тирании того идола, которому приносилось столько человеческих жертв, имя же которому политика.
Неудача той революции, на которую русский интеллигент возлагал столько упований, которая по существу признавалась «интеллигентской» революцией, побудила умственных вождей «сонмища больных, изолированного в родной стране», оглянуться на самих себя и на свою больную, искалеченную рать. Результатом этого смотра, или этой ревизии, явился сборник ревизионных материалов, под заглавием «Вехи», прочитать который обязательно для каждого интересующегося судьбами России.
Единство темы в данном случае объединило писателей разных толков и вер, разных практических пожеланий, темою же избран вопрос, которого нельзя было обойти, – переоценка идеалов, столько лет владевших умами и потерпевших материальное и нравственное крушение.
Новый идеал, который теперь пытаются водрузить на развалинах прежних упований, определяется так: «признание теоретического и практического первенства духовной жизни над великими формами общежития».
Для интеллигенции этот идеал был всегда чужд и потому представляется новым, но мы его всегда любили и в положительной стороне творчества Л. Н. Толстого, и в пламенной проповеди Достоевского, и, раньше всего, в началах христианского учения, которого могли быть плохими последователями, но никогда не могли быть по интеллигентскому примеру врагами.
Нечего удивляться, что появление сборника «Вехи» произвело в интеллигентских кругах впечатление разорвавшейся бомбы, что оно явилось одновременно и «соблазном и безумием». Хотя авторами сборника оплачен сполна входной билет для разговора со своею публикою, т. е. обругано в необходимой мере и правительство и государственный строй, это не помогло: авторов потащили на суд партийной нетерпимости, крамольность их воззрений была установлена с военно-полевою строгостью и неблагонамеренность их провозглашена с торжественностью, которой повредила разве некоторая поспешность приговора.
Тем не менее беспощадное и суровое зеркало интеллигентской сущности осталось налицо. Оно отшлифовано терпеливыми и мастерскими руками людей правдивых и бесстрашных, а в такое зеркало всегда тянет заглянуть, хотя бы тайком и урывком. Бедная интеллигенция, – у ней нет способов изъять «вредную» книгу из обращения!
Во всяком случае появление такой самокритики, как «Вехи», является одним из первых духовных плодов тех начатков свободы, которые понемногу прививаются к русской жизни.
Организм, хотя бы государственный, должен сам и без понуждения вырабатывать внутри себя противоядия.
Опубликовано в газете «Новое время» 23 апреля (6 мая) 1909 года.
Сергей ГОРНЫЙ30
ИСТОРИЯ ОДНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ
(посвящается П. Б. Струве31)
…Первый радостный звонок!
Едет поезд на восток.
В третьем классе пылкий бард.
Веха первая: «Штутгардт».
Из окна бросал с отвагой
Номер с тонкою бумагой:
«Скоро будет катаклизма!
За кулисой механизма
Различаю светлый день я!
Номера «Освобожденья»!»
…Диги-диги-диги-дон!
Едет поезд под уклон,
Не боится он свистков.
Полустанок: «Милюков».
И с платформы у купэ
Обращается к толпе,
И бросает ей с отвагой
Номер с толстою бумагой.
«Не смотрите так угрюмо:
Издается мною «Дума».
Строю старому – капут.
Остановка – пять минут!»
Как покоен первый класс…
Мчатся вехи мимо нас…
Не проехали едва
Полустанок «Острова».
«Стой! Елагин! Три минуты…
В пароходах есть каюты,
А желающим кареты…»
Веха новая – «кадеты».
…По дороге вьется пыль,
Заблестел автомобиль.
По столбам, по верховым
Он прошелся словно дым…
С расписными петушками
И с резными теремами
Видно станции крыльцо:
«Самобытное лицо«.
…Пролетел автомобиль
От Штутгардта много миль,
И мелькают, без помехи,
Только вехи, вехи, вехи…
Опубликовано в газете «Русское слово» 7(20) мая 1909 года.
Г. С. ПЕТРОВ32
ОБВИНЕННЫЕ СУДЬИ
I
БЕЙ, НО ВЫСЛУШАЙ
В день знаменитого саламинского боя соединенным греческим флотом начальствовал очередной предводитель спартанцев, Эврибиад. Он выработал и предлагал свой план предстоящего боя. Вождь афинян, герой бывшего затем сражения, Фемистокл резко критиковал план Эврибиада и предлагал свой план. Эврибиад не хотел слушать возражений и, раздраженный критикой и упорством Фемистокла, даже замахнулся на афинянина палкой. Фемистокл, уверенный в правоте своих суждений, на угрозы палкою спокойно ответил:
– Бей, но выслушай33.
Без опасения ошибиться, можно уверенно сказать и об авторах сборника «Вехи», что они не менее Фемистокла уверены в правоте своих суждений и что, как и Фемистокл, не боятся «палок», лишь бы их выслушали.
Авторы сборника о русской интеллигенции предвидели, что их встретят не розами, но; как они не раз оговариваются, они считали «долгом убеждения и патриотизма»»громко и открыто» подвергнуть всесторонней критике «освободительное движение» и «руководящего духовного двигателя ее – нашу интеллигенцию».
«Пусть меня упрекают, пусть меня бранят, пусть «бьют», – говорит один из участников сборника, С. Булгаков, – но независимо от того, сколь бы низко ни думал я о себе самом, я чувствую обязанность (хотя бы в качестве общественного «послушания») сказать все, что лежит у меня на сердце, как итог пережитого, перечувствованного, передуманного относительно интеллигенции. Это мне повелевают чувство ответственности и мучительная тревога и за интеллигенцию, и за Россию».
При таком отношении авторов сборника к своей задаче, как бы мы с ними резко ни расходились, какие бы грубые ошибки в их суждениях ни находили, полагаю, мы должны если не к самому выполнению, то хотя бы к их замыслу отнестись с уважением и выслушать авторов «Вех» внимательно.
Если «Вехи» того заслуживают, будем авторов их «бить», но будем их «бить», выслушав, разобрав, отделив заслуженные интеллигенцией упреки от незаслуженных, критикуя не только авторов сборника, но попутно и себя, и всю русскую интеллигенцию. А то получается роковое недоразумение или бессознательное лукавство. О «Вехах» пишут много, авторов их «палками бьют» со всех сторон и изо всех сил, а о призыве ими русской интеллигенции к самокритике, к сосредоточенному раздумью, к самопроверке забывают. За неудачным выполнением «Вехами» своей задачи не хотят видеть, несомненно, ценный замысел. «Бьют» форму «Вех», заслуженно разносят указываемое ими направление, не обращая внимания, что если не эти, то другие вехи все-таки необходимы и что общеинтеллигентские вехи, по которым русская интеллигенция доселе доверчиво шла, во всяком случае, должны быть проверены. Тупик, в котором мы очутились, очевиден. И попали мы в него, идучи по старым вехам. Как же быть дальше? Проверка нужна, самокритика неизбежна. А к этому прежде всего и после всего авторы «Вех» русскую интеллигенцию и призывают. В этом их главная задача, – в постановке вопроса о самокритике.
И в этом их великая заслуга.
А как авторы «Вех» поставленную ими задачу решают, это – вопрос иной. Вопрос, подлежащий серьёзному обсуждению и, может быть, даже резкому осуждению.
II
СУД НАД ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ
«Освободительное движение» не привело к тем результатам, которых от него ожидали, – устанавливают авторы «Вех» общепризнанный печальный факт и сейчас же ставят вопрос:
– Кто в этом повинен и чем?
– Повинна интеллигенция, – отвечают они. – «Все наше освободительное движение было интеллигентским, наша интеллигенция оказалась не на высоте своей задачи, сама страдала слабостью от внутренних противоречий». С. Булгаков выражает общую мысль «Вех», когда говорит:
«Многие в России после революции и в результате ее опыта испытали острое разочарование в интеллигенции и ее исторической годности. В неудачах интеллигенции увидали вместе с тем и несостоятельность ее. Поэтому, – говорит автор «Вех», – русскую интеллигенцию в данный час ее истории нужно призвать к самокритике, к покаянию, к обличению ее духовных болезней».
И сами составители сборника в целом ряде статей обстоятельно и всесторонне говорят о внутренней несостоятельности русской интеллигенции.
Н. Бердяев винит русскую интеллигенцию в слабой культурности, в неуважении к духовным ценностям, в неумении и в нежелании охватить философскую истину во всей ее полноте и глубине.
«Интеллигентская русская правда узкая, односторонняя, неплодотворная, – ставит Н. Бердяев интеллигенции в упрек. – Русская интеллигенция и на науку, и на философию, и на искусство, на все духовные ценности смотрит только с партийной, политической и социальной точки зрения».
Чистая наука, чистая философия, высшее идейное творчество не привлекают русскую интеллигенцию. Русская интеллигенция заботится не столько об уяснении новых высших истин, о творчестве в науке и философии, сколько о распределении уже добытых истин и прав в народе, в массах. Наша интеллигенция, таким образом, служит не высшей истине, не высшей святости, а народу, его политическим и социальным правам и свободе. И, служа так, берет не всю истину, не всю святость, а только то, что пригодно для борьбы за права народа. Политика в русской интеллигенции подчинила себе и философию, и науку, сузила понимание правды и святости жизни, сделала русского интеллигента чуждым «настоящей любви к всеобъемлющей, надпартийной истине».
С. Булгаков в статье «Героизм и подвижничество» дополняет мысль Н. Бердяева. С. Булгаков говорит, что узость, бедность и бессилие интеллигентских идеалов объясняются безрелигиозностью русской интеллигенции. Русская интеллигенция свое собственное «я», свое понимание жизни, свое дело, свою борьбу ставит своим высшим идеалом, своею религией, своим божеством. Отсюда – самомнение, самоуверенность, гордость при внутренней несостоятельности, пренебрежение к личному смирению и к личному самоусовершенствованию.
«Интеллигенции надо обновиться, – призывает С. Булгаков. – Речь идет не о перемене политических или иных программ, но о самой человеческой личности. Не о деятельности, а о деятеле».
Г. Кистяковский винит интеллигенцию, что у нее нет правосознания, что она чужда чувства законности.
Г. Струве винит интеллигенцию, что она какая-то бродячая, «воровская вольница», не проникнутая сознанием мистической важности государства.
Г. Изгоев громит интеллигенцию за отсутствие прочных семейных устоев, за испорченность и неуменье воспитать молодежь.
Г. Гершензон как бы подводит всему итог и говорит, что наша интеллигенция – «кучка искалеченных душ», «сонмище больных, изолированное в родной стране», «человекоподобные чудища, люди без Бога», «безличная масса, со всеми свойствами стада, тупою косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью».
Словом, идейно учинен полный разгром нашей интеллигенции. Интеллигенция вся посажена на скамью подсудимых, ей предъявлен ряд тяжких обвинений, и по всем им вынесен интеллигенции суровый приговор. Указано одно смягчающее обстоятельство, да и то, если хотите, нимало не ослабляет вину интеллигенции. Н. Бердяев признает, что в «психическом укладе русской интеллигенции отразились грехи нашей болезненной истории, нашей исторической власти и вечной нашей реакции».
«Но, – добавляет он, – недостойно свободных существ во всем винить внешние силы и их виной оправдывать себя».
«Виновата и сама интеллигенция».
III
НЕРЯШЛИВАЯ КНИГА
«Вехи» внешне достигли своей цели. Их услыхали. В короткое время о «Вехах» написано столько, как редко о какой другой книге. Но внутренно успех сборника по крайней мере плачевен. «Вехи» возбудили против себя раздражение, возмущение, самую острую вражду. Над сборником смеются. Авторов ее клеймят позорными именами: и реакционерами, и клеветниками, и оборотнями-предателями. В глазах читающей массы «Вехи» оказываются зачумленными, и очень возможно, что массовый интеллигентный читатель, повторяя с чужих слов обвинительный приговор судьям интеллигенции, сам не возьмет и в руки сборника. Будет очень жаль. Сборник «Вехи» можно бранить, и следует бранить, но все же необходимо прочесть.
– Бей, но выслушай.
– Возмущайтесь тем, что в сборнике заслуживает возмущения, но прочтите «Вехи».
В сборнике много нужной горькой правды, много умных и ценных мыслей, сказанных и вовремя, и с благородным мужеством. Но много и вздорного, ошибочного. Еще более досадного и раздражающего. Раздражающего, – я сказал бы, – своею неряшливостью.
Поскольку разнообразны обвинения, выставленные авторами «Вех» против интеллигенции, постольку разнообразна их собственная неряшливость, многогранная неряшливость «Вех» – их отличительная особенность, и она-то и есть корень всех недоразумений со сборником, причина основных нападок на него.
«Вехи» неряшливы по языку. Неряшливы по тону: Неряшливы по мысли.
Неряшливость языка, выражений в «Вехах» начинается с первых строк сборника. Автор предисловия начинает:
«…Не с высокомерным презрением к прошлому русской интеллигенции написаны статьи сборника»…
Прочитав такое вступление, невольно останавливаешься и с раздражением говоришь про себя:
– Еще бы! Не хватало, чтобы вы начали с высокомерногопрезрения!..
Дальше автор продолжает предисловие:
«Но сбольюза это прошлое».
И опять раздраженное недоумение читателя:
– Как? Неужели опрошломрусской интеллигенции, всей русской интеллигенции, можно думать и писать только с болью? С болью, и ни с чем другим?
Очевидная неряшливость выражений. На второй странице предисловия та же неряшливость языка при определении основной мысли всех участников сборника. Автор предисловия уверяет, что «их общей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная (?) творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, являются единственно прочным базисом для всякого общественного строительства».
Вот вам новый образец неряшливости. Во-первых, что это за трехсаженная фраза! Во- вторых, что это за птичий язык! Герцен когда еще возмущался, что наши «молодые ученые усвоили особый условный язык». Например, никого не удивляет такая фраза: «Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, из которой он потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу образного сознания в красоте»34.
Фраза автора предисловия недалеко ушла от приведенного Герценом образца. И там, и здесь общая небрежность, неряшливость языка. Автор предисловия хочет сказать, что составители сборника, в отличие от обвиняемой ими интеллигенции, в основу жизни высшей задачей прогресса ставят не внешнее улучшение политических форм государства, а внутреннее совершенствование личности, но смотрите, как он неряшливо это выражает. Неряшлива даже мысль, не один язык.
Автор о составителях сборника говорит, что они «внутреннюю жизнь личности считают единственною творческою силою человеческого бытия». Неверно это. Неверно вообще, неверно и в применении ко всем авторам «Вех». Не могут они так считать. Человек не живет вне времени и пространства. Не есть нечто ото всего мира обособленное и безусловно независимое. Школьники и те знают азбучную истину, что человек в значительной степени есть продукт климата, почвы, семьи, среды, общества, народа, тех или иных политических условий.
Да и не считают авторы сборника внутреннюю жизнь личности единственною творческою силою человеческого бытия. Иначе зачем бы они принимали участие в борьбе за улучшение внешних форм политического и социального строя? П. Струве и С. Булгаков были членами Думы. А Изгоев – сотрудник политической газеты.
Выходит, объединяющая всех авторов сборника мысль – и та выражена неряшливо.
Неряшливо определено и что такое «интеллигенция», которую громят авторы «Вех». У одних интеллигенция это – все образованные, книжные люди. У других интеллигенция выделяется из общей массы образованных людей. Интеллигенция понимается в смысле кружковщины. Есть попытка свести интеллигенцию чуть ли не на одно подполье. П. Струве говорит о радикальной интеллигенции.
Делят Новикова, Радищева и Чаадаева, с одной стороны, и Бакунина, Белинского – с другой. Одни – интеллигенты, другие- нет. Самая интеллигенция, по мнению авторов сборника, то религиозна, то безбожна.
Согласитесь сами: разве это не неряшливость?
Неряшлив – и еще как – самый тон «Вех».
Можно соглашаться или спорить со статьей С. Булгакова. Но нельзя не признать справедливыми и прекрасными заключительные его слова о русской интеллигенции, когда С. Булгаков говорит:
«Наряду с чертами отрицательности… в страдальческом облике русской интеллигенции просвечивают черты духовной красоты, которые делают ее похожей на какой-то совсем особый, дорогой и нежный цветок, взращенный нашей суровой историей, как будто и сама она есть тот «красный цветок», напитавшийся слез и крови, который виделся великому сердцем Гаршину» 35.
И рядом с этими словами С. Булгакова об интеллигенции вдруг выкрики М. Гершензона:
«Интеллигенция – кучка искалеченных душ, тупое стадо, сонмище больных изолированных в родной стране, а интеллигентский бунт в целом ужасен, подлинная мерзость запустения».
Когда на десятках страниц у М. Гершензона читаешь эти отзывы о русской интеллигенции, невольно хочешь крикнуть автору:
– Позвольте, господин, остановитесь. Выпейте брому, примите валериановых капель, успокойтесь! Что за тон? Подумайте, о ком вы говорите. Каковы бы ни были грехи и вины нашей интеллигенции, нельзя к ней относиться как к пьяному буяну, связанному и заключенному в холодную.
Не следует идеализировать и переоценивать нашу интеллигенцию, но нельзя и топать на нее ногами, с присвистом ухать. Все в меру, все в свою величину, а у авторов сборника как раз все или недолет, или перелет, или недооценка, или переоценка. Во всем какая-то недодуманная, неряшливая критика. К неряшливости языка и тона неряшливость и мысли.
Что, в частности, во всех статьях сборника много дельных и ценных мыслей, я говорил уже, но какое тесное и ближайшее отношение к судьбе русского освободительного движения имеет эта неряшливая оценка русской интеллигенции?
Пусть сказанное «Вехами» даже все будет справедливо (допустим на время). Разве одними указанными в «Вехах»»грехами» интеллигенции могут быть объяснены неудачи освободительного движения?
Авторы сборника говорят, что русская интеллигенция варварски-враждебна к высшим духовным ценностям, что она безрелигиозна, что она чужда правосознания, что она морально распущенна и т.д. и что поэтому она была разбита наголову в борьбе с реакционными силами. Не будем даже уменьшать ни одного из самых тяжких обвинений «Вех» против нашей интеллигенции. Спросим только одно:
– Ну, а те мрачные и злобные силы произвола и насилия, с которыми повела борьбу наша «многогреховная» интеллигенция, – они, значит, исполнены духовной ценности, религиозности и безупречно нравственны?
Столкнулись две волны: одна – интеллигентская, прогрессивная, другая – реакционная. И если первая отступила, оттиснутая, отхлынула назад по вине своей безрелигиозности, моральной испорченности, неправомерности, вообще по своей духовной бедности, то, значит, враждебная интеллигенции сторона духовно богата? Там, значит, и религиозность, и философское и научное творчество, и правосознание, и твердые семейные устои, и чистая, здоровая молодежь? Так, что ли? Но говорить что-либо подобное – не значит ли говорить явный вздор?
Стало быть, указанные авторами «Вех» тяжкие «грехи» нашей интеллигенции, за малым исключением, еще в сильнейшей степени суть грехи и врага нашей интеллигенции. Это если и русские, то не специальные интеллигентские, а общие, общественные грехи. Дубровины, Гурки, Марковы, Шванебахи, Тимошкины, Тороповы, Рейнботы36и прочие «победители», право, не святее, не философичнее и не государственнее нашей интеллигенции, однако они пока победители, а интеллигенция распластана.
Авторы «Вех» эту сторону вопроса, очевидно, упустили из вида. Они взяли одних побежденных и их посадили на скамью подсудимых, а победителей оставили в покое. Критически оценивают поражение интеллигенции и в том полагают свое мужество. Было бы, несомненно, мужественнее и необходимее, если бы авторы «Вех» свою критическую оценку начали с оценки торжества победителей, с разбора, что дало победителям торжество. И тут у победителей, конечно, ни о каких высших духовных ценностях не могло бы быть и речи. Выступило бы значение сплоченности, организации, тесной связи с темными массами в противовес интеллигентской обособленности от народных масс, интеллигентской раздробленности и узкой партийности, часто мелочной междоусобной грызне.
По неряшливости мысли взяв только одну сторону боровшихся, побежденных, авторы «Вех», при разборе причин поражения, вместо относящихся сюда частных грехов интеллигенции, взяли общие грехи ее и тем спутали весь вопрос и вызвали по отношению к себе ряд недоумений и даже раздражений. Поэтому авторы «Вех» не вправе даже сказать о себе обычное:
– Мы сделали, что могли. Могущие сделать лучше пусть делают.
Авторы сделали не все, что должны были сделать, а что и сделали – сделали не так, как могли бы. Великое дело суда над великими ошибками великого страдальца, русской интеллигенции, они сделали во всех отношениях неряшливо и потому сами из судей над интеллигенцией обратились в обвиняемых ею.
«Вехи» получили такую встречу, которую авторы сборника, наверно, долго не забудут, и что бы гг. Франки, Струве и Гершензоны ни говорили, суровая встреча ими вполне заслужена. Но, с другой стороны, что бы ни говорили самые суровые обвинители «Вех», в сборнике, несмотря на всю его многогранную неряшливость, есть много горькой правды, о которой и за неряшливостью авторов сборника нельзя, преступно забывать и о которой следует говорить больше, чем доселе говорили.
Пусть призыв «Вех» к самокритике интеллигенции авторами сборника сделан и неудачно, в неряшливой и многим подозрительной форме, но необходимость серьезной самокритики для русской интеллигенции от того не устраняется. Н. Бердяев справедливо указывает, что «в реакционные восьмидесятые годы с самовосхвалением говорили о наших консервативных, истинно русских добродетелях, и Вл. Соловьев совершил важное дело, обличая эту часть общества, призывая к самокритике и покаянию, к раскрытию наших болезней. Теперь нужно призывать другую часть нашего общества к самокритике наших радикальных добродетелей и к обличению наших радикальных болезней».
И кто серьезно и добросовестно хочет приступить к исследованию наших «радикальных болезней», тот и при всех теневых сторонах, при всех кривизнах «Вех» не может не считаться с «Вехами». Авторов «Вех» за их всяческую неряшливость следует «бить», но правду, сказанную на многих страницах тех же гг. и Бердяева, и Булгакова, и Струве, и Франка, и Гершензона, и Изгоева, следует выслушать.
Опубликовано в газете «Русское слово» 17(30) мая 1909 года.
Петр СТРУВЕ
РАЗМЫШЛЕНИЯ: МОЙ ОТВЕТ НА ГАЗЕТНУЮ ТРАВЛЮ
Когда поднялась газетная полемика по вопросу о «национальном лице» 37, мне казалось, что достигнут предел в смысле необъективности, злобности и несправедливости. Увы, я ошибся. Нашлись люди, сумевшие при помощи разных средств перейти и за этот предел. Это показала мне газетная травля по поводу моего ответа архиепископу Антонию. Всякий новый образчик этой травли вначале возмущает меня, но это чувство сменяется затем изумлением и тревогой. Тут есть нечто прямо болезненное и даже уродливое. Настолько уродливое, что чувства возмущения и обиды, вообще субъективная реакция на подобного рода «полемику» уступает место совершенно иному отношению.
Мой ответ архиепископу Антонию38 заключался в указании на печальное положение церкви как пленницы и орудия «политики». «Полемика» заинтересовалась не этой мыслью, а тем, как я отнесся к автору «Открытого письма авторам «Вех». Но вместо того, чтобы указать, что я не то и не так ответил архиепископу, она стала утверждать, что я бросился в объятия архиепископа, и стала, меняя тон трагический на тон гаерский, обрабатывать эту тему. Т. е. вместо того, чтобы взять из моего ответа его мысль и обратить ее против того строя политических и церковных идей, выразителем которого является архиеп. Антоний, мои оппоненты стали, утаивая основную черту нашего обмена мнений, наперерыв стараться дискредитировать меня лично.
Дело совершенно нелепое и ненужное со всякой точки зрения, кроме личной травли. Самое резкое разногласие со мной уполномочивало их только на то, чтобы упрекнуть меня в мягкости тона и в отсутствии конкретных примеров, подтверждающих мою основную мысль. Я полагал и полагаю до сих пор, что моей задачей не было «обрушиться» лично на арх. Антония, как деятеля церковно-политической реакции, и «отчитать» или «разнести» его за возмутительную пропагандистскую деятельность Почаевской лавры, за покровительство иеромонаху Илиодору и его изуверской проповеди и т. п. и т. п. Сегодня одно, завтра другое, меня интересовали не отдельные факты, а общий смысл того положения, в которое церковно-политическая реакция и общая связь церкви с эксплуатирующей властью ставит самое церковь и ее «верных». Меня упрекают в том, что я слишком примирительно отнесся к автору «Открытого письма». Но я сознательно устранил из своей полемики всякую теньнетерпимогоотношения к личности своего собеседника. Всякое иное отношение, всякий иной тон превратил бы наш обмен мнений в полемическое состязание, в бой на глазах у читателей. Я слишком глубоко чувствовал весь ужас положения для того, чтобы я мог «воспользоваться»»Открытым письмом» архиепископа Антония как «поводом» к «нападению». Мой тон вышел из вполне сознательного отношения, но вовсе не из расчета и не из «тактики». Нетерпимость к злу не есть нетерпимость к людям: смешивая одно с другим, неизбежно придешь к признанию того, что ради истребления нетерпимого зла можно и должно истреблять людей, являющихся носителями этого зла. Этот путь логически ведет к оправданию смертной казни. Моральное истребление противников ничем принципиально не отличается от физического.
Чем же, кроме терпимого отношения к личности политического противника, я прегрешил? – спрашиваю я авторов поносительных статей против меня. Такое отношение внушается мне, повторяю, не «тактикой» и «расчетом», а всем моим мировоззрением. И всего больше огорчило меня то, что авторы статей против меня оказались настолько неспособны понять это мировоззрение, что в отсутствии нетерпимости к человеку они усмотрели терпимость к злу, измену убеждениям, чуть ли не хамское приспособление. И эти обвинения пошли теперь гулять по свету. Я делаю сейчас наиболее выгодное для моих оппонентов предположение, что они меня не поняли. Но и такое непонимание в высшей степени характерно для той духовной атмосферы, в которой мы живем, где людям понятны злоба и хамство, но непонятна принципиальная терпимость к людям.
Я знаю, что разного рода поносительным статьям против меня обеспечен гораздо больший публицистический успех, чем тому, что я пишу в настоящий момент. Но пишу я это вовсе не ради полемического состязания. Конкурировать с теми лицами, которые прочили меня в редакторы «Известий Почаевской Лавры», в силе полемических приемов я не могу, да и не желаю. Я не чувствую также ни малейшей потребности в самозащите и самооправдании. Мне важно спокойно установить то, что есть. Я глубоко убежден, что есть люди, которые, прочитав написанное, задумаются над смыслом отмечаемого мною явления глубокого отравления всей нашей общественности духом злобы, и те люди, которые над этим задумаются, обладают – я в этом твердо уверен – гораздо менее короткой памятью, чем те читатели, которые упиваются личными пасквилями. Вся эта газетная травля против меня, пожалуй, даже полезна как чрезвычайно резкое, прямо уродливое; обнаружение некоторого общего и глубокого зла. Сказать это – мой’ публицистический долг. Так и только так я считаю себя обязанным ответить на тот дождь обвинений, поношений, заподазриваний, который обрушился на меня за мой ответ архиепископу Антонию.
Опубликовано в газете «Слово» 19 мая (1 июня) 1909 года.
С. СЕВЕРНЫЙ39
«ВЕХИ» И ЧЕХОВ
Над авторами сборника «Вехи», вышедшего уже вторым изданием, происходит повсеместно суд, – скорый, но едва ли правый, и уж, конечно, не милостивый.
«А судьи кто?»
Все. На почве суда над Струве и другими подсудимыми из преступного сообщества, именующего себя «Вехами», объединились доселе никогда еще, кажется, не объединявшиеся. Обвинительный акт разросся на две большие книги: «По вехам» и «В защиту интеллигенции» и бесчисленный ряд газетных и журнальных статей, лекций, рефератов и т. д.
Обвинение формулируется не только по существу, по имеющимся вещественным доказательствам в виде статей сборника, но в основу обвинения кладется иной раз и оценка личных поступков обвиняемых, к статьям их не относящихся. Судят не только за проступки и дела, но и за намерения и помышления.
При обилии обвинителей, защитников у членов сообщества «Вехи» очень мало.
А думается, подсудимые, если б захотели, могли бы найти их немало.
Один уже из таких защитников, – защитник несомненный, высокоталантливый, бесконечно честный и правдивый, – у них, несомненно, имеется.
Впрочем, вернее, это- не защитник, а соучастник в преступлении, повинный в глубоком и резко критическом отношении к русской интеллигенции.
Мы говорим о Чехове.
Почему никто не вспомнил о нем в процессе против «Вех»?
Разве все, что он писал и за чем единогласно признано такое огромное общественное значение, не есть вдумчивый и правый, хотя, может быть, невольный и ненамеренный суд над русской интеллигенцией? Суд этот был суров, но справедливость его приговора никем, кажется, до сих пор не оспаривалась.
Неужели мы забыли его?
В течение всей своей деятельности Чехов всю силу своего огромного таланта, ясного ума и благородного сердца направлял на то, чтобы понять и художественно воссоздать жизнь русской интеллигенции, но это художественное воссоздание поневоле оказалось судом. В галерею чеховских типов и персонажей от знаменитого профессора («Скучная история») до бесчисленных докторов, педагогов и проч. укладывается все русское интеллигентное общество. И неужели мы забыли, какое бессилие религиозное, общественное и просто жизненное кроется за этими большими и средними, и малыми интеллигентными людьми? Немало писалось о чеховских людях, чеховских настроениях,
о безвольных, растерявших веру, не знающих подлинной жизнедеятельности его героях. Но ведь герои Чехова – русская интеллигенция, та самая, о которой писали авторы «Вех».
Неужели после чеховской правды о русской интеллигенции, после того, что пережито за последние годы, все по-прежнему, по слову А. Жемчужникова, —
Мы поклоняемся себе,
Как между нечистью святыне.
Недавно вышли из печати «Письма А. П. Чехова» (М., 1904 г.).
В одном из этих писем мы находим беспощадное слово, вырвавшееся из уст кроткого Чехова по адресу русской интеллигенции. Пусть же за него судят Чехова вместе с авторами «Вех». И, как бы ни были строги судьи, они не смеют отказать этому слову в искренности и правдивости, не посмеют увидеть за ним никаких «мотивов», которые некоторые из судей пытались увидеть за словами некоторых авторов «Вех».
Вот это слово Чехова, которое можно было бы поставить эпиграфом к «Вехам»:
«Вся интеллигенция виновата, вся… пока это еще студенты и курсистки – это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша, и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры.
Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский – это питомцы университетов, это – наши профессора; отнюдь не бурбоны, а профессора, светила… Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в отечестве, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д., и т. д., – все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции и несмотря ни на что» (письмо к И. И. Орлову, от 22 февраля 1899 г., стр. 53 – 54).
Если же судить скорым судом авторов «Вех», то надо судить и Чехова, автора приведенного письма.
Но не себя ли осудят скорые судьи, осудив его?
Опубликовано в газете «Слово» 13 (26) июня 1909 года.
Кн. Евгений ТРУБЕЦКОЙ40
«ВЕХИ» И ИХ КРИТИКИ41
I
Сборник «Вехи», о котором теперь так много говорят и пишут, имел действие камня, брошенного в болото. Вот уже два с лишним месяца, как он стал предметом обсуждения в нашей печати; с тех пор не прекращается неистовое о нем кваканье и кряканье. Видно, камень был большой и тяжелый.
Нарушителей общественного спокойствия, как водится, обвиняют в измене; только на этот раз речь идет не об измене государству, а об измене освободительному движению; и обвинителями являются левые, а не правые. Во всем прочем на долю «Вехам» достался тот самый прием, каким всегда встречают у нас изобличителей.
Четыре года тому назад поражения России на Дальнем Востоке вызвали в прогрессивной печати суровую критику нашего приказного строя, как действительной причины нашей слабости. Тогда об измене завопили так называемые «патриоты», – правые; они попытались изобразить критиков, как истинных виновников японских побед.
«Истинные патриоты» всегда таковы. Как замечает уже Гоголь в «Мертвых душах», эти люди «думают не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное» 42. По словам того же Гоголя – «патриоты» находят нужным замалчивать все то, что в нас есть худого, чтобы не изобличить Россию перед иностранцами» 43.
К сожалению, патриоты освободительного движения в большинстве своем совершенно таковы же, как и патриоты отечества. Они также находят, что не следует изобличать их недостатков, чтобы «не вызывать ликования в стане врагов»; и совершенно так же они причисляют к изменникам всех тех, кто решается потревожить их сон.
Составители «Вех» поставили себе задачей выяснить те недостатки борцов за освобождение, которые были причиной их неудач и торжества реакции. За это левая печать обвиняет их в том, что они-то именно и делают реакцию.
«Слепые вожди слепых», говорит кн. Д. И. Шаховской. «Реакционный сборник», повторяют в один голос Иорданский, Философов, Мережковский44и тот же Д. И. Шаховской. По словам последнего, «Вехи» носят на себе «все черты показателя именно общественной реакции, т. е. того, что во много раз страшнее всяких внешних репрессий». Мережковский сравнивает авторов «Вех» с мужиками из сна Раскольникова, которые засекли насмерть тощую лошаденку – русскую интеллигенцию. Он же обвиняет Булгакова в возведении реакции в религию. О. Григорий Петров находит крайне суровую встречу «Вех» вполне заслуженною. У самого К. К. Арсеньева встречается намек, что составители сборника льют воду на мельницу реакции45.
В чем же заключается содеянное ими преступление? Неужели в самом факте критического отношения к освободительному движению? Но на это прекрасно ответил уже в самих «Вехах» П. Б. Струве. Замалчивание ошибок 1905 – 1906 года было бы легкомысленно и опасно прежде всего с точки зрения самого освободительного движения. Этого не отрицает и кн. Д. И. Шаховской. «Оценка своих сил и возможностей», говорит он, «обнаружение своих недостатков, перестройка своих планов сообразно новым обстоятельствам, вообще говоря, полезны, а подчас и необходимы».
Признак реакционности «Вех» кн. Шаховской видит не в их критическом отношении к фактам недавнего прошлого, а в том, что призывы сборника к покаянию «окрашены в тон глубоко пессимистический и отвлеченный». Упрек крайне несправедливый, во-первых, потому, что авторы «Вех» указывают на весьма конкретные недостатки русской интеллигенции, и, во-вторых, потому, что в их устах покаяние – не акт отчаяния, а как раз наоборот, – призыв к новой жизни. Так же мало основательны и другие попытки доказать реакционность разбираемого нами сборника. Одно из самых любопытных «доказательств» принадлежит перу Д. С. Мережковского. Он находит его в словах Булгакова.
«Понятие революции есть отрицательное; оно не имеет самостоятельного содержания, а характеризуется лишь отрицанием ею разрушаемого; поэтому пафос революции есть ненависть и разрушение».
Тут Булгаков не делает вывода; но, по словам Д. С. Мережковского, «вывод ясен: если революция- разрушение, ненависть и отрицание, то реакция – восстановление разрушенного- созидание; угашение ненависти- любовь; отрицание отрицания – утверждение; и, наконец, если революция – антирелигия, то реакция – религия, а, может быть, и обратно, «религия – реакция», вывод, давно уже сделанный врагами религии».
Из посылок Булгакова можно сделать сколько угодно других выводов; можно, вместо реакции, взять понятие «мирного прогресса», которое так же противоположно понятию революции. Тогда в качестве «отрицания отрицания» прогресс, а не реакция будет равен религии. Вообще способом Мережковского можно доказать что угодно; но элементарная логическая ошибка, заключающаяся в его рассуждении, уже в достаточной мере разоблачена г. Франком46.
«Силлогизм, который кажется Мережковскому чрезвычайно убедительным, в действительности по своей формально логической природе тождествен с следующим: если верблюд не есть слон, а противоположность слона есть муха, то, следовательно, верблюд есть муха; или: кто не удовлетворен красным цветом, то, следовательно, любит черный, ибо черный цвет есть «отрицание» красного. В элементарной логике такая ошибка зовется смешением контрадикторной противоположности, не допускающей ничего третьего, с противоположностью контрарной, в пределах которой допустимо многое третье. И именно эта логическая ошибка есть опорная точка всего рассуждения Мережковского».
Всего чаще реакционность «Вех» доказывается тем, что они исходят из признания «теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития». Но и здесь в основе аргументации лежит явная натяжка. Признание первенства жизни духовной отнюдь не означает отречения или ухода от жизни и деятельности общественной. Как раз наоборот, подъем внутренней, духовной жизни должен иметь неизбежным последствием обновление и возрождение общественности: ибо внутреннее дает смысл внешнему: оно сообщает ценность и внешним преобразованиям общежития. В этом составители «Вех» отдают себе ясный отчет.
В основном упреке, который делается «Вехам», – мало логики, но зато много раздражения. Тут, как и всегда, оправдывается пословица: «Юпитер, ты сердишься, следовательно, ты виноват». Своими разоблачениями составители сборника попали не в бровь, а прямо в глаз; наглядное тому доказательство – прежде всего полемические статьи, против них направленные.
II
Бердяев упрекает интеллигенцию в том, что для нее истина не есть самоцель и самоценность; в своих исканиях она заменяет критерий истины критерием левого и правого. С этой точки зрения «интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна, например, теория знания Маха; ее интересует лишь то, благоприятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам пролетариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а лишь то, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечет ли она от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату».
Трудно найти более яркое доказательство справедливости этих упреков, чем посвященная «Вехам» полемическая статья Д. В. Философова. Тут автор прямо возводит в принцип утилитарный критерий над истиной. «Мы так устали», говорит он, «от теорий, что ко всякой идее подходим практически и спрашиваем, на чью мельницу льется вода новых идей». С этой точки зрения г. Философов обсуждает, например, вопрос о патриотизме. Его интересует не самое существо вопроса, должно или не должно любить родину, а только практические последствия того или другого решения – реакционные или прогрессивные.
Неудивительно, что основные вопросы миросозерцания решаются г. Философовым применительно к политическим злобам дня. Давно ли он заявлял себя в печати сторонником религиозного мировоззрения?..47Теперь, однако, он, по-видимому, приходит к заключению, что религия вданный моментнам не ко двору. Приписывая Струве и его единомышленникам триаду: «патриотизм, национализм и религия», он восклицает: «но неужели же они не видят, чтопри современных условиях(курсив мой) это – в некотором роде перевод на язык «эсперанто» старого славянофильского лозунга: «самодержавие, православие и народность» 48.
Религия, как видно отсюда, для г. Философова – весьма относительная ценность, которая котируется в каждый данный момент различно в зависимости от состояния политической биржи. У его единомышленника, Д. С. Мережковского, мы находим еще более интересное построение- попытку приспособить религию к современным условиям. Мысль о том, что «религия и революция – не два, а одно», высказана этим автором уже осенью прошлого года; теперь в полемике против «Вех» он дает ей дальнейшее развитие: он перетолковывает христианское откровение применительно к пониманию эс-эров и эс-деков. Это достигается очень просто: те космические революции, о которых предсказывает Апокалипсис, путем весьма незамысловатой игры слов перетолковываются в революции политические; отсюда получается нужный автору вывод, что в Апокалипсисе дано «революционное понимание всемирной истории».
«Что означают, в самом деле, эти молнии, громы, пожары, землетрясения; эти чаши гнева Господня, битвы, восстания и поражения народов; кровь, текущая из уст конских; эти трупы царей, пожираемые хищными птицами; это падение великого Вавилона, подобное падению жернова, брошенного с неба в море, что означает все это, если не величайшую из революций, ту последнюю грозу, чьи бледные зарницы – все революции бывшие».
Словом, между теми политическими революциями, которые разрушали царства и образы правления, и последней космической революцией, которая на развалинах человеческих царств создает царство Христово, – по Мережковскому разница не в существе, а только в степени.
Не прав ли Струве в своем утверждении, что радикальная интеллигенция обладает толькоформой религиозностибез ее содержания? В результате попытки Мережковского приспособить христианство к требованиям политического радикализма от христианства остается только пустая оболочка. В существе дела Мережковский и Горький проповедуют одно и то же; разница сводится только к некоторым риторическим украшениям, которые Мережковский охотно берет из св. Писания.
Самое безвкусие этой попытки придать видимость религиозного содержания миросозерцанию среднего русского радикала доказывает справедливость тезиса «Вех», что это – миросозерцание по существу атеистическое; попытка подчинить религию критерию правого и левого ведет только к опошлению религии.
Противники, не претендующие на религиозность, гораздо откровеннее и проще и поэтому во всех отношениях ценнее и интереснее. Так Иорданский в «Современном Мире» вопросом об истинности высказанного в «Вехах» не задается вовсе. Для него существует только один вопрос – демократичен ли сборник или нет. Разрешив этот вопрос в отрицательном смысле, он с ликованием сопоставляет Струве с Победоносцевым и Шталем49; откуда сам собой вытекает окончательный приговор.
«Реставрация славянофильства, искажение западничества, воскрешение идей прусских реакционеров, повторение прописной морали церковных проповедей, пережевывание бульварной европейской полемики против социализма – вот все средства, которыми располагают участники сборника для крикливого выступления».
И дешево и сердито; а главное, – в статье Иорданского есть все, что нужно, чтобы доказать справедливость тезиса Струве. «Сводя политику к внешнему устроению жизни, чем она с технической точки зрения на самом деле и является, интеллигенция в то же время видела в политике альфу и омегу всего бытия – своего и народного… Таким образом, ограниченное средство превращалось во всеобъемлющую цель, – явное, хотя и постоянно в человеческом обиходе встречающееся извращение соотношения между средством и целью».
«Всеобъемлющая цель» у Мережковского и Иорданского – одна и та же; но преимущество последнего в том, что религия у него не служит средством.
III
Статьи, посвященные «Вехам», в большинстве своем имеют характер истерических воплей; тем более ценны те немногие (как, напр., статья К. К. Арсеньева в «Вестнике Европы»), в которых мы находим объективный критический анализ.
К. К. Арсеньеву и некоторым другим критикам удалось обнаружить в сборнике ряд действительных недостатков. Сюда относится, прежде всего, крайняя неопределенность того понятия, которое составляет основную тему рассуждений «Вех», – понятия интеллигенции.
«До сих пор», говорит К. К. Арсеньев, «с понятием об интеллигенции тесно, неразрывно связано было понятие об общественном слое, объединяемом не тождеством или сходством взглядов, а одинаковостью’ или близостью положений». Между тем авторы «Вех» совершенно произвольно понимают под интеллигенцией людей, объединенных единым мировоззрением. Об этом общем мировоззрении говорится, между прочим, в статье Булгакова и в составленном Гершензоном предисловии к сборнику. Франк упоминает об общей «интеллигентской вере» и называет интеллигенцию «маленькой подпольной сектой». А Струве считает «идейной формой» русской интеллигенции ее «отщепенство» в смысле государственном и религиозном. Без этого отщепенства нет и интеллигенции (стр. 131,144). Из нее исключаются все те образованные русские люди, которые не разделяют убеждений атеистических и революционных. Так, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов и Вл. Соловьев, по мнению Струве, – вовсе не интеллигенты. Салтыков-Щедрин – не интеллигент, хотя «носил на себе, и весьма покорно, мундир интеллигента».
С неопределенностью связываются и разноречия, частью кажущиеся, частью действительные. Так, например, Бердяев и Булгаков убеждены в «религиозности» русской интеллигенции, между тем как Струве и Франк считают эту религиозность «легендою». Тут разноречие, быть может, не особенно велико, так как Струве признает, что интеллигенция обладает «формой религиозности без содержания» (141). Гораздо существеннее разногласие между Б. А. Кистяковским и той общей платформой, которая объединяет составителей сборника. Г. Кистяковский видит один из важнейших недостатков русской интеллигенции в том, что она «никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности»; этот упрек трудно согласить с обвинением, в котором сходятся прочие авторы «Вех», будто интеллигенция переоценивает «внешние формы» общежития. Ведь эти «внешние формы» так или иначе сводятся к нормам правовым! Не менее поразительны разноречия, касающиеся истории интеллигенции. По мнению Струве, «интеллигенция, как политическая категория, объявилась в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ и окончательно обнаружила себя в революцию 1905 – 1907 года». Между тем Гершензон ведет родословие русской интеллигенции от петровской реформы.
Этими и другими разноречиями, по мнению некоторых критиков, подрывается значение и ценность «Вех», как целого. Но такое суждение не может быть признано справедливым. Несмотря на неопределенность понятия «интеллигенция», у составителей «Вех» несомненно есть общий предмет исследования, общая задача и некоторые общие взгляды, которые служат достаточным основанием для внешнего объединения их статей.
Хотя «Вехи» называются «сборником статей о русской интеллигенции», однако в действительности предметом их рассуждений служит не вся интеллигенция, а именно та, которая активно участвовала в революции 1905 года и подготовляла ее раньше, иными словами, – интеллигенция радикальная. Хотя вопреки авторам «Вех» трудно говорить о единстве мировоззрения даже этой интеллигенции, однако существует особое направление, точнее говоря, особый духовный склад, который может считаться господствующим, типичным в ее среде. Это и есть то самое, что нашло себе изображение и критику в «Вехах»: эта критика в действительности относится не к интеллигенции вообще, а к типическому интеллигенту-радикалу.
При этом авторы сборника оценивали деятельность интеллигенции в ее отношении к событиям последних лет; это делает понятным, почему критика интеллигенции у них совпала с критикой освободительного движения. Они пытались выяснить ее ответственность за неудачи нашей освободительной борьбы и высказали по этому предмету много справедливого, дельного.
Они прекрасно разоблачили сущность нашего революционного народничества, выродившегося в народопоклонство. В связи с этим Струве, лучше чем кто-либо раньше, показал, что «интеллигентская доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему самому никаких воспитательных задач: в этом заключается причина, почему народническая, как и марксистская, проповедь в исторической действительности превращалась в разнуздание и деморализацию». У Франка превосходно выяснена связь этого народничества с тем чувством ненависти, которое служит основным стимулом деятельности народника-революционера; у него же удачно освещена тесная связь культа массы, большинства с той «готтентотской моралью, которая оценивает дела и мысли не объективно и не по существу, а с точки зрения их партийной пользы или партийного вреда»; в связи с этим Франк прекрасно объясняет то двойственное отношение к террору и партийное соседство с уголовными преступниками, которое причинило деятелям освободительного движения всего более вреда. Гершензон ярко освещает усыпление совести в массе радикальной интеллигенции путем перенесения всей ответственности за грязь и неурядицу общественной жизни на самодержавие. Изгоев высказывает ряд чрезвычайно ценных соображений о том «критерии» левости», который в освободительную эпоху нередко заменял совесть. Булгаков хорошо выясняет религиозный в своем отношении к революции облик радикальной интеллигенции, а Кистяковский лучше, чем кто-либо доселе, охарактеризовал присущий ей низкий уровень правового сознания.
Словом, у всех авторов «Вех» мы находим ряд весьма ценных указаний на те грехи освободительного движения, которые были главною причиною его поражений.
Тут уместно будет ответить «а одно из сильнейших возражений критиков «Вех». По мнению Григория Петрова, объяснение победы реакции, данное в сборнике, в действительности ничего не объясняет. Можно ли объяснять победу одними нравственными недостатками побежденных?
«Столкнулись две волны: одна – интеллигентская, прогрессивная, другая – реакционная. И если первая отступила оттиснутая, отхлынула назад по вине своей безрелигиозности, моральной испорченности, неправомерности, вообще по своей духовной бедности, то, значит, враждебная интеллигенции сторона духовно богата? Там, значит, и религиозность, и философское и научное творчество, и правосознание, и твердые семейные устои, и чистая, здоровая молодежь? Так, что ли? Но говорить что-либо подобное – не значит ли говорить явный вздор».
При всей кажущейся убедительности это возражение Григория Петрова неосновательно; оно бьет мимо, во-первых, потому, что изображением недостатков русской интеллигенции авторы «Вех» отнюдь не думали давать исчерпывающего объяснения ее поражений. Во- вторых, в приведенной цитате не принят во внимание тот важнейший аргумент в пользу «Вех», который в данном случае имеет решающее значение. Нравственная сила имеет далеко не одинаковое значение в освободительном движении и в движении реакционном.
Тот государственный строй, против которого велась освободительная борьба, был крепок вовсе не какими-либо нравственными устоями: он был силен частью интересами правящих классов, частью вековыми привычками, невежеством и косностью народных масс, в особенности же внешней силой организации бюрократической, полицейской и военной.
Чтобы бороться против этой огромной материальной мощи, освободительное движение располагало почти исключительно силой духовной.
Правда, в том воодушевлении, которое оно вызывало, участвовали материальные интересы. Но они не могли быть и не были в нем объединяющим началом, по той простой причине, что они весьма разнородны и во многом противоположны друг другу. Между интересами пролетариата, крестьянства и демократической интеллигенции мало общего. Даже интересы крестьянской массы бесконечно разнообразны; крестьяне черноземной полосы живут одной землей; напротив, крестьяне северной и части центральной России, благодаря бесплодию почвы в их местности, питаются почти исключительно отхожими промыслами; Между крестьянами богатыми и бедными существует повсеместно глубокий социальный антагонизм. Прибавим к этому, что та самая помещичья земля, которая служит предметом вожделений, может стать яблоком раздора как между крестьянами ближними и дальними, так и между соседними селами; и мы поймем, почему интересами невозможно объединить крестьянскую массу. Рознь интересов среди наших крестьян создает обширное поле действия для бюрократического девиза – «разделяй и властвуй»; известно, что он с успехом применяется в наши дни и лежит в основе правительственной аграрной политики.
Чтобы бороться против бюрократического приказного строя, освободительное движение, стало быть, должно было противопоставить ему не общие интересы, а какое-нибудь другое объединяющее начало. Только общие правовые и нравственные убеждения могли послужить крепкою спайкою между теми разнородными элементами, из коих слагалась освободительная волна. Борьба за свободу велась во имя нравственных начал – во имя справедливости и человеческого достоинства. Понятно, что она могла быть сильна только несокрушимой верой в эти начала.
Но этой веры в участниках освободительного движения с самого начала было мало. Большинство из них ничего ие хотело знать о справедливости безусловной, общечеловеческой; оно признавало только условную, классовую правду и классовую партийную мораль. Из принципа человеческого достоинства делались такие исключения, которые в корне подрывали правило. Начало «неприкосновенности личности» превращалось в ничто, ибо на практике оно совмещалось с полным презрением к личности губернаторов, помещиков, всех вообще власть имеющих и зажиточных людей; по отношению к ним все считалось дозволенным.
Могла ли эта готтентотская мораль служить источником той веры, которая горы передвигает? События доказали, что нет. «Добро – это когда я украду коров; зло – это когда их у меня украдут». Рано или поздно этот принцип должен был обратиться против самого освободительного движения. Сначала «крали коров» у помещиков, потом стали красть их у богатых крестьян, потом у всех вообще без разбора. Когда принцип экспроприации и террора стал источником всеобщей опасности, – между участниками освободительного движения вселилась рознь; реакционное настроение овладело массами; крестьянин отвернулся от освободителей из страха, как бы у него самого коров не украли. Тогда реакция пришла, увидела, разделила и победила.
Освободительное движение погибло не столько от внешнего удара, сколько от смертельной внутренней болезни. И «Вехи» правы в том, что недуг был нравственного свойства. В 1905 году власть была бесконечно слаба; старый порядок, казалось, был при последнем издыхании. Он никогда не мог бы воскреснуть, если бы на помощь ему не явилась общественная реакция. Откуда же она взялась? Она не извне пришла, а возникла изнутри. Она развилась из зародыша, который таился в самом освободительном движении. Оно не создало правового порядка, потому что оно само попирало право. Оно не освободило Россию, потому что оно усвоило себе тот безграничный произвол, который означает гибель свободы.
«Освободительная борьба требует жертв», – об этом без конца твердили участники освободительного движения. Но жертвовать собой можно только во имя каких-либо нравственных ценностей, которые дороже эгоистического благополучия, дороже самой жизни. Кража чужих коров и страх за собственных, конечно, не оправдывает ни подвигов, ни жертв. Понятно, что готтентотская мораль не могла создать того воодушевления, которое некогда доставило победу армии Кромвеля. В этом заключается объяснение того непростительного малодушия, той постыдной общественной апатии, которая так скоро сменила у нас освободительный энтузиазм.
IV
Не против любви к народу, как утверждает тенденциозная критика, а против народничанья и народничества направлены «Вехи». Ему они наносят меткий и решительный удар.
Под народничеством в сборнике разумеется то направление, которое делает народ предметом культа и заменяет им высший нравственный критерий. С этой точки зрения легко разрешается то кажущееся противоречие в суждениях о «религиозности» русской интеллигенции, которое уже было нами выше отмечено.
«Религия», говорит Франк, «всегда означает веру в реальность абсолютно ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила бытия и идеальная правда духа».
Нетрудно убедиться, что наше народничество соответствует этим формальным признакам религии: для него народ – безусловная ценность, безусловная правда и вместе с тем вполне реальная сила бытия. С этой точки зрения правы Бердяев и Булгаков. Но, с другой стороны, Струве и Франк совершенно правы в том, что наша радикальная интеллигенция обладает лишь формой религии без ее содержания: предметом народнической веры служит жалкий, страждущий бог – народ, который не спасает своих почитателей и не освобождает их, потому что сам ждет от них спасения.
Авторы «Вех» нанесли удар этому идолу, которому когда-то и они вместе с другими тщетно молились. Правы они в этом или неправы? На это приходится ответить, во-первых, что правда ценна сама по себе, независимо от приносимой ею пользы, а во- вторых, что на свете не существует полезных идолов и благодетельных заблуждений. В частности, заблуждение народничества должно быть разрушено во что бы то ни стало уже потому, что оно служит у нас источником деморализации и общественной гибели. Реакция торжествует вовсе не потому, что мы возмущаемся политическими убийствами, экспроприациями, а потому, что эти безобразия действительно совершались и не встречали в нашей среде достаточного негодования и противодействия.
И в этом заключается ответ на вопрос, – на чью мельницу льют воду «Вехи». Русское освобождение погублено русским народничеством. Чтобы воскресить и довершить освобождение, надо окончательно отрешиться от народничества. Чтобы освободить народ, нужно найти другой высший предмет почитания и высший критерий поведения над народом. Необходимо признать, что существуют начала нравственные и правовые, которые обладают всеобщей- и безусловной ценностью, независимо от того, полезны или вредны они большинству, согласны или несогласны они с его волей.
Это и есть то самое, что проповедуют «Вехи». Вере в народ они противополагают веру в ту сверхчеловеческую истину, которая одна делает людей свободными. Народничеству они противопоставляют уважение к праву и уважение к достоинству человека, которое составляет смысл и оправдание его свободы.
Отдельные неудачные фразы, встречающиеся в сборнике, не уничтожают его основной положительной заслуги. Для всякого, имеющего уши слышать, тот призыв к самоуглублению и самоусовершенствованию личности, который мы находим в «Вехах», прозвучит как призыв к свободе: ибо без свободы нет ни совершенства личности, ни даже самой личности: уважать личность значит признавать ее свободу. Авторы «Вех» отдают себе в том ясный отчет: говоря словами Гершензона,.они верят в преобразование нашей общественности через обновленную личность.
Не «Вехи» льют воду на мельницу реакции, а их противники, – те самые, которые сражаются за старых идолов и остаются при прежних иллюзиях.
«Московский еженедельник» 13 июня 1909 года (N 23).
Составление, подготовка текста и комментарии Б. САПОВА.
- Давид Абрамович Левин – журналист. Род. в 1863 году, окончил Московский университет по юридическому факультету. Сперва печатая статьи преимущественно в юридических изданиях («Юридическая газета», «Право»), Левин с конца 90-х годов стал работать в общей прессе, а также в «Восходе», по переходе его от А. Ландау к новой редакции. Наибольшее участие принял в газете «Наша жизнь» (выходила с 1904 года в период освободительного движения), где поместил ряд передовых статей на злободневные политические темы; Левин состоял членом редакционного комитета и одно время заведовал редакцией «Нашей жизни». В 1906 году Левин работает в газете «Речь». Некоторое время Левин редактировал русско-еврейский орган «Свобода и равенство» (справка из «Еврейской энциклопедии», т. X, СПб., б/г, с. 110).[↩]
- Слова Иисуса Христа: «Я есмь путь и истина и жизнь…» (Ин. 14, 6).[↩]
- ИпполитТэн(1828 – 1893) – французский философ, эстетик, историк и литературовед.[↩]
- Проповедь, посвященная «однодневному посту», знаменитого французского придворного проповедника Жана Батиста Массильона (1663 – 1743).[↩]
- В том вина Вольтера, в том вина Руссо (франц.) – слова из сатирической песни Беранже.[↩]
- В публикуемом материале все подчеркивания даны полужирным шрифтом. – Ред.[↩]
- Все «врачебные» реминисценции статьи навеяны комедиями Ж. -Б. Мольера «Летающий доктор», «Любовь-целительница», «Лекарь поневоле», «Господин де Пурсоньяк», «Мнимый больной», в которых он высмеивает схоластическую фразеологию современной ему медицины и врачей-шарлатанов.[↩]
- Заметка А. С. Изгоева «Еще о сборнике «Вехи» была опубликована в газете «Речь» 26 марта 1909 года. В ней Изгоев писал, что Левин «нашел «противоречие» в статьях г. Бердяева и г. Гершензона», но «в действительности такого противоречия не было. Гершензон и Бердяев, употребляя одинаковые термины, говорят о разных кругах явлений. <… > Г Гершензон говорит об интеллигенции и обо всем народе. Он констатирует, что в то время как интеллигенция накопила множество теоретических истин, «нужных и ненужных», в жизни самой интеллигенции и всего народа не воплощена и ничтожная доля этих теоретических истин, оказавшихся совершенно бесплодными. Вот почему сознание интеллигенции и освободилось от контроля воли. А г. Бердяев говорит совсем о другом. Он говорит о психике одной интеллигенции и доказывает, что, набирая свои теоретические истины, «нужные и ненужные», как выражается г. Гершензон, интеллигенция руководилась не стремлением к чистой истине, а «специфически- интеллигентскими интересами», направлением своей воли. В то время, как г. Бердяев говорит о воле к познанию, о познающей воле, находящей теоретические истины, г. Гершензон говорит о воле, претворяющей эти истины, после того как они уже найдены, в жизнь и отдельной личности, и всего народа».
Вместе с новой статьей Д. Левина о «Вехах» (IV-V главки настоящей публикации) в газете «Речь» 29 марта 1909 года был помещен и «Ответ Д. А. Левину» Изгоева, в котором он, по сути, еще раз повторил аргументы, приведенные им в предыдущей заметке.[↩]
- Тут надо различать (лат.) – подобной латынью «блистает» перед своей возлюбленной Тома Диафуарус из комедии Мольера «Мнимый больной» (действ. 2. явл. 7).[↩]
- Мы все это изменили (франц.), – отвечает «лекарь поневоле» Сганарель на сделанное ему замечание, что «сердце-то ведь помещается слева, а печень справа» (Мольер, «Лекарь поневоле», действ. 2, явл. 6).[↩]
- Усыпляющая способность (лат.) – псевдонаучный термин, изобретенный невежественными «мольеровскими» врачами («Мнимый больной», действ. 2).[↩]
- Способности, силы (лат.).[↩]
- Неточная цитата из Евангелия от Луки: «Царство Божие внутрь вас есть» (17,21).[↩]
- Мф. 6,33.[↩]
- Имеется в виду учение, развиваемое Шопенгауэром в его труде «Мир как воля и представление», согласно которому мир рассматривается в качестве ступеней объективации воли, причем все эти «объективации» находятся в состоянии непрерывной войны друг с другом. Поэтому существующий мир Шопенгауэр, в противовес Лейбницу, считал «наихудшим из возможных».[↩]
- Упомянутые статьи В. В. Розанова опубликованы в газете «Новое ремя» 26 и 27 марта 1909 года.[↩]
- Князь Дмитрий ИвановичШаховской(1861 – 1939) – государственный и общественный деятель, внук декабриста Ф. П. Шаховского, с 1905 года член партии кадетов, в 1917 году министр государственного призрения Временного правительства. С 1920-х годов, оставаясь в Советской России, занимался литературной деятельностью, собирал и публиковал рукописное наследие М. М. Щербатова и П. Я. Чаадаева, готовил собрания их сочинений. (Бесценный архив Д. И. Шаховского ныне хранится в ИРЛИ.) Эти его работы не были завершены, так как в 1939 году Д. И. Шаховской был арестован и расстрелян.[↩]
- В качестве названия для статьи автор использует евангельское изречение: «Оставьте их, они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф. 15,14).[↩]
- Дмитрий СергеевичСипягин(1853 – 1902) – министр внутренних дел России с 1900 года, 2 апреля 1902 года смертельно раненный в Мариинском дворце двадцатилетним (на следующий день ему исполнялся 21 год) эсером С. В. Балмашевым и в тот же день скончавшийся.
Вячеслав КонстантиновичПлеве(1846 – 1904)- министр внутренних дел с 1902 года; убит, как и его предшественник (эсером Е. С. Созоновым).[↩]
- »Освобождение» –журнал, издаваемый П. Б. Струве в 1902 – 1905 годах сначала в Штутгарте, а с 1905 года в Париже. [↩]
- Так в тексте газеты; вероятно, следует читать: «абстрактными».[↩]
- 17 октября 1905 года был издан манифест Николая II «Об усовершенствовании государственного порядка», в котором были провозглашены «незыблемые основы гражданской свободы», неприкосновенность личности, свобода совести, слова, собраний и союзов, было обещано увеличение избирательных прав, признание Думы законодательным органом. 19 октября было преобразовано правительство: Совет Министров вместо Г. К. Трепова возглавил С. Ю. Витте, 21 октября была объявлена политическая амнистия, 24 ноября отменена предварительная цензура, 11 декабря утвержден новый избирательный закон.
Либеральные круги приветствовали манифест и сочли цель революции достигнутой. Возникла партия «Союз 17 октября», завершилось формирование партии кадетов и т. д. А как отнеслись к манифесту большевики, видно из долгие годы господствовавшей в советской историографии оценки тогдашних событий в «Кратком курсе»: «Большевики разъяснили массам, что манифест 17 октября – ловушка Поведение правительства после манифеста они заклеймили, как провокацию. Большевики призывали рабочих к оружию, к подготовке вооруженного восстания. Рабочие еще более энергично принялись за создание боевых дружин» («История ВКП(б). Краткий курс», М., 1945, с. 75).[↩]
- Младотурки(термин впервые появился на страницах газеты «Тасфири Эфкяр» («Изображение мыслей»), которую возглавляли турецкие просветители XIX века Шинаси и Намык Кемаль) – участники и руководители «младотурецкой» революции 1908 года, в результате которой султан Абдул-Гамид II подписал указ о созыве парламента. В апреле 1909 года (то есть как раз в промежуток между первым и вторым изданием «Вех») в Турции произошел контрреволюционный мятеж, который на короткое время восстановил самодержавие Абдул-Гамида. 27 апреля 1909 года он тем не менее был окончательно низложен турецким парламентом. Формально султаном был избран Мехмед II, фактически к власти пришли члены партии «Единение и прогресс», носители идеологии пантюркизма (по инициативе которых в 1915 году был организован чудовищный геноцид армян в Османской империи – от 1,5 до 2 миллионов жертв).
Русская либеральная печать восторженно приветствовала младотурецкую революцию. В газетных и журнальных статьях содержались многочисленные прозрачные намеки на «сходство» ситуации в Турции и в России.[↩]
- Петр ДмитриевичБоборыкин(1836 – 1921) – популярный писатель, автор более ста романов (наиболее известны из них «Китай-город», «Василий Теркин») и мемуаров «За полвека». С начала 1890-х годов жил за границей, умер в Швейцарии.
Ровно через месяц после появления публикуемой статьи – 27 мая 1909 года – он в той же газете поместил еще одну свою статью на ту же тему: «Подгнившие «Вехи» (вошла в сборник статей «В защиту интеллигенции», М., 1909).[↩]
- Моя вина (лат.).[↩]
- В статье «Подгнившие «Вехи» Боборыкин признает, что этот «один писатель» – он сам. Он охотно соглашался, когда его называли «крестным отцом» самого термина «интеллигенция» («действительно, мною пущенного, – замечает он в скобках, – в русскую журналистику в 1866 году»). И далее: «Авторы «Вех» придают этому термину <… > совсем не то значение, какое я придавал ему <… > Для меня под «интеллигенцией» надо разуметь высший образованный слой нашего общества <… >». Авторы же «Вех» понимают под «интеллигенцией»»известный только склад идей и настроений, связанных с известным социальным и политическим credo».[↩]
- Парафраз известного евангельского изречения: «Врач! Исцели Самого Себя» (Л к. 4,23).[↩]
- См. прим. 6 к статье Д. И. Шаховского «Слепые вожди слепых».[↩]
- Александр АркадьевичСтолыпин(1863 – 1925)- журналист, сотрудник газеты «Новое время», брат П. А. Столыпина.[↩]
- СергейГорный(псевдоним Александра-Марка Авдеевича Оцупа; 1882 – 1949) – старший из братьев Оцупов, поэт-сатирик и пародист, постоянный автор «Сатирикона». Чудом уцелевший в водовороте революционных событий и гражданской войны, он вторую половину жизни провел в Берлине, Париже и Мадриде, писал лирическую прозу, в которой ничего не осталось от его прежней веселости.[↩]
- В стихотворении сатирически изображены основные этапы («вехи») общественно-политической деятельности П. Б. Струве: «Штутгардт » – издание журнала «Освобождение» (1902 – 1905), о чем см. прим. 4 к статье Д. И. Шаховского «Слепые вожди слепых»; «Милюков » – участие Струве в создании партии кадетов, членство в ее ЦК (с 1906 года), издание газеты «Дума» (апрель – июнь 1906 года); «Острова » – намек на посещение группой депутатов II Государственной думы (Маклаков, Максимов, Булгаков и Струве) Елагина дворца поздним вечером 2 июня 1907 года с целью убедить П. А Столыпина не распускать Думу; «Самобытное лицо» – намек на выдвинутую Струве концепцию «Великой России» и его участие в полемике по поводу «национального лица» (подробнее см. ниже прим. 1 к статье П. Б. Струве «Размышления: Мой ответ на газетную травлю»).[↩]
- Григорий СпиридоновичПетров(1868 – 1925)- священник, публицист, депутат II Государственной думы, постоянный участник «воскресений» В. В. Розанова.[↩]
- Этот эпизод рассказывает Плутарх («Фемистокл», II).[↩]
- Фраза приведена Герценом в «Былом и думах» (см.: А. И.Герцен, Сочинения в 9-ти томах, т. 5, М., 1956, с. 16).[↩]
- Имеется в виду рассказ В. М. Гаршина «Красный цветок» (1883).[↩]
- Перечисляются руководители и основатели «Союза русского народа», а также политические деятели правого («реакционного») толка:ДубровинАлександр Иванович (1855 – 1921) – врач, монархист, организатор и руководитель «Союза русского народа».Гурко(Ромейко-Гурко) Василий Иосифович (1864 – 1937) – генерал, с октября 1906 года председатель Военно-исторической комиссии по описанию русскояпонской войны 1904 – 1905 годов, в которой принимал участие; «enfant terrible реакции», по выражению П. Н. Милюкова; в августе 1917 года выслан за границу Временным правительством за монархические высказывания.Марков (2-й)Николай Евгеньевич (1866-?) – русский помещик, один из руководителей «Союза русского народа», «Союза Михаила Архангела».ШванебахПетрХристофорович(1846 – 1908) – государственный контролер (1906 – 1908), «правый сановник».ТимошкинФ. Ф. (1872-?) – зажиточный крестьянин-коммерсант, депутат III Государственной думы от русского населения Закавказья, в Думе входил во фракцию правых, выступал с речами черносотенного характера.ТороповИван Васильевич – председатель черносотенного «Союза активной борьбы с революцией» в Москве.РейнботА. А. {1868 – 1918)- Генерал, в 1906 – 1907 годах московский градоначальник. Его административно-полицейский произвол вызвал возмущение у населения Москвы и вынудил правительство отдать его под суд. В 1911 году суд приговорил его к лишению прав состояния и к одному году отбывания в исправительном арестантском отделении. Вскоре был освобожден из-под ареста, в первую мировую войну командовал дивизией.[↩]
- Полемика по вопросу о «национальном лице» полностью опубликована в книге «По вехам. Сборник статей об интеллигенции и национальном лице» (М., 1909).[↩]
- «Переписку» архиепископа Антония со Струве см.: «Вопросы литературы», 1994, вып. IV.[↩]
- 1С[ергей]Северный – псевдоним Сергея Николаевича Дурылина (1886 – 1954), писателя и археолога, историка литературы, театра, живописи, доктора филологии. Установлено по: И. Ф.Масанов, Словарь псевдонимов, т. 3, М., 1958, с. 102. О происхождении псевдонима см.: С. Н.Дурылин,В своем углу. Из старых тетрадей, М., 1991, с. 21[↩]
- Князь Евгений НиколаевичТрубецкой(1863 – 1920) – философ, правовед, общественный деятель и публицист, брат С. Н. Трубецкого, издатель журнала «Московский еженедельник».[↩]
- Отзывы об этой статье в современных публикациях см.: «Новый мир», 1993, N 9, с. 185 – 186 (М. К. Морозова); «Минувшее. Исторический альманах», 11, М., 1993, с. 275 (А. С. Изгоев).[↩]
- Цитата из ll-й главы первого тома «Мертвых душ» (Н. В.Гоголь, Сочинения, т. 5, М., 1967, с. 285).[↩]
- См.:там же, с. 284.[↩]
- Авторы, перечисленные Е. Н. Трубецким, выступили против «Вех» со статьями: Н. Иорданский – «Творцы нового шума» («Современный мир», 1909, N 5), «Бесплодный пессимизм» (там же, 1909, N 11); Д. Философов – «О любви к отечеству и народной гордости» («Наша газета», 26.III.1909 года); Д. С. Мережковский – «Семь смиренных» («Речь», 26.IV.1909 года), «К соблазну малых сих» (там же, 6.IX.1909 года).[↩]
- Имеется в виду статья К. К. Арсеньева «Призыв к покаянию» («Вестник Европы», 1909, N 5), перепечатанная в сборнике «В защиту интеллигенции» (М., 1909).[↩]
- В статье «Мережковский о «Вехах» («Слово», 28 апреля 1909 года).[↩]
- Д. В. Философов вместе с Д. С. Мережковским был одной из центральных фигур «Нового Религиозного сознания».[↩]
- Е. Н. Трубецкой излагает содержание доклада Философова, сделанного на заседании Религиозно-философского общества 21 апреля 1900 года.[↩]
- «Вся проповедь мистичности государственной власти, – писал Н. Иорданский, – излюбленная в последнее время г. Струве <…> чрезвычайно напоминает идеи духовного вождя прусской реакции пятидесятых годов Фридриха-Юлия Шталя. По- видимому, для г. Струве, как и для Шталя, мир распался на два враждебных стана – сторонников легитимности и сторонников революции, причем понятие революции от восстания расширяется до всякого нарушения извечных, мистически предопределенных отношений между властью и народом» («В защиту интеллигенции», М., 1909, с. 44).[↩]