«Вехи», несомненно, явились главным событием 1909 года. Ни до, ни после «Вех» не было в России книги, которая вызвала бы такую бурную общественную реакцию и в столь короткий срок (менее чем за год!) породила бы целую литературу, которая по объему в десятки, может быть, в сотни раз превосходит вызвавшее ее к жизни произведение. Разве что «Философическое письмо» Чаадаева, появившееся на семьдесят с лишним лет раньше «Вех», возбудило в русском обществе такое же «жаркое прение», хотя в силу «высочайшего указа» полемика вокруг чаадаевского «письма» не вышла за пределы салонов, конфиденциальных разговоров и частной переписки.
«Вехи» же обсуждались открыто (за небольшим исключением) и всенародно. Лекции о «Вехах» и публичные обсуждения книги собирали огромные аудитории. Лидер партии кадетов Милюков совершил даже лекционное турне по России с целью «опровергнуть»»Вехи», и недостатка в слушателях он, кажется, нигде не испытывал. Уместно вспомнить здесь слова Герцена по поводу «Философического письма» Чаадаева: «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, – все равно, надобно было проснуться» 1.
К «Вехам» это сравнение приложимо еще в большей степени. Недавние многочисленные переиздания сборника еще раз показали, что в «Вехах» заключено некое вечно актуальное содержание, которое еще долгие годы будет служить питательной почвой для размышлений о судьбах России и русской интеллигенции. Вероятно, каждое новое поколение русских людей будет перечитывать «Вехи» по-своему. Вероятно, при каждом новом историческом витке, который еще суждено пережить России, будет открываться и нечто новое в «Вехах». И совсем нетрудно предвидеть, что сегодня глубокое прочтение «Вех» возможно лишь с учетом всей «околовеховской» литературы.
Первым, кто осознал неотделимость развернувшейся вокруг «Вех» полемики от идей и от исторической судьбы самого сборника, был его инициатор и один из авторов – М. О. Гершензон. Как видно из письма к нему Б. А. Кистяковского от 6/19 июля 1909 года, Гершензон намеревался поместить «Библиографию «Вех» уже в 3-м издании сборника2. Видимо, по чисто техническим причинам 3-е издание «Вех» вышло без «Библиографии». Зато 4-е и 5-е издания сборника были снабжены обширнейшей «Библиографией «Вех», в которой было учтено восемьдесят периодических изданий России, на страницах которых печатались отзывы о «Вехах». Вся тогдашняя Россия- от Варшавы до Благовещенска и от С. -Петербурга до Тифлиса – приняла участие в обсуждении сборника о русской интеллигенции.
Библиография, собранная Гершензоном, насчитывает 217 наименований (это практически полная библиография, в которой не учтены только социал-демократические и нелегальные издания) и охватывает период с 23 марта 1909 года по 15 февраля 1910 года. Полемика вокруг «Вех» разворачивалась стремительно. «Вехи» вышли в свет в середине марта 1909 года3. И уже в марте появилось 8 критических статей. В апреле их появилось уже 35, а в мае – 49 (!). Самый «урожайный» веховский день – 23 апреля: в этот день появилось сразу шесть статей о сборнике. В июне страсти вокруг «Вех» несколько утихают: 23 статьи, и в последующие месяцы до конца года появляется в среднем по 20 статей. Наконец, за полтора месяца нового, 1910 года выходят еще 22 статьи.
После Гершензона библиографию «Вех» никто систематически не собирал. Это, разумеется, не означает, что полемика вокруг «Вех» прекратилась и больше никаких публикаций по поводу сборника не было. И тем не менее то, что собрано Гершензоном, производит впечатление удивительной цельности и законченности. Во всяком случае, чтение сборника «Вехи» в контексте развернувшейся вокруг него полемики производит совсем иное впечатление, нежели чтение вне этого контекста.
В настоящее время история сборника «Вехи» изучена достаточно подробно4. К сожалению, не скажешь этого об «околовеховской» литературе. Здесь районы сравнительно подробно изученные соседствуют с обширными «белыми пятнами». Так, например, хорошо (точнее, относительно хорошо) изучена позиция, занятая по отношению к «Вехам» партией кадетов. Но и здесь главным центром изучения является не журнально-газетная публицистика, а кадетский антивеховский сборник «Интеллигенция в России» (СПб., 1910) 5. Гораздо слабее изучена позиция партии эсеров, также издавших специальный сборник «Вехи» как знамение времени» (М., 1910). Странным образом практически не изучена и вообще мало известна позиция социал-демократов (за исключением статьи В. И. Ленина, которая в широком контексте антивеховских публикаций производит совсем иное впечатление, чем в составе ПСС). Совсем не изучена правая монархическая и черносотенная реакция на сборник «Вехи». Практически никогда не принималась во внимание и позиция отдельных писателей и публицистов, таких, как А. Белый, Ю. Бунин, К. Чуковский, М. Шагинян и др. Наконец, никто, кажется, никогда не обращал внимание на тот факт, что в один год с «Вехами» вышли в свет еще две выдающиеся книги, каждая шедевр в своем роде, – «По звездам» Вяч. Иванова и «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленина. Совпадение символическое!
…Поход против «Вех» открыла статья Александра Модестовича Хирьякова «Близкие тени», опубликованная в газете «Правда жизни» 23 апреля 1909 года (то есть буквально через неделю после выхода в свет «Вех»). Хирьяков был сотрудником издательства «Посредник», человеком близким к Л. Н. Толстому. Ожидалось слово и самого Льва Николаевича. 12/25 мая 1909 года в газете «Русское слово» появилось сообщение «Л. Н. Толстой о сборнике «Вехи», в котором говорилось, что «сборник «Вехи» обратил на себя внимание и Л. Н. Толстого… Внимание Л. Н. Толстого привлекла статья г. Булгакова «Героизм и подвижничество». У Л. Н. есть свое слово по этому поводу, которое он хочет высказать. Глубина и оригинальность его мысли дадут, конечно, ему возможность лучше оценить психологию героизма и подвижничества, чем это сделала компания беспрерывно кающихся интеллигентов. Л. Н. заканчивает статью по упомянутому вопросу. Основные его мысли мы вскоре сообщим читателям».
Ждать читателям пришлось недолго: 21 мая/3 июня в «Русском слове» была опубликована статья С. Спиро «Л. Н. Толстой о «Вехах». «Вчера, – сообщал С. Спиро, – по поручению редакции я ездил в Ясную Поляну. Лев Николаевич в беседе со мною подробно изложил свою точку зрения на вопросы, затронутые «Вехами»:
– Я решил не печатать моей статьи, – заявил Лев Николаевич, – так как не желаю вызвать, боюсь этого, недоброе чувство в людях. А между тем, очень рад высказать мысли, навеянные этой книжкой, почему и беседую с вами».
Далее в статье излагалось мнение Л. Н. Толстого о «Вехах»:
«Так как я давно уже и твердо убежден в том, что одно из главных препятствий движения вперед к разумной жизни и благу заключается именно в распространенном и утвердившемся суеверии о том, что внешние изменения формы общественной жизни могут улучшить жизнь людей, то я обрадовался, прочтя это известие, и поспешил достать литературный сборник «Вехи», в котором, как говорилось в статье (имеется в виду одна из критических статей о «Вехах», которую прочитал Л. Н. Толстой. – В. С.),были выражены эти взгляды молодой интеллигенции.
В предисловии была выражена та же в высшей степени сочувственная мне мысль о суеверии внешнего переустройства и необходимости внутренней работы каждого над самим собой. И я взялся за чтение статей этого сборника.
Я ждал ответа на естественно вытекающий вопрос о том, в чем должна состоять та внутренняя работа, которая должна заменить внешнюю, но этого-то я и не нашел. И если есть что-нибудь подобное такому ответу, то были ответы, выраженные вособенно неясных, запутанных, неопределенных и поразительно искусственных словах…
И, читая все это, мне невольно вспоминается старый умерший друг мой, тверской крестьянин Сютаев, в преклонных годах пришедший к своему ясному, твердому и несогласному с церковным пониманию христианства. Он ставил себе тот самый вопрос, который поставили авторы сборника «Вехи». На вопрос этот он отвечал своим тверским говором тремя короткими словами: «Все в табе», говорил он, «в любве».
Все сказанное здесь Л. Н. Толстым почти дословно совпадает с содержанием его посмертно опубликованной статьи «О «Вехах» 6.
Многочисленные поклонники таланта «матерого человечища» были, должно быть, немало разочарованы, ознакомившись с примитивными, но отнюдь не неожиданными суждениями писателя о «Вехах». Некогда, в статье «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?», Толстой, к изумлению читающей публики, поведал, что полуграмотный крестьянский мальчишка Федька «вдруг проявляет такую сознательную силу художника, какой, на всей своей необъятной высоте развития, не может достичь Гете» 7. Теперь, спустя почти полвека, крупнейшим мыслителям России он противопоставил и вовсе безграмотного «тверского крестьянина Сютаева».
Видимо, из уважения к художественному гению писателя его «новое слово» о «Вехах» не получило никакого отклика в печати. Дальнейшие «приключения» критического отзыва о «Вехах» Л. Н. Толстого довольно увлекательны, но в целом находятся «по ту сторону науки и искусства» 8.
Ко времени выступления Л. Н. Толстого в печати общее негативное отношение к «Вехам» со стороны практически всех слоев российской интеллигенции (за исключением отдельных немногочисленных ее представителей) уже вполне четко обозначилось. 14 апреля 1909 года состоялось собрание Исторической комиссии учебного отдела Общества распространения технических знаний. Краткий отчет об этом собрании был помещен на страницах газеты «Русское слово» 15 апреля. В отчете была приведена резолюция, принятая собранием:
«Признавая сборник «Вехи» продуктом романтически-реакционного настроения известной части русской интеллигенции, вызванного временным упадком общественных интересов, историческая комиссия констатирует наличность в упомянутой книге грубых внутренних противоречий, шаткость основных точек зрения авторов и крайне несправедливое отношение к прошлым и настоящим заслугам лучших элементов русской общественности, самоотверженно и неустанно стремящихся к высшим социально-политическим идеалам».
Из «прекрасного далека» – с Капри – прозвучал (правда, лишь в частных письмах) голос «буревестника революции». В начале европейского апреля 1909 года М. Горький спрашивал у Е. К. Максимовой: «Приятно ли читали «Вехи» Струве и К? Давно уже не было в нашей литературе книги столь фарисейской, недобросовестной и сознательно невежественной» 9.
И приблизительно в те же дни он писал Б. П. Пешковой: «А то еще есть альманах «Вехи» – мерзейшая книжица за всю историю русской литературы. Черт знает что! Кладбище, трупы и органическое разложение. «Месть мертвых, или Русские интеллигенты в первое десятилетие ХХ-го века» – вот заголовок романа, который когда-нибудь будет написан на тему о наших днях» 10.
Роковую роль для репутации «Вех» (разумеется, в глазах общественного мнения того времени) сыграло открытое письмо авторам сборника «Вехи», написанное архиепископом Антонием. Не случайно пик околовеховских публикаций приходится именно на май месяц. Теперь уже все (кто хоть сколько-нибудь считал себя «прогрессивным») поспешили отмежеваться от «Вех» – даже те, кто до этого занимал нейтрально-выжидательную позицию. Снова обрушился на «Вехи» Д. С. Мережковский11, который ранее в статье «Семь смиренных» 12, казалось, сказал уже все в адрес «Вех», что имел сказать.
Но поразительнее всего реакция на переписку архиепископа Антония с авторами «Вех», которая последовала со страниц черносотенной печати. Вот что писал Д. Булатович13 в статье «Антихристово наваждение»:
«Опять этот злобесный Бердяев! Изобрел Бердяев, вкупе с Булгаковым и Струве, «неохристианство» и скромно оповестил о том весь свет в сборнике «Вехи»<…> С самого начала я имел смелость предсказать веховцам полное фиаско <…> Но понеже основоположники «неохристианства» суть известные шарлатаны, и понеже изобретение «неохристианства» сделано ими с политическими целями, то не приходится удивляться, что равнодушие публики нисколько не смутило и не подвигнуло их к критическому пересмотру своей универсальной галиматьи, но подстрекнуло прибегнуть к обычному шарлатанскому приему- завлечению в свои сети <…> какого-нибудь видного представителя враждебного политического лагеря.
Облюбовали они некоего архиепископа А., о котором утвердилось в жидовской печати одновременно три славы: черносотенца, «неправославного» и кандидата в патриархи <…> Облюбовав – принялись обрабатывать <…> Вероятно, тотчас по выходе «Вех» архиепископу презентовали экземпляр книги с сопроводительным письмом лестного содержания <…> Что-нибудь в этом роде было наверное, иначе положительно нельзя объяснить появление восторженного «Открытого письма авторам сборника «Вехи»<…>
<…> Не зная архиепископа А., я имею право, ввиду очевидного несоответствия восторженности его приветствия ни духу «Вех», ни личностям их авторов, предположить только одно, что преосвященный, будучи незнаком с типами вроде Струве и Бердяева, и не придавая значения совместному выступлению «неохристиан» с Изгоевыми и Гершензонами, поддался первому впечатлению, навеянному сравнительно приличной статьей С. Булгакова» 14.
Содержание некоторых других антивеховских статей просмотрим «по диагонали»:
Д. Кольцов «Кающиеся интеллигенты»: «Покаяние ныне не есть смирение. Люди каются с остервенением, полные злости на кого-то, полные желания своим покаянием причинить возможно более жестокую боль кому-то. Покаяние переходит в проповедь, полную ханжества и лицемерия и производящую отталкивающее впечатление на всех людей, более или менее искренних» («Возрождение», 1909, N 5 – 6, 7 – 8).
Д. С. Мережковский – доклад в Религиозно-философском обществе: «Когда читаешь «Вехи», вспоминаешь сон Раскольникова: маленькую лошаденку запрягли огромные мужики в огромную телегу. Телега – Россия, лошаденка – русская интеллигенция. Лошаденку бьют, она лягается: русская интеллигенция утверждает, что естьунее всеочищающий огонь – революция. Тогда начинают бить уже не кнутом, а оглоблею. Это делают авторы «Вех». Но лошаденка все еще не подохла: из последних сил дергает, чтобы везти. Наконец, добивают ее железным ломом» («Русские ведомости», 25 апреля 1909 года).
Ф. Дан «Руководство к куроводству»: «<…> мы имеем дело с трусливо- лицемерным пересказом <…> апологетического провозглашения «разумности всего действительного» («Возрождение», 1909, N 9 – 12).
А. К. Дживелегов «На острой грани»: «Интеллигенция дождалась самого настоящего обвинительного акта. Это – «Вехи», плод коллективного творчества целой компании растерянных людей, где интеллигенции ставится в вину все, что угодно, кончая чуть ли не землетрясением в Сицилии» («Северное сияние», 1909, N 8).
Н. Г. «Литературный дневник»: «Это старое, давно набившее оскомину воззвание – обратиться к себе и сосредоточиться в себе, отвернувшись от всего окружающего. В сущности, это старая реакционная проповедь личного самосовершенствования» («Одесские новости», 12/25 апреля 1909 года).
Д. В. Философов – доклад на заседании Религиозно-философского общества: «Россия до сих пор жила своим лозунгом, держалась на своих «китах»: православии, самодержавии, народности <…>»Вехи» указывают поворот к означенным «китам», но обновленным и прикрашенным» («Речь», 23 апреля/6 мая 1909 года).
И. Бикерман – доклад на заседании Литературного общества: «Вехи» плохи не потому, что они реакционны, а вернее, реакционны потому, что они плохи <…> Констатировав факт неудачи революции, авторы «Вех» превращаются в судей над виновниками ее – интеллигенцией <…> Авторы «Вех» вскоре переходят к роли проповедников признания первенства внутренней жизни человека и господства ее над всеми внешними проявлениями человеческого общежития. Проповедь эта <…> не только не верна, но даже глубоко вредна, так как она равносильна призыву к равнодушию, к политическому ничегонеделанию» («Речь», 24 мая/6 июня 1909 года).
Г. С. Петров «Обвиненные судьи»: «Сборник «Вехи» можно бранить, и следует бранить, но все же необходимо прочесть <…> Авторы сделали не все, что должны были сделать, а что и сделали – сделали не так, как могли бы. Великое дело суда над великими ошибками великого страдальца, русской интеллигенции, они сделали во всех отношениях неряшливо и потому сами из судей над интеллигенцией обратились в обвиняемых ею» («Русское слово», 17/30 мая 1909 года).
Посторонний «Бей интеллигенцию!»: «С криком «бей» кинулись на интеллигенцию бывший радикал Струве, философ Бердяев, профессор Булгаков, писатели Изгоев, Гершензон и др. Они выпустили тоненькую книжку «Вехи», в которой один старается перекричать другого, ругая интеллигенцию <…>
А <…> Дубровин сидит и ухмыляется.
– Старайтесь, миленькие! – говорит он. – Старайтесь. Еще немного покричите, и я вас в «Союз» (Союз русского народа. – В. С.)возьму и по рублю на брата из кассы выдам» («Всемирная панорама», 15 мая 1909 года).
Р.Сементковский: «Над русской интеллигенцией произведен беспощадный приговор – и кем же? Теми, кто по мере сил содействовал такому прискорбному положению дел. Это ли не знамение времени? Должно быть, интеллигенция оказалась уж очень несостоятельной, если ее представители так торжественно от нее отрекаются. В этом и заключается главный интерес рассматриваемого альманаха» («Исторический вестник», 1909, т. CXVI, N 5).
С. П. Мельгунов – выступление на заседании исторической комиссии учебного отдела Общества распространения технических знаний (Соляной городок, 14 апреля 1909 г.): «Авторы сборника <…> сказали то, что проповедует октябризм <…> Участники сборника проявили духовный маразм. Вместо того чтобы поддержать русскую интеллигенцию в ее общественных стремлениях, они только осыпают ее упреками, хотя, может быть, и заслуженными» («В защиту интеллигенции», М., 1909, с. 157).
В. П. Потемкин – выступление на том же заседании: «От сборника отдает нестерпимым зловонием реакции. Главный недостаток – это нерешительность авторов. Они не сказали всего того, что хотели, – убоялись, Стоят на реакционно-политической точке зрения, но хотят это скрыть. Все у них не оригинально, все заимствовано, все не доказано» (там же, с. 158).
Ник. Иорданский «Творцы нового шума»: «Книга, задуманная как новое евангелие, оказалась просто альманахом, сборником нескладных памфлетов.
<…>Московские «Вехи» и никого не спасут, и никому не укажут даже дороги ко спасению. Православие и атеизм, славянофильство и западничество, мистика и буржуазная расчетливость спутываются в них безнадежным клубком, который, как клубок ведьмы в русских сказках., способен завести только в лихое место. Но при всех своих противоречиях, при всем бессилии положительной мысли в этом сборнике есть единое политическое настроение, которое делает его в общественном смысле значительной отрицательной величиной» («Современный мир», 1909, N 5).
И. Бикерман «Отщепенцы» в квадрате»: «Самое характерное в разбираемой нами книге – это огромное преувеличение роли интеллигенции и неустойчивое значение этого слова. То расширяющегося до понятия «образованное общество», то суживающегося до понятия «политическая интеллигенция», то, чаще всего, еще более суживающегося до «социалистической интеллигенции». И в этой черте – объяснение появления этой сумбурной, плоской и недостойной книги» («Бодрое слово», 1909, N 8).
Н. Валентинов «Наши клирики»: «В конце концов вот какова дорога, указываемая «Вехами». Идти от марксизма и дойти до октябризма. Начать за здравие, а кончить за упокой. Начать с высоких истин самой высокой пробы, а кончить «антисемитизмом». И знаете, что самое главное в этом правдоискательстве, в этом постоянном ежегодном и ежедневном линянии? Самое главное – это никогда не думать, даже не задаваться мыслью, что это не правдоискательство, а нечто совсем другое <…>» («Киевская мысль», 19 и 22 апреля 1909 года).
П. Боборыкин «Подгнившие «вехи»: «Авторы «Вех» придают этому термину «интеллигенция» (действительно мною пущенному в русскую журналистику в 1866 году) совсем не то значение, какое я придавал ему, когда защищал «русскую интеллигенцию» от тогдашних ее обличителей, – к началу XX века.
Для меня (да и всех, кто смотрит на дело трезво и объективно) под «интеллигенцией» надо разуметь высший образованный слой нашего общества, как в настоящую минуту, так и раньше, на всем протяжении XIX и даже в последней трети XVIII в.
А по уверению некоторых авторов сборника выходит, что к «интеллигенции» нельзя причислять ни Тургенева, ни Толстого (когда он не был еще вероучителем), ни одного из русских знаменитых писателей!..
<…> Словом, сумбур чрезвычайный» («Русское слово», 17 мая 1909 года).
А. Пешехонов «Новый поход против интеллигенции»: «Перед нами не альманах, не случайный сборник, каких теперь появляется много; это – книга, написанная по определенному плану. Наперед была поставлена задача, и заранее были распределены роли.
Г. Бердяев взялся опорочить русскую интеллигенцию в философском отношении.
Г. Булгаков должен был обличить ее с религиозной точки зрения.
Г. Гершензон принял на себя труд изобразить ее психическое уродство.
Г. Кистяковский взялся доказать ее правовую тупость и неразвитость.
Г. Струве – ее политическую преступность.
Г. Франк – моральную несостоятельность.
Г. Изгоев – педагогическую неспособность.
<…> Семь писателей потрудились не напрасно. Задачу свою они выполнили блестяще: много пороков и преступлений нашли они у русской интеллигенции – так много, что, кажется, нет греха, в котором она не была бы виновата. Можно сказать, вконец ее ошельмовали <…>» («Русское богатство», 1909, N4).
Н. Геккер «Реакционная проповедь»: «Сборник «Вехи» составляет хотя и не единственный, но зато наиболее типичный образец <…> самопоедания интеллигенцией интеллигенции же <…> Весь ее (интеллигенции. – В.С.) подвиг и старания – кровавый путь, пройденный до сих пор, – одна сплошная и непоправимая ошибка. Надо сейчас остановиться и вернуться вспять. Надо вернуться к Чаадаеву, к Достоевскому и Толстому 80-х годов. Вот к кому надо обратиться. Остальное и остальных надо забыть и похерить» («Одесские новости», 1909, N 7788).
А.Волков «Новая религиозность и неонационализм»: «Авторы статей в сборнике «Вехи» отрицают теории исторического и экономического материализма и выдвигают религиозное и национальное начала <…> Под флагом национализма неонационалисты пропагандируют космополитизм, который наши «освободители» клали в основу революционной пропаганды. Они взяли новые слова для своей пропаганды, но цели ее остались прежние» («Московские ведомости», 30 и 31 октября 1909 года).
Вл. Боцяновский «Нечто о «трусливом интеллигенте»: «…никогда еще наша интеллигенция не выступала в такой несвойственной ей роли, как теперь, в сборнике «Вехи» – сборнике, от которого истинные интеллигенты открещиваются и будут открещиваться еще долго.
Чем-то дряблым, жалким, беспомощно-трусливым веет от каждой строки этой печальной книги. Чем больше вчитываюсь я в нее, тем ярче рисуется мне картина <…> полного отчаяния, страха, полной растерянности» («Новая Русь», 8 мая 1909 года).
Н. А. Гредескул:»Вехи» – книга малодушных и испуганных; малодушных – до забвения всякой справедливости, испуганных – до полной умственной паники. Это – зрелище людей, всецело отдавшихся аффекту и вообразивших, что надо непременно вопить и кричать, чтобы тем же аффектом заражать и всех окружающих. Отсюда этот постоянный рефрен каждой статьи сборника: «Покайтесь – иначе погибнете!» («Интеллигенция в России», СПб., 1910, с. 54).
П. Н. Милюков «Интеллигенция и историческая традиция»: «Я думаю, что семена, которые бросают авторы «Вех» на чересчур, к несчастию, восприимчивую почву, суть ядовитые семена, и дело, которое они делают, независимо, конечно, от собственных их намерений, есть опасное и вредное дело <…> Положительная сторона «Вех» и объяснение вызванного ими интереса заключаются именно в этой страстности, интеллигентском «максимализме» их размаха, которым подняты с самого дна решительно все вопросы, подняты смело и дерзко без всякой оглядки на то, какой возможен на них ответ» (там же, с. 187).
Среди этого разбушевавшегося океана публицистических страстей встречаются и забавные заметки. Вот одна из них:
«Что такое интеллигенция»: «Поднявшийся в печати шум по поводу сборника «Вехи» окрылил некоего А. А. Штамма написать доклад на тему «Что такое интеллигенция, ее быт и уклад», который он вчера и прочен в 1-м женском клубе. Докладчик предупредил, что будет очень краток, и действительно, так добросовестно выполнил это обязательство, что, собственно говоря, ничего не сказал ни об интеллигенции как таковой, ни об ее укладе и быте, если не считать десятков двух фраз, выхваченных наспех у авторов названного сборника. Так как после доклада были разрешены прения, то несколько ораторов великодушно взяли на себя труд исполнить задачу докладчика» («Русское слово», 23 апреля/6 мая 1990 года).
Очень долго по поводу «Вех» хранил молчание «Ильич». До самой середины мая 1909 года он был занят делами по изданию своей книги «Материализм и эмпириокритицизм». Затем хлопотал насчет рецензий, – словом, было не до «Вех». Быть может, В. И. Ленин и вовсе бы не принял участия в дискуссии, так как было очевидно, что «интеллигенция» сама успешно справится (и расправится) с «возмутителями спокойствия». Ленин в рамках своей партии выполнял ту же функцию подавления всяческого инакомыслия, какую русская «интеллигенция» играла по отношению к авторам «Вех». Возможно, чашу терпения Ильича переполнила рецензия на его книгу, опубликованная С. Л. Франком в газете «Слово» 12/25 июня 1909 года. Рецензия эта стоит того, чтобы привести ее полностью:
«Не мало приходилось нам читать из русской литературы марксистской философии в обеих ее фракциях – материалистической и «эмпириокритической». Вся она почти без исключения страдает одним органическим недостатком – смешением научного критерия истинности с политическими мерками «прогрессивности» или «классовой пролетарской чистоты». Тем не менее, в ней встречаются произведения серьезные и добросовестные, вроде работ Г. Бермана и П. Юшкевича, ярко контрастирующие с преобладающей здесь полемической шумихой. Никогда, однако, не случалось нам читать ничего более грубого, пошлого и первобытного, чем книга г. Ильина, посвященная защите материализма и дискредитированию эмпириокритицизма. Это дискредитирование ведется чрезвычайно просто – посредством обнаружения точек соприкосновения между эмпириокритицизмом и философским идеализмом. Эта близость, отрицать которую невозможно (но которую автор незаконно или грубо смешивает с совершенным тождеством), достаточна для г. Ильина, чтобы признать нелюбимую им точку зрения «фидеизмом» (мировоззрением, допускающим религиозную веру) и морально уничтожить ее эпитетами «поповщина», «реакционное мракобесие» и т. п. О характере изложения и рассуждения дают понятие следующие фразы: «в философии поцелуй Вильгельма Шуппе ничуть не лучше, чем в политике – поцелуй Петра Струве или г. Меньшикова» (стр. 71). «Вундт… сорвал маску с кривляки Авенариуса» (стр. 94). «Имманенты – самые отъявленные реакционеры, прямые проповедники фидеизма, цельные в своем мракобесии люди» (стр. 248). Они же – «немецкие Меньшиковы» (стр. 249). Защита реализма у Шуппе – «грубая мошенническая проделка». Ученики Авенариуса – «клоуны буржуазной науки» (стр. 383). В таком стиле и с такой убедительностью и беспристрастностью написана вся толстая книга в 400 с лишним страниц.
Писать можно, конечно, что угодно и как угодно. Но что подобные готтентотские упражнения в сочетании философских слов с ругательными так легко находят себе издателей, а следовательно, рассчитывают найти читателей – есть глубоко грустное явление, свидетельствующее о низком уровне не только господствующего философского образования, но и нашей общей культурности. Из уважения к русским читателям, из уважения к человеческой личности самого автора мы надеемся, что его книга пойдет на макулатуру».
Увы, увы и еще раз увы… История распорядилась по-своему. 13 декабря 1909 года автор книги, которую рецензент-«веховец» советовал пустить на макулатуру, на долгие десятилетия заклеймил «Вехи» как «энциклопедию либерального ренегатства» (газета «Новый день»).
С некоторой долей условности можно сказать, что ленинская статья подвела общий итог полемике вокруг «Вех». Только слово «итог» уместно заменить словом «приговор», который и будет приведен в исполнение через несколько лет.
Выше уже отмечалось, что можно считать символическим почти одновременный выход в свет сборника «Вехи» и книги В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Одна книга была пророческим предупреждением против закамуфлированных угроз и обещаний второй. «От этой книги, – писал Н. Валентинов о «Материализме и эмпириокритицизме», – идет уже прямая, хорошо выглаженная бульдозерами дорога к государственной философии, опирающейся на ГПУ-НКВД-МГБ» 15.
Напомним, что из семи авторов «Вех» пятеро – кроме М. О. Гершензона и умершего в 1920 году Б. А. Кистяковского – в 1922 году были высланы из советской России. После Октябрьской революции сборник «Вехи» на долгие десятилетия был посажен в спецхран. Книга «Материализм и эмпириокритицизм» была издана в СССР 107 раз общим тиражом в 5 157 000 экземпляров на 23 языках (данные на 1 января 1960 года16). Прибавьте к этому 60 миллионов погибших и замученных за все годы советской власти, – такой приблизительно будет цена неуслышанного пророчества «Вех». Приблизительно – поскольку разрушение культуры, нравственное одичание народа, потери от нереализованных потенциальных возможностей – все это не поддается точному учету. Прав В. В. Розанов, писавший о «Вехах»: «Это самая грустная книга…» 17
Итак, читая сегодня «Вехи» и околовеховскую полемику, будем помнить: с начала 1910 года до Октябрьской революции оставалось 7 лет 9 месяцев 25 дней…
Выбор статей для настоящей публикации обусловлен несколькими обстоятельствами. Во внимание принималась как репрезентативность и значимость той или иной статьи, так и ее известность или неизвестность современному читателю. Поэтому сюда не вошли статьи Мережковского, а из трех статей Розанова, посвященных «Вехам», печатаются лишь две. Кроме того, исходя из специфики журнала, предпочтение отдавалось статьям, написанным писателями (или, как широко и неопределенно формулировалось в конце XIX – начале XX века, – «литераторами»).
Сравнительно большое место уделено «переписке» архиепископа Антония с веховцами, и это не случайно, так как эта переписка объективно составляет своего рода кульминацию околовеховской полемики. Кульминацию не только и даже не столько в количественном отношении, как в качественном: «Открытое письмо» арх. Антония означало переход на более высокий и более глубокий уровень рассмотрения проблем, поднятых в «Вехах». «От фельетона – на уровень теории» – так можно назвать это качественное преобразование полемики, происшедшее после «Открытого письма», если воспользоваться жанровой спецификацией.
Кроме того, по первоначальному своему заданию письмо арх. Антония рассматривало «Вехи» как событие в духовной и культурной жизни России, а не как событие политическое. Эта существенная особенность послания архиепископа не была замечена современниками и может ускользнуть от внимания и нынешних читателей.Всеэто применительно к 1909 году следовало бы писать в сослагательном наклонении, ибо реальный эффект был обратным по отношению к ожидаемому: современниками (во всяком случае, их подавляющим большинством) сам факт открытой переписки Антония с веховцами был воспринят и оценен как событие партийно-политическое, как некое, давно чаемое, «срывание масок», обнаружение «подлинного лица», то есть попросту, на бытовом уровне говоря, как новая пища для новых фельетонов.
Но в содержание «переписки» по-прежнему никто не хотел вникать, как она того заслуживала. Не хотели и сами переписывающиеся стороны. Антоний вовсе не собирался на страницах двух своих посланий обсуждать темы, которые в то время часто обсуждались на заседаниях Религиозно-философского общества, – о «параличе» русской церкви, о превращении православия в одного из «китов» самодержавия. Вместо этого он пустился в самую очевидную идеализацию «Союза русского народа» и советовал Бердяеву посетить одну из чайных СРН. (Бердяев совету не внял: во всяком случае, в своей философской биографии «Самопознание» он не сообщает о своих посещениях черносотенных чайных.)
Но и П. Б. Струве с Бердяевым обнаружили чуть ли не полную глухоту к словам Антония. Имидж арх. Антония-«черносотенца» (как видно из публикуемого нами его ответа Бердяеву, хотя бы отчасти им заслуженный) побудил их, в сущности, акцентировать именно партийно-политическую сторону «Открытого письма» архиепископа, и даже не столько письма, сколько самогофактаписьма.
Если до «Открытого письма» арх. Антония было еще не совсем прилично писать или говорить о «Вехах», не вникнув или хотя бы не заглянув в содержание самого сборника, то после письма это стало чуть ли не повсеместным явлением. Показателен в этом отношении фельетон Аркадия Аверченко, который, несмотря на все его литературные достоинства, имеет такое же отношение к «Вехам», как и к проблеме «есть ли жизнь на Марсе?». Фельетон Аверченко обнажил своего рода «тайну»- sacra sanctum – околовеховской полемики: большинство ее участников свое отношение к сборнику определяло не в зависимости от его конкретного содержания, а в зависимости от реакции на него тех или иных общественно-политических сил, что к концу 1909 года высчитывалось уже чисто математически. Короче говоря, за немногим исключением, — это было беспрерывное «равнение направо» или «равнение налево», это была не реакция на сборник, а реакция на реакцию.
Антоний похвалил! Для читателей того времени это звучало почти как команда. Для «левых» это означало: похвалил монархист, черносотенец, государственник, славянофил и вообще – «мракобес». А для «правых»: государственника, столпа православия, «кандидата в патриархи» исконные враги православной Руси«обработали»!
Исходя из одного этого, и те и другие знали, что им делать, как именно анафематствовать злополучный сборник. А что вообще надо анафематствовать – в этом не сомневался никто.
Били и слева и справа, чаще попадая друг в друга, а не в критикуемый сборник, часто же – вообще никуда не попадая. «А в это время Бонапарт переходил границу»…
Главный итог полемики, развернувшейся вокруг «Вех» в 1909 – 1910 годах, можно обобщить одной короткой и, увы, жестокой фразой: русская интеллигенция, живущая партийным лозунгом, ослепленная изнутри идущим призывом «долой!», в 1917 годузаслужилавласть большевиков во главе с известно кем. Изменилось ли что- нибудь сегодня, спустя почти девяносто лет? Достаточно лишь «по диагонали», мельком пробежать глазами по страницам современных газет, чтобы ужаснуться при мысли о том «Черте Иваныче», какого нынешняя интеллигенция заслужит в самом недалеком будущем. Не дай-то Бог!.. Может быть, стоит еще, и еще, и еще раз прочитать «Вехи», чтобы увидеть, понять и прочувствовать главный их призыв, от которого в свое время одни с негодованием отвернулись, другие с не меньшим негодованием «переадресовали» его своим политическим противникам, третьи и вовсе не услышали: воспитайте в себе путем глубокой и трудной внутренней работы идеи долга, справедливости, права и порядка (к чему в свое время призывал Чаадаев), не уповайте на «всеочищающий» огонь революции, не раздувайте его, ибо он не столько всеочищающий, сколько «всеопаляющий». Или, как формулировал эту мысль С. Н. Булгаков в своей статье «Героизм и подвижничество»: metanoeite – «покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!»… Сегодня это можно прочитать и по-гоголевски: «Соотечественники, страшно!» Не спите: Ганнибал у ворот!
Архиепископ АНТОНИЙ
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АВТОРАМ СБОРНИКА «ВЕХИ»
Антоний(в миру Алексей Павлович Храповицкий; 1863 – 1936) – иеромонах (с 1885 г.), архиепископ Волынский, митрополит Киевский и Галицкий, ректор Московской (с 1890 г.) и Казанской духовных академий. В 1888 году получил степень магистра богословия за диссертацию «Психологические данные в пользу свободы воли и нравственной ответственности», в 1911-м за трехтомное собрание сочинений удостоен степени доктора богословия. Антоний, на взгляды которого оказали сильное влияние идеи славянофилов, призывал к созданию оригинального восточного богословия на основе древних отцов церкви и текста богослужебных книг. В конце 1921 года руководил Карловацким собором (съездом эмигрантского русского духовенства, происходившим в Сремских Карловицах на территории Югославии), призвавшим все христианские церкви содействовать организации крестового похода против большевизма. Собор избрал Антония главой Русской синодальной церкви за рубежом.
Истекающая неделя была для меня праздником: в эти дни, точнее – эти ночи я читал «Вехи». Я читал слова любви, правды, сострадания и веры в людей, в наше общество. В людей я всегда верил, но в наше современное общество я терял веру. Я начинал думать, что нравственное возрождение и вразумление отныне возможно лишь в отношении к отдельным людям, но общество истины знать не хочет, слушать ее не будет и с 1904 года18исполняет печальное пророчество апостола Павла: «будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням» (2 Тим. 4, 3 – 4). Юноши поддаются заблуждению, оно льстит страстям, страсти озлобляют душу, сокрушают тело болезнями, озлобление растет от болезней, и всякий, кто напомнит озлобленному о совести, является в его глазах врагом. Нужно или осудить себя, или крепко держаться нигилизма и в нем находить забвение. Юноши теряют целомудрие, а взрослые деятели – честность: новый водоворот честолюбия сделал их лжецами, лишил их последней добродетели предыдущих поколений. Как они заглушают голос совести? Конечно, нигилистическими теориями последних лет. Возможно ли их увещевать? «Обличай нечестивого, опорочишь себе, обличения бо нечестивому рана ему; не обличай злых, да не возненавидят тебе» (Прит. 9, 7). Впрочем, отдельного человека все-таки можно нравственно отрезвить, но когда в упорном заблуждении соединилось большинство общества и объявило зло добром, а добро глупостью, то идти против них хотя бы со словом самого искреннего доброжелательства – это подвиг. Да, это подвиг великий и прекрасный. Такой подвиг приняли на себя авторы «Вех». Они обратились к обществу с призывом покаяния, с призывом верить, с призывом к труду и к науке, к единению с народом, к завещаниям Достоевского и славянофилов.
Читатели, которым все это дорого, с восторгом приветствуют вас, русские писатели! Мы не знаем, чем больше восхищаться: научностью ли, разумностью ли ваших доводов, или примиренным любящим голосом вашего обращения к инакомыслящим, или вашею верою в силу человеческой совести даже у тех, кто ее отрицает и в теории, и на практике, или, наконец, вашей суворовской храбростью, вашим восторженным мужеством, с которым вы, подобно уверовавшему Савлу19, обращаетесь к своим собратьям по бывшему ложному увлечению. Все эти свойства речи может внушить только возвышенная, благородная душа, широко просвещенный светлый ум и русское открытое сердце. Я знал вас заочно и прежде, а о некоторых спрашивал теперь; вы люди опыта и разочарований, но вы сохранили душу юношескую: как это радостно видеть сквозь строки ваших творений! Конечно, не во всех теоретических положениях я с вами согласен, но тем отраднее, пожалуй, приветствовать провозвестников общественного возрождения из другого лагеря. Вот когда последний дает русскому обществу действительную духовную весну, открывающуюся теперь вместе с весной природы! Да! с нею оживают теперь многие русские души. Ваша книжка раскупается нарасхват; она возбуждает бледный страх среди упорных поборников нигилизма, но искренних между ними заставляет с радостным трепетом возвращаться к разумной и праведной жизни20. Можно опять радоваться за русскихлюдей, можно снова взирать на их заблуждения и падения как на временное безумие и болезнь, можно снованадеяться на русское общество, на Русь. Вспоминаю притчуЩедрина. Русский мальчик-оборванец говорит немецкому буржуйчику: «вы душу за грош черту продали; мы, правда, отдали ему душу свою даром, но зато мы ее и назад взять можем» 21. Выходи же, русская душа, из дьявольских сетей, куда ты зашла без всякой корысти, следуя за обманщиками! Пусть не говорят лучшие люди о сынах русского общества: «уж не пародия ли они?» 22Пародия – это тот нигилистический дурман, который отогнал себя от пути Христова в дебри лжи, злобы и разврата, но вот раздался понятный тебе, чуждый гордости и злобы, но исполненный любви и правды призывающий голос, и ты радостно идешь к нему навстречу. Вспоминаю слова великого народолюбца пророка Иеремии: «возвратитеся дети отступившие, говорит Господь, потому что я сочетанное с вами» и пр. – «Вот мы идем к Тебе, ибо Ты Господь наш» (Иер. 3,14,22).
Да, сказалась русская душа, любящая правду, отзывчивая на голос любящих сердец: наше общество вновь склонило уши к слушанию правды нравственной и религиозной, которая одна только и сродна его душе, притворно зарывающейся в вопросы жизни внешней, по существу ей вовсе чуждой, как справедливо утверждал француз Леруа Болье23 и как теперь разъясняете это вы, дорогие наши писатели.
Вы пошли на правое дело без расчета, не подумали о том, сколько нравственных заушений придется вам принять за правду. Пошли, убив в себе всякое тщеславие, следуя только совести и любви. Вы знали, что если и не поймут вас на земле люди, то будут приветствовать с неба ангелы. Ваше дело, ваша книга есть событие, событие чистое, христианское, русское! Знаю, что и эти сочувственные строки вам вменят в укор, а не в честь, но любовь не ищет чести, а взаимного отклика. И без смущения свидетельствую я, что ваш высокий духовный подъем заставит и меня с седеющею уже бородою взглянуть более примирительным взором на жизнь нашего ренегатского от народа и родины общества и не считать его окончательно погибшим для царства Божия. Поклон же вам и привет, и Божие благословение, добрые русские писатели. Не ради привета вы издали свою книгу, а потому, что душа переполнилась воплем любящей скорби, но в этом и ценность вашего слова, как той песни древнего барда в описании нашего отечественного поэта:
«Она, как река в половодье, сильна,
Как росная ночь благотворна,
Тепла, как душистая в мае весна,
Как солнце приветна, как буря грозна,
Как лютая смерть необорна.
Охваченный ею не может молчать:
Он раб ему чуждого Духа,
Возжглась ему в грудь вдохновенья печать,
Неволей иль волей он должен вещать,
Что слышит подвластное ухо» 24
Архиепископ Антоний.
1 мая 1909 г.
Опубликовано в газете «Слово» 10/23 мая 1909 года.
П. СТРУВЕ
ОТВЕТ АРХИЕПИСКОПУ АНТОНИЮ
Высокопреосвященнейший владыко!
Ваше открытое письмо авторам сборника «Вехи» обрадовало меня. Я знаю, что над вашим словом, обращенным к нам, многие будут злорадно смеяться, как над новым доказательством нашей «реакционности». Но я чувствую в ваших словах, владыко, открывающуюся возможность сказать не в пустое пространство нечто такое, что я глубоко прочувствовал и что, я уверен, терзает всех нас.
Позвольте одно личное воспоминание. Я не имею удовольствия знать вас лично, но мне не смутно, а отчетливо припоминается повод, по которому я в первый и пока последний раз видел вас. Я был юношей, в котором начиналась работа осмысливания своей личной жизни и того, что совершалось в общественности. Вы были молодым человеком в расцвете сил, только что начинавшим свое церковное служение. Я видел и слышал вас служащим панихиду у тела Ореста Федоровича Миллера, в его скромной, почти убогой квартире отставного профессора-бессребреника25. Орест Миллер навсегда останется памятен как человек глубоко правдивый и во имя вечной правды возвысивший голос против торжествовавшего холодного и злого насилия. Этот лишенный всяких блестящих дарований человек имел один дар – дар чуткой, неподкупной совести. И когда эта совесть велела ему сказать слово правды о сильном26 человеке, который свой дар употребил на служение злу, слабый старик не побоялся сделать это. Он сказал правду о Каткове и поплатился за это27.
Вы провожали христианским напутствием этого человека в могилу, и мне, несмотря на все мое тогдашнее юношески-самоуверенное «свободомыслие», было отрадно видеть вас, чувствовать и знать, что над гробом такого человека, как Орест Миллер, не просто исполняется «треба», что в вашем лице православная церковь признала и почтила голос гонимой христианской совести.
Высокопреосвященнейший владыко, то, что я говорю вам сейчас, это не «политика» и не «тактика». Именно то, что мы в нашем литературном действии решились стать над «политикой» и «тактикой», именно это освобождение нашего духа дает нам право и обязанность говорить ту правду, которую мы чувствуем, всем и обо всех.
Нас смущает, нас мучит, нас терзает, что православная церковь, которую одни из нас любят, другие почитают, как духовную мать бесконечного множества близких им по духу, по плоти, по страданиям людей, что она – по великому и скорбному слову почитаемого вами Достоевского – пребывает «в параличе» 28. Иначе – она в плену у той же «политики», духовное освобождение от которой есть в нашем понимании единственный путь к оздоровлению интеллигенции.
Это – факт, и притом факт ужасающий. Враги церкви, к которым не принадлежит никто из нас, ему радуются. Ибо для церкви быть в плену у политики значит вступить на путь разложения и гибели. И пусть не говорят нам о прошлом. В прошлом русской церкви есть осиянные светом вечной правды образы митрополита Филиппа, Нила Сорского и других истинных подвижников. Церковь от них никогда не отрекалась, и мы ждем, когда сквозь сегодняшнюю черноту и мрак проступит и засияет наконец этот свет подлинного Благочестия и Христовой правды. Церковники и нецерковники, мы одинаково жадно, с духовным трепетом ждем этого.
А пока мы глубоко скорбим. Ибо никакая власть и никакой авторитет не могут нас уверить в том, чтобы Христова правда учила тому, что для одних людей убивать есть священное право, для других – смертный грех, чтобы Христова правда повелевала замыкать уста и разгонять собрания верующих. Христовой правды во всей этой «политике», которая держит в плену Церковь, нет ни йоты. И пусть нам не говорят, что есть церковь официальная и неофициальная. Для нас есть церковь только одна: церковь плененная и несчастная. А плен и несчастье церкви, с которой так тесно связаны судьбы народа, есть несчастье народное. И мы видим его на каждом шагу.
Высокопреосвященнейший владыко, вы признали в наших словах голос совести и убеждения. Противник вы или друг, мы вам благодарны за это, ибо только такое отношение уважения к чужой мысли и благоговения к чужой личности объединяет людей в стремлении к правде Божией и помогает отыскивать ее.
И мы ничем иным не можем отплатить вам за ваше уважение и благоволение, как обращением вглубь нашей совести. Если мы извлекаем оттуда скорбную думу о церковном пленении и церковном несчастии, мы делаем это не из «политики» и не из «тактики», а потому, что эта дума неотвязно смущает и терзает наши души.
Петр Струве.
Ответ П. Б. Струве опубликован в том же номере газеты «Слово», что и «Открытое письмо» Антония, – 10/23 мая 1909 года.
Н. БЕРДЯЕВ
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АРХИЕПИСКОПУ АНТОНИЮ
Ваше Высокопреосвященство!
Открытое письмо Ваше авторам сборника «Вехи» прочел я с глубоким волнением, и непреодолимая потребность повелевает мне, Владыко, высказать то, что я подумал и почувствовал, прочитав Ваше приветствие. Подобно товарищу моему по «Вехам» П. Б. Струве, почуял я, что Вашим обращением к нам открылась возможность общения, снялась бывшая между нами непреодолимая преграда.
Сложными и извилистыми путями пришел я к вере Христовой и к Церкви Христовой, которую ныне почитаю своей духовной матерью. Ноя не забыл тех препятствий, которые стояли на пути моем, мне забыть не позволяет участь тех, которые не могут преодолеть препятствий. Церковная действительность, мерзость запустения на месте святом давит, как тяжелый кошмар, ищущих Бога и правды Божьей. Многие усумнились в святости самого места из любви к правде и из суровой требовательности к служителям Бога, на словах произносящих имя Христа и совершающих дела, противные Христу. Ведь все знают и все согласны в том, что дела Христовы – дела любви. Не соблазнительно ли, что лагерь, официально христианский, исповедующий правую веру и потому имеющий перед другими столь безмерное преимущество, вместо дел любви совершает дела ненависти и злобы? Люди слабы, их религиозная воля разбита соблазнами и искушениями, и трудно им выдержать самый страшный из соблазнов, отвращающих от веры, – духовный упадок и нравственное разложение Церкви в ее человеческой, исторической, эмпирической стороне (в божественной, мистической стороне Церковь незыблема и хранит вечную истину). Но горе тем, через которых такой соблазн входит в мир! Дела злобы и ненависти не так вменяются людям во Христа не верящим и завет любви отвергшим, как людям во Христа верящим и завет любви принявшим. Исповедание правой веры обязывает, налагает исключительную ответственность, неведомую наивным язычникам. Я глубоко и мучительно пережил вину нашего атеистического общества, испытал последствия этой вины, познал тайну соблазнов. Я получил право и сознал обязанность обличать ложь, которой живет наша интеллигенция. Все мы, авторы «Вех», исполнили свой долг, как умели, обратившись к той интеллигенции, с которой идейно связаны в своем прошлом и для которой хотим лучшего будущего. Но вряд ли кто-нибудь из нас перестал чувствовать, что есть тяжкая вина и грех с другой стороны, в том лагере, который обладает преимуществом внешней силы и может быть гонителем, на словах же имеет преимущество исповедания правой веры. Церковь Христова была сильна христианскими мучениками и святыми, они показали миру возможность победы над миром, силу Божьей правды в безбожном мире. Ныне церковь ослаблена христианскими мучителями, злобой служителей Церкви, отдавшихся силам этого мира и потерявших веру в силу Божьей правды. И сколько сил духовных вужасе ушло из Церкви! Покаяться должны все, все стороны и все лагери, все ненавидевшие и злобствовавшие, все изменившие завету любви. Тогда только настанет для русского общества духовная весна, весна любви придет на смену холодной взаимной ненависти и злобы.
Русская революция, нигилистическая и атеистическая по своей идейной основе, напоила Россию злобой, отравила кровь русского народа классовой и сословной ненавистью и духовной враждой. Но не большей ли еще злобой дышит и реакция? Не проливает ли она и не насилует ли она души с большей властью? «Союз русского народа» 29 – весь злоба, весь ненависть, дела его страшны и соблазнительны, он поддерживает братоубийственную рознь в русском народе и обществе, всего более препятствует религиозному возрождению нашей родины. И возможно ли вынести соблазнительное оправдание иерархами Церкви этой злобной, братоубийственной, антихристианской «политики»? Почему делами любви и духом любви не отстаивают правой веры? Почему в силу правды Божьей не верят, а в силу государственную, силу материальную верят? Почему к силам мира сего призывают для защиты того, что не от мира сего? Все эти вопросы терзают христианскую совесть. Мы с ужасом видим, что государственная принудительная сила Церкви связана с религиозной, духовной ее слабостью. Можно ли угашение духа остановить мерами насилия? Мы видим, что господствующее, для души навязанное и, душу принуждающее положение Православной Церкви в русском государстве привело к упадку веры, к росту сектантства в народе и неверия в обществе, к широкому распространению лицемерия и лжи. Плодов же духовных мы к горю своему не видим. Наша церковная иерархия во всем привыкла полагаться на внешнюю, принудительную силу, внутренняя же сила духовных даров почти иссякла в ней.
На веру Христову повсюду в мире начинается духовное гонение, повсюду князь мира сего, по видимости, торжествует победу. Но по пророчествам христианским Церкви и не обещано господствующего, властвующего над миром положения. Гонению на Христа и Его дело должно противопоставить лишь силу духовную, лишь силу веры в правду Божию, хотя бы миром поруганную. Мученики, а не мучители могут свидетельствовать о Христе. Мучители же могут свидетельствовать лишь о князе мира сего. Я сознаю, Владыко, как легко потерять веру в человека и в человеческое общество. Но нет такой степени неверия в человека и в человечество, которая уже несовместима с верой в Богочеловека, в Соединившего Бога и Человечество, в Спасителя мира. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего Единородного» 30. Самую крайнюю степень неверия в человечество я вижу у К. Леонтьева, гениального русского мыслителя, глубоко мною чтимого. Но у него это неверие в человечество, это безбожное отношение к миру приняло характер антихристианский, демонический, отвергающий любовь31. Для Леонтьева, как и для всех потерявших веру в образ Божий в человеке, христианство не есть религия любви и Христос был Бог,но не был человек, что противно православному вероучению. Абсолютное неверие в человека ведет к тому, что правду Божию хотят охранять насилием, принуждением, т. е. неправдой, Христом осужденной. Возможно ли насильственное спасение и нужно ли оно, угодно ли оно Господу? Возможно ли насилие в делах веры христианской, делах совести, которая должна нести бремя свободы? Вспомним, Владыко, как гениально говорил о бремени христианской свободы Достоевский в легенде о Великом Инквизиторе. Не есть ли свобода христианской совести долг, обязанность, возложенное Господом бремя, а не право, как обычно утверждают? Новый Завет Бога с человеком есть завет любви и свободы, и насильственное спасение, по новозаветной вере, невозможно и не нужно.
Те, которые не верят в человечество и его земную судьбу, те принуждены смотреть на христианство как на религию немногих избранников, «которые написаны у Агнца в книге жизни» 32. Но тогда дело в качествах, а не в количествах. Церковь же, желающая властвовать на земле с помощью государства, заинтересована в количествах, в массах. По вере нашей Церкви Христовой не одолеют врата адовы, и потому страх за Церковь, охрана Церкви мерами насилия религиозно непонятны и соблазнительны. И пессимистическое и оптимистическое отношение к земной судьбе человечества не может оправдать насилия над совестью, принуждения в вере. Православная Церковь держится и прославляется Св. Серафимом Саровским и ему подобными, а нужна ли для явления Св. Серафима, для ослепительно белой любви и благодатности, вся насильственная церковная политика, помощь меча государственного в преследованиях и гонениях? В Церкви угнетенной, гонимой явилось бы несколько Серафимов и силой Божьей правды победили бы человеческую неправду. Мы устали слышать от материалистов, что лишь материальной силой можно что-нибудь в мире создать и отстоять.
Пусть государство в мирских делах прибегает к необходимым мерам принуждения. Греховный, отпавший от Бога мир не может существовать без принудительной государственности, всегда относительной, подлежащей историческому развитию. Христианин должен сознавать, что «начальник не напрасно носит меч» 33в мире, погруженном еще в язычество. Но Церковь Христова держится на вере в правду распятую, а не силу распинающую. Почему же в христианской истории и церковной действительности сила распинающая побеждает правду распятую? Почему казнь перестала быть символом христианского мученичества и стана символом христианского мучительства? Зловещие тени официальной церковности мучат нас и многим из нас мешают войти в Церковь. Мы жаждем услышать голос Церкви, ответ не человеческий, а божеский, на все эти вопросы. Где голос Церкви, Владыко, голос Вселенской Церкви Христовой, которой я во всем подчинюсь и во имя которой от всего откажусь? Что сталось с преданием соборности, хранящимся в нашей Церкви? Голос Церкви заглушен голосами человеческими, искажен властолюбием и корыстолюбием человеческим. Мы возвращаемся на родину нашего духа, в лоно Церкви Христовой, и нас встречает благожелательное приветствие Вашего Высокопреосвященства, виднейшего епископа русской Церкви. Это приветствие дорого тем из нас, которые по вере своей принадлежат к Церкви. Но христианская совесть наша не позволяет нам примириться с той мерзостью запустения, которую мы на родине застали, в которой виновны и за которую ответственны. Наша христианская совесть не только не мирится, но принуждает нас религиозно бороться с превращением христианской веры в орудие мирской политики, со смертными казнями в христианском государстве34, с оправданием этих казней служителями религии распятой, страдающей правды, с насилием над совестью, с оправданием духа злобы и дел злобы там, где, по Завету Спасителя, должны быть любовь и свобода.
Если мы, отдельные личности, и победили соблазны церковной действительности, то мы не возгордились этим и всегда помним, что многим братьям нашим победить это слишком трудно, что для малых сих соблазны эти страшны. Религиозно важно облегчить широким слоям русской интеллигенции возвращение в лоно Церкви, а для этого недостаточно обличать и вразумлять интеллигенцию, не она ведь одна во всем виновата. По прекрасным словам Вашим, Владыко, многие души русской интеллигенции попались в дьявольские сети даром, без всякой корысти. Суровее следовало бы отнестись к корыстным и продавшимся, но официально пребывающим в Церкви, приобщающимся на земле, но не приобщающимся у Бога (слова Св. Серафима). Высокопреосвященный Владыко! Я счастлив, да и не один, если наше слабое литературное слово заставляет переменить Ваше отношение к русскому интеллигентному обществу. В Вашем обращении к нам уже послышались звуки любви, а не вражды. Любить же нам заповедано и врагов. Да послужит это новое общение между нами делу Христову на земле, возрождению Церкви Христовой, а не «политике», не «союзу русского народа», не делам зла и насилия.
Верю, что победа Церкви Христовой в мире есть победа правды распятой и страдающей над силой распинающей и мучающей. Сила же распинающая и мучающая в церковной и государственной действительности есть соблазн еврейского царства, соблазн, желавший видеть Христа не в образе раба, распятого на кресте, а в образе царя сильного и внешне могучего. Это тот же соблазн, что и в социализме, в марксизме. Мы же града своего не имеем. Правда Христова, правда распятая вне всякой «политики», она не реакционная и не революционная, не «правая» и не «левая», она не от мира сего, и ее власть над миром сим есть власть любви и свободы. Где Христос, там побеждают дела любви, и нет Христа в делах злобы и насилия.
Простите, Владыко, что я так откровенно и решительно высказал Вам свои недоумения. И верьте мне ради Христа, что в словах моих не было ни одной капли «политики». В словах моих сказалась жажда освобождения веры от «политики». Поручаю себя Вашим молитвам и испрашиваю Вашего благословения, Владыко.
Николай Бердяев.
Опубликовано в «Московском Еженедельнике», 15 августа 1909 года (N32).
ОТВЕТНОЕ ПИСЬМО АРХИЕПИСКОПА АНТОНИЯ
Н. А. БЕРДЯЕВУ О «ВЕХАХ»
О ЦЕРКВИ И ДУХОВЕНСТВЕ
(«Москов. Еженедельник», август с. г. N 32)
Ваше доброе и искреннее письмо, многоуважаемый Николай А-ч, принято моим сердцем с радостным сочувствием, и теперь я более всего озабочен тем, чтобы дальнейший обмен мыслей послужил к выяснению, а не затемнению наших убеждений и стремлений. Не так- то это просто. Пишем мы по-русски, пишем грамотно, а читаем обыкновенно не то, что написано, а то, что хотел скрыть от читателей автор. Словом, друг другу люди окончательно перестали верить, особенно со времени революции; правда, и раньше сетовал на эту трудность понять друг друга достопочтенный Кавелин в какой-то статье своей по поводу «Братьев Карамазовых» 35, которую я читал в самой ранней молодости и до сего дня не могу забыть. Итак, прошу вас и ваших единомышленников прежде всего о том, чтобы вы читали мои слова и строки, а не между строк. Из вашего письма видно, что вы пишете не столько Антонию, вас приветствовавшему, сколько Антонию левой прессы, которая, широко пользуясь тем, что я не оправдываюсь в взводимых ею на меня клеветах, нарисовала, действительно, довольно определенный тип, связанный с моим именем, но отнюдь не с моей личностью.
Ваши и П. Б. Струве запросы к Церкви, точнее к духовенству, запросы, недоумения и сетования, которые, по вашему мнению, разделяет вся интеллигенция, касаются принципов и фактов. Оба вы одобряете отвлеченное учение Церкви, не протестуете вовсе против ее верований, но негодуете на те практические устои и приемы, которыми действует высшая церковная власть и большинство духовных лиц в современной поместной русской церкви, вопреки действительным принципам истинной Церкви Христовой, православной: оружия последней – любовь, подвиг и поучения, а первая действует будто бы только оружием мирским – принуждением, даже казнями, а нравственного воздействия на жизнь не оказывает. О такой несоответственности между злобствующим принуждением и сострадательною материнскою любовию вы и П. Б. Струве пишете очень горячо и много, но почти не указываете на то, в чем именно сказывается злобное настроение церковного представительства. Я охотно допускаю, что вы это делаете по деликатному чувству, не желая нарушать дружеского настроения переписки, но обыкновенно подобное настойчивое развитие несомненных, прямо азбучных истин применяется нашими обвинителями из нецерковного лагеря тогда, когда у них нет данных для действительных, фактических обвинений или для прямого обоснования своих собственных принципов.
Нужно, например, оратору на сходке доказывать преимущество конституции – он о ней ничего не говорит, но с жаром развивает несомненную истину о пользе просвещения. Или вот хоть на предсоборном присутствии – либеральное меньшинство, желая настоять на необходимости полного уравнения на будущем соборе, и даже в преобразованном синоде, иерархов и мирян, уцепились за слова апостола Павла: «не скажет голова ногам – вы мне не надобны» 36, и с пеной у рта кричали, что в Церкви должна быть любовь «и только любовь», а как отсюда следует равноправие – этого не пояснили. Они не успокоились даже и тогда, когда им было указано, что именно на приводимьгх словах апостола Павла и их истолковании св. Григорием Богословом IV вселенский собор37требует, чтобы миряне не учили, а слушали, не управляли, а повиновались (64 прав.). Им оставалось признать, что либо древняя Церковь никогда не знала любви, а открыла последнюю в Законе Божьем только предсоборная оппозиция, либо – что их рассуждения о любви не имеют никакой связи с их тенденцией, а слова апостола Павла прямо противоречат последней.
Повторяю, у вас я нахожу другое, именно доброе, мягкое чувство, соединенное с опасениями огорчить и обидеть: однако, ценя вашу доброту, я все-таки предпочел бы большую определенность, чтобы иметь возможность прямо отвечать на прямой вопрос. Впрочем, перейдем к делу. Если наше духовенство, высшее и рядовое, исполнено злобной ненавистью к революционерам, если оно отказалось от всяких попыток действовать на них убеждением, если оно настолько изверилось в людей, что признает силу только за принудительными мероприятиями и смертными казнями, то, конечно, такому духовенству я прежде всего посоветовал бы оставить апостольское служение, принятое им так некстати, – и даже отречься от той религии, с которой оно связало себя вопреки своим наличным убеждениям. Оно злобствует, по вашим словам, не менее революционеров, даже более их. Там опрокидывались и осквернялись св. престолы в храмах, наклеивались папиросы к ликам чудотворных икон, сожигались усадьбы, истреблялись тысячи невинных семейств, деморализировались войска в Маньчжурии, злорадствовали и ликовали в России о наших поражениях японскими войсками38, устраивались лиги любви в гимназиях, раздавались детям богохульные и эротические брошюры. О, конечно, если мы превосхитили даже такую степень человеконенавистничества, то тут нет места увещеваниям и сетованиям, а надо просто требовать пред высшим судом вселенских патриархов общего интердикта39на русское духовенство и замены его другими служителями Бога и Церкви.
Я не думаю так ни о русском Синоде, ни о русском духовенстве. Однако если встречаю среди него лиц, которые относятся к жизни и к людям по воззрениям упомянутого вами писателя Леонтьева, то я крепко негодую. С Леонтьевскими принципами я вел полемику еще в 1893 году и сужу о них и об их выразителях гораздо строже, чем вы. Леонтьев, Катков, Победоносцев и значительная часть членов «Русского Собрания» и главарей «Союза Русского народа» очень резко различаются от другой части этих учреждений и от первых славянофилов, также от Достоевского и Рачинского40.
Правда, те и другие держались за Николаевскую идейную триаду41, те и другие объединяются в одни и те же общественные учреждения, но между их убеждениями и симпатиями лежит огромная пропасть. Первым дорого православие не потому, что оно есть Божественная истина, принесенная на землю Спасителем мира, а потому, что оно составляет главный, и весьма благородный, устой русской гражданственности, русской государственности; по этому же способу оценки они дорожат народностью, ценят русский патриархальный быт и чистоту русского языка; самим самодержавием они дорожат не по тому этическому превосходству этой формы правления над правовым началом, что отмечали славянофилы: а потому, главным образом, что, по их справедливому убеждению, колосс русского многоплеменного царства непременно распадется при конституции или республике. Их абсолютизм, выше которого они не шли (исключая Леонтьева в его личных, а не общественных стремлениях), это преклонение пред огромным, растущим великаном русского государства. В этом смысле они были европейцы или, что то же, римляне, не знавшие ничего выше своей salus reipublicae42. Петр Великий, убивший русскую церковно-народную культуру, был для К. П. Победоносцева вовсе не отрицательный тип; обезглавление Церкви этим государем Победоносцев признал «вполне законным» в своей записке Синоду весною 1905 года, а постановления (…)* вселенских соборов (…)*43 именовал (там же) «древними византийскими канонами», т. е. не голосом Св. Духа, а как бы распоряжениями официальной власти. Вселенской Церкви, веру в которую мы исповедуем ежедневно вместе с верою в Пресвятую Троицу, для таких мыслителей не существовало; они знали «нашу русскую, народную, православную Церковь».
Иначе смотрели Хомяков, Киреевский и Достоевский. Они дорожили не столько формою, сколько содержанием русской жизни, не потому, что оно русское, а потому, что оно святое, Божие. Они тоже дорожили самодержавиеминародностью, дорожили целостью -России и ее политическим могуществом. Вот почему по многим вопросам они оказывались в одном лагере с русскими римлянами. Но они дорожили формою, как сосудом, в котором хранится прекрасное вино, при разбитии сосуда выливающееся на землю. Абсолютизм для них был не внешний, а этической, религиозной (sic! – В. С). Они утверждали, что хранимое Церковью учение Христово воплотилось в устои народного быта, а этот быт и, с другой стороны, и самые церковные учреждения, охраняющиеся самодержавною властью, при всяком другом виде правления будут не охраняться, но преследоваться. Поэтому они дорожили самодержавием и ненавидели русский политический либерализм, не по существу, а потому, что русским либералам ненавистны [не] злоупотребления властей (как либералам заграничным), даже не самые власти, а ненавистна сама Русь, ненавистен христианский склад ее жизни и народных понятий. – Не правда ли, эти мысли Достоевский высказывает буквально словами своих героев в «Идиоте», и прямо от себя в «Бесах», когда описывает впечатление публики от речи помешанного профессора, поносившего Россию? 44
Вы, многоуважаемый Н. А., утверждаете, что именно отступление духовенства от своего высокого призвания удерживает интеллигенцию от возвращения в Церковь. Это справедливо, увы, об очень немногих. Ведь неудовольствие на духовенство (в вашем духе) начало сказываться лишь в 1906 году осенью, изатем в 1907 году и следующих, а в 1905 и в первую половину 1906 г. на духовных отцов негодовала интеллигенция в совершенно противоположном духе: за их безучастие к политической жизни «проснувшегося» народа, за их нежелание «идти стезей св. Филиппа и Златоуста», т. е., короче говоря, за их неучастие в революционном движении. А до 1905 года? Тогда отношение духовенства к жизни государственной не ставилось ему в счет: что же тогда удерживало интеллигенцию от церкви? – Увы, то же, что и теперь: то, на что указывает приведенное изречение Достоевского.
Впрочем, это касается не одних политических либералов; эти только последовательнее: ненавидят христианство, а потому ненавидят и страну, которой быт проникнут христианскими началами, и стараются заменить их началами европейскими, т. е. языческими. Консервативные элементы общества, расходясь так резко с либералами во взглядах политических, мало рознятся от них в отношении к Церкви. Тут, Н. А-ч, не отступление духовенства виновато, а повторяется обычная картина жизни: языческий вельможа Фест начал охотно слушать ап. Павла, но когда он стал говорить ему о воздержании и о будущем суде, тот Фест испугался и сказал – «теперь пойди, а когда будет время, я позову тебя»45. Не напрасно сказаны слова Христовы: «легче верблюду пройти в игольные уши, чем богатому в Царствие Небесное»46. Вы пишете: интеллигенция мучится, страдает о своем разобщении с Церковью. Это справедливо о вас, о ваших единомышленниках, а когда я читаю об этому Розанова и Мережковского и подобных, то припоминаю читанную еще в детстве повесть Кохановской47:»Из картинной галереи семейных портретов». Там выводится тип русской деревенской помещичьей дочери, здоровенной, доброй и веселой девушки, которая каждый день, являясь к отцу пожелать доброго утра, должна была наклеивать на лицо две мушки: одну к щеке, а другую к подбородку; первая мушка означала – влюблена, а вторая – страдаю; девушка вовсе не была влюблена и нисколько не страдала, но не смела отставать от хорошего тона своей эпохи и должна была возлагать на себя эту дань моде. Таковы же страдания, терзания и мучения нашей интеллигенции о своем удалении от Церкви; поверьте, она бы не удалялась от Церкви, если б удалялась от «Аркадий, Ливадии, Марцинкевичей, Яров, Монплезиров»48и т. д.
Признаваться во всем этом, конечно, неловко, ну и повторяют вслед за газетами, что духовенство или слишком безжизненно, или оно слишком аскетично, или, напротив, жизнелюбиво.
Однако я не отрицаю, что мы, духовные, должны и для немногих искренних людей делать все, чтобы рассеять их недоумения: разъяснить то, чего они не могли понять, и исправлять себя во всем, в чем нас зазирают справедливо. Но прежде чем прийти к фактической стороне вашего письма, позвольте заметить, что любимый вами В. С. Соловьев был по своим церковным взглядам ближе к Леонтьеву и Победоносцеву, нежели к славянофилам. В своей брошюре: «Россия и Вселенская (т. е. римская) церковь»49он не раз просказывается, что активное строительство жизни принадлежит государству, и поэтому настаивает на необходимости светской власти пап и уже затем на ее непогрешимости.
Это первое примечание, но вы мне можете сказать и вот еще что. «Ты заявил себя против государственного направления церковной жизни, но не оправдал в том духовенства, а просто голословно не согласился с обвинениями». Но ведь и обвинения-то не имели фактического характера, кроме трех пунктов, к которым мы сейчас перейдем. Что духовенство наше, как учреждение сословное, довольно индифферентно, что по этой же причине в нем мало личностей выдающихся, горячо одушевленных, красноречивых и творчески философствующих, это все так, но ведь именно сословный характер нашего духовенства служит ему и оправданием во всем этом. Зато у нас мало религиозных фокусников, мало гимназистов в рясе, мало людей заведомо преступных.
Вам кажется, что духовенство вовсе не функционирует в качестве нравственного руководителя христиан. Это было бы очень печально, если бы было верно. Но, простите, ведь этих функций наша печать, наша интеллигенция никогда не заметит. Она интересуется только гражданскими выступлениями нашего духовенства, и не мудрено, что ей кажутся наши духовные отцы политиками. Ведь, наверно, все итальянские приказчики гастрономического магазина считают русских любителями устриц, потому что не любители к ним не пойдут; по той же причине и греки, торгующие в губочном магазине, считают всех петербуржцев любителями губок.
Неприятно говорить о себе, но если вы спросите кого-либо, близко и давно меня знающего: чем наиболее заинтересован такой-то? то вам скажут – монашеством, преобразованием церковного управления, патриаршеством, общением с восточными церквами, борьбой с латинством, преобразованием духовной школы, созданием нового направления православного богословия, единоверием, богослужебным уставом, славянофильством, православием в Галиции, восстановлением в Овруче разрушенного в XV веке Васильевского Собора, построением в Почаевской лавре теплого собора в стиле Троицкого собора Сергиевской лавры и т, д. и т. д. Но никто не назовет вам в числе моих важнейших интересов юдофобства или достоуважаемого союза русского народа. При всем том о моих действительных интересах, которым я посвятил все сознательные годы моей жизни, о моих богословско-философских трудах, известных и в Германии, и в Италии, о моей интернациональной церковной деятельности никто у нас не знает, а о деятельности политической знают гораздо более, чем! я сам. У меня-де в Петербурге собираются союзники для обсуждения Дубровинского инцидента, я поднимаю в Синоде агитацию для протеста против вероисповедных законов в Думе, я настаиваю на увольнении со службы профес Киевс. акад. Петрова за то, что он не уступил мне из археологического музея старинной картины какого-то святого Якуба, замученного жидами, – чтобы носить ее с Почаевскими монахами по деревням Волыни и призывать к погромам и т. д. – Канцелярия Синода несколько раз помимо меня сообщает в Осведомительное Бюро, что все подобные известия сплошной вымысел, но левая печать, как ни в чем не бывало, продолжает их повторять, не желая знать о том, что, напр., думских дел я никогда и не читаю, и когда о них говорят в Синоде, не принимаю участия по пословице: снявши голову, по волосам не плачут. Однако Дума 1906 года интересовалась мною больше, нежели я ею. С негодованием «повторялись» выдержки из моей «яростной речи» в Государственном Совете «в защиту смертной казни», касательно которой я никогда не открывал рта, ни прямо, ни косвенно. О евреях я говорил и отпечатал поучение 1903 г. (против погромов), благодаря которому на Волыни не было в том году погромов, облетевших весь юго- западный край; в 1905 году на 6-й неделе великого поста евреи расстреливали за Житомиром портреты Государя и были за это побиты жителями предместья; за день до Вербной субботы прибыл я из Петербурга и на страстной седьмице сказал опять речь против погрома, готовившегося в первый день Пасхи. Погром этот не состоялся, и лишь после убийства еврейским наймитом популярного пристава Куярова в Фомино воскресенье вечером, когда я выезжал из Житомира в Петербург, начались драки с евреями, которые потом говорили, что «правительство нарочно вызвало нашего архиерея в Петербург, потому что пока он был в городе, то нас не били»; в 1907 году я напечатал в газете, а потом брошюрой статью: «Еврейский вопрос и св. Библия», которую теперь переиздаю на еврейском жаргоне. Все это, однако, не мешает либералам обо мне печатать, что я хожу с крестными ходами для возбуждения погромов. Между тем, всякие погромы прекратились на Волыни с тех пор, когда образовался Почаев[ский] союз рус[ского] народа в 1906 году.
Впрочем, насколько у нас мало дорожат истиной, это видно из того, как можно исказить мою речь на предварительном заседании Государственного Совета за несколько дней до его открытия. Подняли вопрос об амнистии политическим преступникам. Я заявил, что, помимо всего прочего, это так неблагородно становиться в дешевую и неответственную роль заступника перед Государем и ставить его в тяжелое положение карателя, что я глубоко возмущаюсь таким начинанием Государственного Совета своей деятельности, начинанием неискренним и недостойным, что если подобное ходатайство состоится, то в тот же день выйду из его состава, хотя мой родной брат инженер Борис Павлович Храповицкий пятый месяц сидит в тюрьме по политическому делу, и притом по недоразумению, а не за действительный проступок. Я тогда нарочно назвал брата по имени, потому что предвидел, что газеты не постесняются исказить мою речь, а из двухсот моих слушателей никто не заступится за истину. Мое ожидание меня не обмануло: речь была извращена в печати так: «хотя бы мой брат или сын попал в тюрьму за политическое преступление, я бы и тогда» etc. Тут, конечно, три оскорбления: монаху считать родственников наиболее для себя близкими людьми это так же предосудительно, как неделикатно в таких серьезных делах ссылаться на случаи жизни, только возможные, а не действительные («если бы мой брат» etc.). He говорю уже о том, что честному монаху так же невозможно иметь сына, как тому столу, на котором я пишу. Но что же? На меня набросились не только мелкие литературные собачонки, но и талантливейший прекрасный наш писатель Тимковский50вменил себе в обязанность целиком перепечатать эту пошлую клевету в открытом ко мне письме, чрезвычайно ругательном и грубом.
Итак, если общественное мнение о наиболее известных (печатной знаменитости) духовных лицах складывается таким фальшивым способом, то насколько соответствует истине общественное мнение о духовенстве вообще, которое бранить и чернить огулом гораздо легче, чем отдельных личностей? Я остановился на моментах автобиографических не только в качестве примера для этой общей мысли, но и потому, что прочел и в ваших, и П. Б. Струве строках запрос, обращенный лично ко мне, но ради деликатности распространенный на иерархов вообще. С себя же я начну по вопросу, быть может, всего более вас интересующему, по вопросу об отношении к союзу русского народа. Я нисколько не стесняюсь давать вам да и всякому искреннему человеку разъяснения по личной жизни. Мы, духовные, жизни частной иметь не можем, а у нас все личное, свое должно быть на отчете пред христианскими и даже нехристианскими обществами, и ни о какой стороне своей жизни я не позволю сказать, что до нее нет никому дела, – лишь бы запрос был искренний. «Не может укрыться град, вверху горы стояй»51, сказано служителям Христовым, а епископ по апостолу должен иметь доброе свидетельство и от внешних, т. е. неверующих.
Вот почему, отвечая в продолжение четырех лет полным молчанием на заявления сознательных клеветников, я с полною готовностью подробно отвечаю на ваш искренний запрос. Правда, запрос предложен духовенству в форме довольно обидной: зачем оно в большинстве благоволило к союзу русского народа, который есть преступное служение ненависти, злобе и убийствам? Выходит, что такая характеристика союза общепринятая, что мы погрешаем не тем, что не можем раскусить преступного и противохристианского значения союза, но участвуем в этом отвратительном деле сознательно. Николай Александрович, да стоило ли вам и отвечать одному из таких мерзавцев, который, нося священный сан и монашеский чин, участвует чуть не в шайке «Червонных валетов», или в компании грабителей Чайкина, или в Ашиновской банде.
Да, я член русского собрания с 1901 года, когда оно еще не было на таком плохом счету у наших либералов, и с тех пор не встретил причин к выходу из него, а из Государственного Совета я выбыл, лишь только окончились мои обязанности по Синоду, задержавшие меня в Петербурге, как я и заявил, докладывая Синоду о своем согласии принять на себя такое звание – лишь на то время, пока меня будут удерживать вне своей епархии церковные обязанности.
На днях мои отношения к русскому союзу скрепились избранием меня в почетные председатели Почаевского союза русского народа, насчитывающего полтора миллиона членов.
Что же это за союз? Читающее общество, и печать, и вы, многоуважаемый Николай Александрович, ничего об этом не знаете, хотя, простите, изощряетесь в грозных прещениях52.Явам отвечу. Это есть первое и единственное пока во всей России чисто народное, мужицкое, демократическое учреждение. Ведь все толки в печати, и в Думе, и в Государственном Совете, и на митингах, все сентименты и ламентации о народе ведь это сплошное лицемерие. До народа у нас нет никому дела. Вся наша революция, и конституция, и четырехвостка53, и все свободы – все это дело господское, господский спор, господская забава. «Оставьте этот спор славян между собою, домашний старый спор»54, замените слово – славян, словом – господ или интеллигентов, – и двустишие Пушкина найдет себе полное применение ко всей нашей и политической и литературной жизни. Помните еще четверостишие в «Дневнике писателя» Достоевского:
«Конституцию мы эту
Из Европы переймем,
Поведем Царя к ответу,
А народ опять скуем»55.
Не могу [не] припомнить еще одной чрезвычайно искренней оговорки другого либерального поэта, за которую он впоследствии, вероятно, терпел укоры, как за бестактное нарушение партийной дисциплины; он смотрит на крестьян в церкви.
«О чем воздыхают те жалкие люди?
……………………………
Покорностью дышат их впалые груди.
О как ненавистны вы мне».
Вот тут без лицемерия просказался русский либерал, и, конечно, все левые писатели и ораторы на думской или университетских трибунах в душе смакуют это четверостишие, да вслух-то сказать его неудобно в виду черносотенцев. Но к делу. Почаевский союз это собственно архимандрит Виталий. Кто он? Он кандидат богословия 37 лет, бывший преподаватель духовной семинарии, принявший монашество еще студентом, а теперь уже седьмой год трудящийся в Почаевской лавре в скромном звании заведующего типографией при 600 руб. доходу в год, в маленькой комнате без мебели; прошлым летом он прошел пешком около 900 верст с проповедью, да и дома в лавре всегда беседует с приходящими крестьянами либо пишет статьи для «Листка», худой, почти чахоточный, никогда не смеющийся, но часто плачущий. Еще в 1905 году я настойчиво приглашал его в ректоры нашей семинарии, на генеральское положение, но он отказался, а теперь он был бы архиереем, если б изъявил согласие оставить свой Почаев и свой союз. Что же его привлекаете этому учреждению «злобы и ненависти»? Честолюбие? Корыстолюбие? Как видите, нет. А что тянуло к этому союзу о. Иоанна Кронштадтского? – Вот вы упоминаете о пр. Серафиме Саровском, и П. Б. Струве упоминал о св. Филиппе и Ниле Сорском. Скажите откровенно, сомневаетесь ли вы в том, что все бы они оказались на стороне русского союза, если б жили в наше время? Ведь все они имели воззрения монархические, конфессиональные, все ревниво оберегали народ от иноверцев и иностранцев. А патриарх Ермоген? А Авраамий Палицын? Дионисий? Да и самое название черносотенцев откуда взято, как не от защитников Сергиевой лавры, прозванных так поляками в 1612 году?56
Так вот отчего бы вашим корреспондентам, чем зарабатывать себе пропитание на гнусной клевете, не поинтересоваться тем загадочным явлением, что «разбойною шайкою» русского союза руководила такая личность, как архимандрит Виталий. Знаю, что газетная дисциплина строже служебной. Многие писатели рады исповедать Христа, но «бояхуся, да не от сонмищ изгнани будут». Скажи слово, а тут двери покажут, останешься без заработка, а жена и дети есть просят, вспомнишь печальную, хотя и прекрасную повесть Тимковского «Жалованье», да и поневоле потянешь свою либеральную погудку, хотя и чувствуется, что врешь на каждом слове. Но тут-то нужна была не оценка, а фактическое описание жизни союза.
Что он делал? Что делал о. Виталий. В 1906 году обличал революционеров и удерживал народ от поджогов; в 1907 году закупал в Сибири хлеб для голодавшей Волыни и тем понудил евреев не только прекратить быстро возраставшую нагонку цен на рожь, но и понизить цену на 18 коп. с пуда; в это же время все начали основывать союзные потребительные лавки и русские мастерские; в 1908 году он взялся за переселенческое дело, нахлопотал союзникам земель в Забайкалье и Приамурье; еще раньше устроил в Почаеве юридическую консультацию по делам судебным, общества трезвости и проч.
Вот приезжайте к нам в лавру, приходите к ее проповеднической кафедре, когда он под открытым небом с каменного амвона часа по три в день увещевает пятитысячную толпу народа. Посмотрите на эти лица, на эти взоры, с уверенностью и отрадой устремленные к своему единственному у нас печальнику, заступнику и учителю. Потом не скажете, что у нас союз ненависти и злобы, а напротив, единственный на Руси союз народной помощи, помощи нравственной, юридической, экономической… Но зачем там борются против еврейского полноправия, против вероисповедной свободы? Допустим на минуту, что это ошибка, минус на прекрасном здании народного дела, но за такой минус зачем же хулить самое дело? Ведь это все равно, что г. Горький, в последних повестях устами своих героев отрицающий Христа только за то, что Он признавал Кесаря57. Может ли одобрить Горького даже анархист, если он только признает нравственные ценности? Но возвратимся к союзу. Что общего между ненавистью и ограничением прав? Ведь одни правда имеют дворяне, другие купцы, третьи крестьяне, одни права имеют магистры, другие кандидаты, третьи кадеты58, четвертые семинаристы; одни права имеют русские, другие татары, третьи евреи. Можно возражать теоретически против современности, практической разумности того или иного распределения прав, но укорять в ненависти зачем? Если говорят об ограничении прав не по высшим мотивам защиты бедных малороссов от еврейских эксплуататоров, а по ненависти к последним, то это действительно скверно, а если патриоты евреев не ненавидят, а любят и жалеют, но не хотят давать рогов бодливой корове, то это разумно, справедливо и гуманно. Ведь вы же [не] толстовец? Не осуждаете ограничение прав преступникам? В таком случае почитать ограничение прав евреев за проступок против морали вы можете лишь в том случае, если опровергнете взгляд на них, как на племя в общественной жизни вредное и в экономическом и в нравственном отношении.
Пусть твой Почаевский союз хороший, скажут мне: но каковы деятели столичных и других провинциальных секций? Не знаю, я в это дело не вникал, но ведь ко всякому крупному делу привязываются люди нечестные.
Где их нет? И разве справедливо по ним судить о самом деле. Разве вы применяете такой способ оценки, напр., к университету, к кадетскому лидеру, к земству? Если в главари союза по местам попадали люди случайные, то иначе и быть не могло. Оскорбленный народ искал себе предводителей и сватал всякого, кто на это поддавался. Дело это было дело народное, а не предпринимателей. Так у нас и первых князей-варягов добывали при Гостомысле. Был ли выбор удачен? История об этом не взывает, а Ал. Толстой сомневается и представляет в своей поэме основателей нашей государственности по меньшей мере тертыми калачами59. И весьма возможно, что так и было: солидные люди больше дома сидят у себя, а начнешь себе искать начальника, так мудрено ли налететь на артиста? Дело заманчивое стоять во главе народа: «пойдем, когда зовут».
Может быть, вы скажете так: допустим, что политическая борьба, даже черносотенная, необходима в настоящее время, но зачем в нее впутывать духовенство? Да, отвечу я, – те духовные лица, которые втянулись в это патриотическое дело в ущерб своим чисто религиозным обязанностям и, имея дары духа, занимаются делами жизни внешней, хотя бы и тесно связанными с нравственною жизнью народа, они погрешают. Я в число их не вхожу и, может быть, напротив, в том виноват, что слишком мало уделяю внимания насущной жизни, как писал мне в июне некто «Церковник» в «Петербургских Ведомостях». Но осудите ли вы того духовного деятеля, который берется за эти дела по безлюдию, потому что народ наш ведь чужой для светской интеллигенции? Пойдите в самый строгий монастырь: пятьдесят монахов молятся и читают слово Божие, а о. эконом с утра до вечера хлопочет о капусте, о луке, о рыбе. Может быть, он всех братии превзошел бы в молитве и созерцании, но ради святого послушания служит трапезам. У нас иереев с монахами пятьдесят тысяч, но, наверно, не насчитаете и тысячи даже и сотни между теми, которые бы сделали своею специальностью русский союз. А ведь среди служащих трапезам, и даже во главе их, был и св. Стефан. Не побивайте его камнями осуждения.
Пишу в вагоне железной дороги, в единственном месте моего относительного уединения; уже подошла полночь и первое письмо пора кончать. Но я ничего еще не сказал о соборности Церкви. Знаете, кто пустил в ход это слово? Ваш покорный слуга. Во всеподданнейшем адресе Синода, 1905 года, мною составленном, сказано, что жизнь Церкви происходит по началам соборности, а иерархи суть только выполнители начал соборного духа Церкви. С тех пор это словечко перехватили церковники и противоцерковные либералы и корили им меня, как «главного врага соборного начала». Ну как не вспомнить: «И Потока язвительным тоном называют Остзейским бароном»?60
Во всяком случае задержка собора не от духовных лиц зависит и не от Синода.
Впрочем, всего не перепишешь. Я приглашал весною к себе в Петербург П. Б. Струве для личной беседы, но он не пожелал себя скомпрометировать таким визитом, хотя я тогда же обещал ему напечатать все, что он пожелает увидеть напечатанным из моих слов. Теперь, перечитав письмо, я вижу, что еще не на все ваши намеки ответил; не отказываюсь его продолжать, если пожелаете. Но отчего бы не поставить обмена мыслей так. Ведь я не писал вам: «любезные авторы «Вех», я вас приветствую, но зачем вы сидите среди октябристов или кадетов, партий не национальных, Церкви враждебных? Оставьте их и перейдите к монархистам». Я повел с вами дружественную речь о вере и неверии, о нравственном подъеме общества, о принятии на себя злобы и ненависти за возлюбление и прочее. Поверьте, меня все это гораздо более интересует, нежели жизнь политическая. Станьте и вы на такую же внепартийную почву. Я же снова приветствую вас в области этих чистых и святых истин и настроений. Будем, каждый по мере сил, будить в людях совесть, разум, поэзию, затем и чувство религиозное, религиозное сознание.
Предоставьте другим политическую борьбу, будь вы октябристы, или кадеты, или мирнообновленцы. Не нравственные проблемы должны раскрываться под влиянием политических стремлений, но последние должны являться на суд к этическому трибуналу. Да здравствует мораль, философия, поэзия! Да здравствуют те, которые провозгласили верховные права этих начал в общественной жизни.
Да здравствуют те, которые раскрывают неразрывную связь этих начал с религией, и притом с религией живой, исторической, православной! Таких наш народ всегда признает своими, хотя бы они не могли служить ему непосредственно. И, наконец, да будет им безразлично, признают ли их люди или нет, лишь бы их одобряла их совесть, этот голос Божий в Человеке, так постыдно заглушаемый нашими современниками. Но чем хуже эти последние, чем большее значение в их блужданиях приобретает злая воля, тем с большею настойчивостью и сострадательною любовью должны мы идти к ним. Заблуждение рассеивается голосом терпеливого научения, а сострадающая любовь сокрушает и злую волю и относит к вам слово Спасителя: «приобрел еси брата твоего»61.
Архиеп. Антоний.
Я помещаю свой ответ в «Колоколе», не надеясь на согласие вашего «Московского Еженедельника» поместить у
себя это письмо цельностью, но если бы он или другая какая редакция того пожелала, я буду очень рад.
Опубликовано в газете «Колокол» 3 и 4 сентября 1909 года.
Андрей БЕЛЫЙ
ПРАВДА О РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
По поводу сборника «Вехи»
«С русской интеллигенцией в силу положения ее случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости… парализовала любовь к истине»… (Бердяев). «Интеллигенция не хочет допустить, что в личности заключена живая творческая энергия, и остается глуха ко всему, что к этой проблеме приближается»… (Булгаков). «Свободны были… наши великие художники, и, естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской… морали»… (Гершензон). «Русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности» (Кистяковский). «Отрицая государство, интеллигенция отвергает его мистику не во имя какого-нибудь другого мистического или религиозного начала, а во имя начала рационального и эмпирического»… (Струве). «Ценности теоретические, эстетические, религиозные не имеют власти над сердцем русского интеллигента»… (Франк). «Средний массовый интеллигент… большей частью не любит своего дела и не знает его. Он – плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист»… (Изгоев).
Вышла замечательная книга «Вехи». Несколько русских интеллигентов сказали горькие слова о себе, о нас; слова их проникнуты живым огнем и любовью к истине; имена участников сборника гарантируют нас от подозрения видеть в их словах выражение какой бы то ни было провокации; тем не менее, печать уже над ними учинила суд; поднялся скандал в «благородном семействе»: этим судом печать доказала, что она существует не как орган известной политической партии, а как выражение внепартийного целого, подчиняющего стремление к истине идеологическому быту: поднялась инсинуация; «Вехи», де, шаг на-право; тут, де, замаскированное черносотенство; печать не ответила авторам «Вех» добросовестным разбором их положений, а военно-полевым расстрелом сборника; тем не менее, «Вехи» читаются интеллигенцией: русская интеллигенция не можетневидеть явной правдивости авторов и красноречивой правды слов о себе самой; но устами своих глашатаев интеллигенция перенесла центр обвинений с себя, как целое, на семь злополучных авторов. Элемент самогипноза всегда присутствовал в русской интеллигенции; она права всегда и во всем; русская революция удалась, русский марксизм не переживает никакого распада, Лавров и Елисеев трезвее Гоголя, Толстого, Достоевского; никакого Азефа62не было – мы во всем правы; а если был Азеф, если русская революция не удалась, если Гоголь, Толстой, Достоевский заблудились в исканиях, – виноваты вы, авторы«Вех».Приходится согласиться с Бердяевым, что у апологетов русской интеллигенции парализована любовь к истине. Допустим, что правы голоса апологетов русской интеллигенции, а авторы«Вех»во всем заблуждаются; но, во-первых: интеллигенция, как умственно привилегированное сословие, не нуждается в оправдании; у нее много заслуг перед русским народом: уменье жертвовать собой, страдать и не отрекаться от своих идеалов; но тут нет еще элемента созидания, нет действительности. Несправедливым судом над«Вехами»русская печать доказала, что она недопустимо пристрастна; авторы«Вех»и не думали вовсе судить интеллигенцию; они указали лишь на то, что препятствует русскому интеллигенту из раба отвлеченных мечтаний о свободе стать ее творцом; но, оказывается, авторы«Вех»не имели на это никакого права, несмотря на то, что Булгаков, Бердяев, Струве одни из первых действительно пережили ту идеологию, которая впоследствии стала идеологией чуть ли не всей русской интеллигенции63; казалось бы, следовало принять во внимание личности авторов«Вех», чтобы понять, что горькая правда осуждаемых статей – не суд, а призыв к самоуглублению. Но ни личности авторов, ни призыв к самоуглублению ничего не говорят «военно-полевому суду» от интеллигенции; личности, доводы тут ни при чем. Глубоко прав С. Н. Булгаков, когда утверждает:«Интеллигенция не хочет допустить, что в личности заключена живая творческая энергия, и остается глуха ко всему, что к этой проблеме приближается»…Интеллигенция – эта духовная буржуазия – давно осознала себя как класс; остается думать, что идеологи ее часто бывают ею инспирированы; ведь она пишет себе самойи осебе самой; пресса – угодливое зеркало русской интеллигенции; еще недавно правдивое, теперь, когда лучшие представители ее лишены возможности свободно высказываться, зеркало это стало зеркалом хамским; реакция и усталость развратили прессу, в негодовании прессы по поводу выхода «Вех» слышатся иногда те же ноты, какие слышатся в негодовании лицемерных развратников при виде наготы; нагота, в которой предстают нам подчас слова авторов «Вех», должна раздражать развратных любителей прикровенного слова: прикровенное слово сперва извратило смысл статей Бердяева, Гершензона, Струве и др., а потом совершило над ними варварскую расправу.
В отношении к «Вехам» нет свободы суждений; есть боязнь быть заподозренным в ретроградстве; истинная свобода, как и любовь, не имеет страха; она исповедует себя открыто. Мы устали от двусмысленных экивоков по поводу«нашего положения «; если мы сами не сумели «создатьсебе положение «, мы должны перевоспитать себя; мы должны повысить уровень русской культуры; культура и свобода – синонимы; русская интеллигенция, считая себя носительницей свободолюбивых идей, и относилась и относится часто с недопустимым варварством к культурным ценностям; мы, напротив, не ценим ценностей философских; беззаветная отдача задачам искусства встречает со стороны интеллигенции – молчаливое осуждение, а со стороны развратной прессы – травлю и улюлюканье. Мы прежде всего не знаем, что есть интерес к вопросам теоретической философии, и вовсе не знаем мы, что есть искусство. И потому-то тысячу раз прав М. О. Гершензон, когда говорит:«Свободны были… наши великие художники, и, естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской морали». Наши художники знали и знают, что надо всей их деятельностью учрежден сыск; добровольные сыщики от общественности и провокаторы прессы, руководимые каким-нибудь Азефом журналистики, освистывают гоголевскую «Женитьбу», чтобы потом встать на защиту этой «Женитьбы» перед больным, умирающим Гоголем; так же впоследствии провокаторы эти, под предлогом гоголевского юбилея, не стесняются устроить скандал Брюсову, и развратная пресса рукоплещет скандалу; а общество? В эпоху создания Пушкиным наиболее зрелых своих произведений оно утверждает, что Пушкин уже устарел; в эпоху создания Толстым «Войны и мира» общество холодно относится к мировому художнику. Интеллигенция ныне возымела к искусству интерес; но интеллигенция совершенно не интеллигентна в вопросах искусства; тем не менее, мнения ее – узаконяются лицемерной прессой; всякое же самостоятельное суждение подвергается недолгой расправе; интеллигент, например, читает «Вехи» и чувствует правду; но у него нет мужества сознаться; интеллигент привык к тому, что у него есть идейные приживальщики; эти идейные приживальщики завтра отделают под орех «Вехи», и интеллигент свободней взойдет64; его тревога успокоится под трескотню дифирамбов, которые польются по его адресу в прессе. Интеллигент читает газеты и умиляется: в таком ангелоподобном виде он там изображен: он – вершина истории, спаситель России, мерило всех эстетических и умственных ценностей; ему известны идейные запросы деревни, хотя бы всю жизнь не выезжал он из города: для чего же ему учиться, когда и так все он знает: а вот результаты всеведения: «ВеликийАзеф… начал свою карьеру с того, что украл несколько сот рублей, но так как он объяснил, что деньги эти нужны были ему для продолжения образования, и занял в общественной жизни крайне левую позицию, то ему все простили, отнеслись к нему с полнейшим доверием» (Изгоев).
Доверие к Азефам русской действительности и военно-полевая расправа над всем оригинальным, вдумчивым, самостоятельным – из одного общего корня: стадности при отсутствии правосознания; поэтому прав Б. А. Кистяковский, когда утверждает, что русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности.
Отношение русской прессык «Вехам»унизительно для самой прессы; как будто отрицается основное право писателя: правдиво мыслить; с мыслями авторов«Вех»не считаются; мысли эти не подвергаются критике: их объявляют попросту ретроградными, что равносильно для русского интеллигента моральной недоброкачественности; тут применима система застращивания и клевета.
Я не стану касаться разбора этой замечательной книги; она должна стать настольной книгой русской интеллигенции.
Я хотел только отметить ее участь:«Вехи»подверглись жестокой расправе со стороны русской критики; этой расправе подвергалось все выдающееся, что появлялось в России. Шум, возбужденный«Вехами», не скоро утихнет; это – показатель того, что книга попала в цель.
Статья опубликована в журнале «Весы», 1909, N 5, май.
Фома ОПИСКИН
«ВЕХИ»
Петр Бернгардович Струве шагал по своему кабинету и, довольный, потирал руки.
– Ага! Держись теперь, гнилая интеллигенция! Здорово мы ей накостыляли своими «Вехами». Пусть знают! Я уверен, что успех книжонки обеспечен. Агафья!!
– Издесь, барин.
– Агафья! Что, Агафья, никто из интеллигенции не заезжал благодарить за правдивое слово в «Вехах»?
– Чивойто? Угольщик, кажись, был, опять же молочница с черного ходу…
– Пошла вон, дура… Гм… да… Я уверен, что отзовутся сочувственно писатели, артисты… Агафья! Что – Леонид Андреев не заезжал? Нет? Стррранно! И Чирикова не было? И Станиславского?
– Никак нет.
– Неужели, не прочли?.. А скажи, англичанин, может, такой… бритый заезжал?.. Не говорил ли он, что вот, мол, Гордон Крэг хочет пожать твоему барину руку за интеллигенцию.
– Бритый? Насчет руки? Нет, не было.
– А писем не было?
– Есть письмо. Да вот оно, вишь ты, лежит.
Струве лихорадочно распечатал письмо и взглянул на подпись.
– Антоний Волынский! Известный черносотенец… Ого! Разносит, вероятно. Что это?
Струве побледнел и покачнулся.
– Хвалит! Благодарит… Стррранно! За что бы это он мог нас хвалить?.. Агафья! Что, Милюков не заезжал?
– Сидит какой-то в передней…
– Ага! Зови его, зови!
Неизвестный вошел, сел против Струве и подмигнул ему:
– Гы-гы-гы! Молодца!
– Что вам угодно?
– Ловко этто ты их, Петра! Расчесал!
– Кто ты такой?
– Тимошкины мы. Депутаты. Он покачал головой и захохотал:
– Можно сказать, и в хвост, и в гриву!
– Не можете ли вы сообщить мне, что вам угодно?
– Мне-то?
Тимошкин приложил палец к носу и, привставши немного, с глупой таинственностью шепнул:
– «Вехи» твои читал. Усладительная книжонка. Многого не понял, но, одначе, кое-что мозгом выдавил. А Гершензон-то, Гершензон!.. Смехотушка! Фамилия жидовская, а туда же… Ндас… Понимаем-с.
– Что вы понимаете?
Тимошкин сочувственно кивнул головой.
– Не без понятия-с. Вам, конечно, спервоначалу трудновато будет, но потом, так сказать, обойдетесь. Обтерпится-с. Хе-хе.
-Что такое? Что обтерпится?
– Как же-с. Тюрьмы одобряли, ссылки-с. Сразу-то трудновато настоящее Слово сказать, вот вы и ходили около…
– Господи.., какое слово?!
Тимошкин приподнялся и шепотом сказал:
– Бить?
– Ах ты, Боже мой!.. Агафья, Агафья! Проводи их. Ступайте, господин, с Богом.
Шутовски качая головой и вежливо усмехаясь, Тимошкин ушел.
– Агафья! Что – Гессен не заезжал?
– Какой Гессен?
– Все равно – Иосиф или Владимир… Может быть, Петрункевич заезжал? Или Мережковский?
– Пришел чичас какой-то.
– Проси, конечно, проси.
Вошел полный мужчина в черных очках.
– Имею честь представиться! Доктор…
– Мечников? – радостно подхватил Струве.
– Нет-с. Дубровин. Хе-хе… А вы – плут преестественный… Столько времени прикидывались таким, сяким, а о настоящем-то вы все время молчали. Шли бы к нам сразу. Компания у нас хорошая: Буксгевден барон, господин Майков – папенька их тоже стишки писали, Баранов, рыбник… Все публика правильная!
– Что вам нужно?
– Прочел я книжечку… «Вехи»-с. Сам-то я, знаете, ничего теперь не читаю, отяжелел, да посоветовали мне. Марков 2-й, изволите знать? Прочти, говорит, Саша. Прочел! Ну-ну… Закрутили.
Прекрасный путь. Вы их, так сказать, словесно разносите, а мы деловую часть бы на себя взяли. Мы-то, признаться, уже одного такого интеллигента усахарили в Финляндии. Изволили слышать?
– Усахарили? Что такое? Я, простите, не понимаю… Какое это имеет отношение?
– Ну-ну, полноте скромничать. Вы думаете, мы не поняли, почему вы книжку назвали «Вехи»?..
– Как почему?.. «Вехи» – палки, указующие путь…
– Ага, да… палки. Хо-хо-хо! Понимаем-с, какие палки. А наверху перекладина-с, а на перекладине верев…
– Агафья!
– Ну, да ладно, ухожу. Ишь ты, как вы сомлели. Известно, с непривычки… Ничего! Дальше легче пойдет!.. Прощайте. Обещал к вам дядя Шпыняй зайти. «Кланяйся, говорит, и скажи, что буду. Лично, говорит, познакомиться и ручку пожать лестно». Хе-хе.
* * *
Струве дрожал, как в лихорадке.
– Агафья! – истерически закричал он. – Если кто из поклонников прийдет – не пускай. Запри двери!
А в запертую дверь уже кто-то ломился и слышался хриплый голос:
– Нет, ты коли наш, так впусти! Мне, брат, многого не надо… Дашь на полбутылки с закуской, так я любому интеллигенту морду разобью. Петра, а Петра!..
Пусти, чтоб тебе лопнуть!
Фельетон был опубликован в журнале «Сатирикон», 1909, 23 мая 1909 года (N21).
«Фома Опискин» – псевдоним Аркадия Аверченко, главного редактора «Сатирикона».
Вступительная статья, составление,
подготовка текста и комментарии В. САПОВА
- А. И.Герцен, Сочинения в 9-ти томах, т. 5, М., 1956, с. 138.[↩]
- Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 746. К.34.Ед.хр.43.Л.42.[↩]
- Объявление о выходе в свет сборника «Вехи» было напечатано в газете «Русские ведомости» 15 марта 1909 года.[↩]
- См.: М. А.Колеров, Архивная история сборника «Вехи» («Вестник МГУ. История», 1991, N 4); Ю.Латынина, Уроки «Вех» («Знание – сила», 1991, N 2); Ю. Н.Давыдов, Горькие истины «Вех» («Социологические исследования», 1990, N 1; 1991, N 1, 8); «К истории создания «Вех». Публикация В. Проскуриной и В. Аллоя («Минувшее. Исторический альманах», 11, М. – СПб., 1991); П. П.Гайденко,»Вехи»: неуслышанное предостережение («Вопросы философии», 1992, N 2); Д. К.Креацца,»Вехи» и проблема русской интеллигенции, М., 1993. Из переизданий «Вех» лучшее – «Вехи. Из глубины», М., 1990.[↩]
- Переиздан в составе: «Вехи. Интеллигенция в России». Сборники статей 1909 – 1910″, М., 1991. Отдельно переиздана статья П. Милюкова из сборника «Интеллигенция в России» – «Интеллигенция и историческая традиция» («Вопросы философии», 1991, N 1).Там же – статья В. Кантора «Историк русской культуры – практический политик (П. Н. Милюков против «Вех»)».[↩]
- Л. Н.Толстой, Поли. собр. соч. (юбилейное), т. 38.[↩]
- Л. Н.Толстой, Собр. соч., М., 1983, т. XV, с. 17.[↩]
- См. по этому поводу статью Н. Полторацкого «Л. Толстой и «Вехи» в советском литературоведении» («Мосты» (Мюнхен), 1965, N 11).[↩]
- »Архив А. М. Горького», М., 1976, т. XIV, с. 330. [↩]
- Там же, М., 1966, т. IX, с. 65.[↩]
- Д. С.Мережковский,К соблазну малых сих. – «Речь», 6 сентября 1909 года.[↩]
- Там же, 26 апреля 1909 года.[↩]
- До этого Д. Булатович уже дважды выступал с критикой в адрес «Вех» – со статьей «Вехи» и нововременский вестовой» («Русское знамя» (N86), 5 мая 1909 года) и со статьей (фактически целым трактатом, который по объему едва ли не превосходит критикуемый сборник) «Вехи» как дымящиеся головешки» (там же, N 143, 145, 149, 154, 157, 165, 169,171,175).
[↩]
- «Русское знамя» (N 192), 29 августа 1909 года.[↩]
- Н.Валентинов, Встречи с Лениным. – «Волга», 1990, N 2, с. 126.[↩]
- «Философская энциклопедия», т. 3, М., 1964, с. 362.[↩]
- «Новое время», 27 апреля 1909 года.[↩]
- То есть с начала русско-японской войны.[↩]
- Так звали апостола Павла до момента его обращения. Савл «дышал угрозами и убийством на учеников Господа», но по пути в Дамаск ему явился Господь, после чего он стал «проповедовать в синагогах об Иисусе, что Он есть Сын Божий» (Деян. 9. 1, 20).[↩]
- Ср. с мнением одного из современников (В. Н. Ильина): «… «Вехи» покупались нарасхват (в них одной из лучших статей была статья о. Сергия (Булгакова. – В.С.)), а сочинения Ленина вызывали гомерический хохот своей отсталостью, некультурностью и глупостью» («Вестник РСХД», 1971, N 101 – 102, с. 63).[↩]
- Цитата из сатирического диалога М. Е. Салтыкова-Щедрина «Мальчик в штанах и мальчик без штанов» (из цикла «За рубежом»).[↩]
- Парафраз строки из «Евгения Онегина» (см.: 7, XXIV).[↩]
- АнриЖан Батист АнатольЛеруа-Болье(1842 – 1912) – французский историк и публицист, автор книги «Империя царей и русские» («L’Empire des tsars et les Russes»), т. 1 – 3 (1882 – 1889), которую В. С. Соловьев расценил как «весьма правдивое, весьма полное и прекрасно составленное изложение нашего политического, общественного и религиозного положения…» (В. С.Соловьев, Сочинения в двух томах, т. 2, М., 1989, с. 219).[↩]
- Цитата из баллады А. К. Толстого «Слепой» (1873).[↩]
- Панихида и похороны О. Ф. Миллера состоялись 3 июня 1889 года. П. Б. Струве было тогда 19 лет, арх. Антонию – 26.[↩]
- В тексте первой публикации написано: «о слепом». Исправлено на основании «Поправки», опубликованной в газете «Слово» 12/25 мая 1909 года.[↩]
- О М. Н. Каткове О. Ф. Миллер написал статью «Славянофилы и Катков» («Русский курьер», 188.7, N 267), в которой он резко отозвался о деятельности «Русского вестника»: «Катков мог только подрывать политическую мощь России, лишать ее голоса в международных делах всякой силы и всякого веса, а тем самым действовать в руку нашим врагам, которые только по крайнему недоразумению считали его опасным для них человеком» (Б.Глинский, Орест Федорович Миллер (Биографический очерк). – В кн.: Орест Миллер, Русские писатели после Гоголя, ч. I, СПб., 1890, с. 132). За это выступление О. Ф. Миллер вынужден был подать в отставку с должности профессора Петербургского университета. Тем самым он приобрел большую популярность среди студентов. Похороныего превратились в своего рода демонстрацию. «На лентах венков пестрели надписи: «Честному профессору», «Учителю от учеников», «Другу молодежи»…» (там же, с. 146).[↩]
- См.: Ф. М.Достоевский, Поли. собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVII, Л., 1984, с. 49.[↩]
- »Союз русского народа» – массовая черносотенная (о происхождении этого термина см. в ответном письме арх. Антония Н. А. Бердяеву) организация, созданная в России в октябре 1905 года. Основателями ее были А. И. Дубровин (председатель Главного совета), В. М. Пу-ришкевич, В. А Грингмут и др. В городах, поселках и деревнях были многочисленные отделы СРН (в 1905 – 1907 годах – до 900 отделов). Наиболее крупные из них были в Москве, Одессе, Киеве, Почаевской лавре, Новгороде, Саратове, Астрахани. Главный печатный орган – газета «Русское знамя». СРН был распущен после Февральской революции 1917 года. Временным правительством была создана Следственная комиссия для разбора его деятельности (см.: А. А.Черновский, Союз русского народа. По материалам Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. 1917, М. -Л., 1929). [↩]
- Ин.3,16.[↩]
- Что особенно выразилось в статье К. Н. Леонтьева «О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике», где он, в частности, писал: «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами…» (КонстантинЛеонтьев, Записки отшельника, М., 1992, с. 408). См также статью Н. А Бердяева «К. Леонтьев – философ реакционной романтики» (НиколайБердяев, Философия творчества, культуры и искусства, в двух томах, т. 2, М., 1994).[↩]
- Откр.21,27.[↩]
- Рим. 13, 4.[↩]
- Статьей «Казнь и убийство», резко осуждающей смертную казнь, Н. А Бердяев принял участие в сборнике «Против смертной казни» (М., 1906). Перепечатана в сб. «Смертная казнь: за и против», М., 1989.[↩]
- Вероятно, речь идет о «Письме Ф. М. Достоевскому» К. Д. Кавелина («Вестник Европы», 1880, N11), которое, однако, написано не по поводу «Братьев Карамазовых», а по поводу пушкинской речи Достоевского.[↩]
- Неточная цитата из Первого послания к Коринфянам ап. Павла (12, 21).[↩]
- IV Вселенским собором считается Халкидонский собор 451 года.[↩]
- В своих воспоминаниях «Роковые годы» П. Н. Милюков пишет о получении революционерами денег от японцев, с которыми в то время шла война («Русские записки» (Париж), 1938, N 6). В статье «Интеллигенция и историческая традиция», написанной по поводу «Вех», он называет это «раздвоением патриотического чувства во время последней Японской войны» (см.: «Интеллигенция в России. Сборник статей», СПб., 1910, с. 160).[↩]
- Интердикт – полный или частичный временный запрет совершать богослужение и обряды в той или иной местности, тому или иному лицу.[↩]
- Сергей АлександровичРачинский(1833 – 1902) – деятель народного просвещения.[↩]
- Имеется в виду «Православие, Самодержавие, Народность» – идеологическая формула царствования Николая I, выдвинутая в середине 1830-х годов министром народного просвещения С. С. Уваровым.[↩]
- Благо республики, государства (лат.).[↩]
- Текст газеты поврежден. – В. С.[↩]
- Имеется в виду рассуждение Евгения Павловича Радомского о русском либерализме в 1-й главе третьей части романа «Идиот» Ф. М. Достоевского: «…русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать».
Один из таких либералов – писатель Кармазинов (прообразом которого послужил И. С. Тургенев) из романа Ф. М. Достоевского «Бесы» – «надменно усмехается и над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях пред великими умами Европы…».
В «Бесах» же фигурирует и маньяк, «поносивший Россию», после слов которого в зале «грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?»[↩]
- Ошибка арх. Антония, цитирующего по памяти «Деяния апостолов»: в данном случае речь идет не о Фесте, а о Феликсе: «И как он (апостол Павел. – В. С.)говорил о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришел в страх и отвечал: теперь пойди, а когда найду время, позову тебя» (Деян. 24,25).[↩]
- Не совсем точная цитата из Евангелия от Матфея (19,24).[↩]
- Н.Кохановская(наст. имя и фам. – Надежда Степановна Соханская, 1823/25 – 1884) – писательница, по своим взглядам близкая к славянофилам.[↩]
- Названия петербургских и московских ресторанов.[↩]
- Книга В. С. Соловьева «Россия и Вселенская церковь» впервые была издана по-французски и лишь позже переведена на русский язык (М., 1911).[↩]
- Николай Иванович Тимковский (1863 – 1922) – писатель И драматург.[↩]
- Мф.5,14.[↩]
- Прещение (церковнослав.) – угроза, страх, воспрещение.[↩]
- Ироническое название общедемократического требования всенародных, свободных и прямых выборов с тайным голосованием.[↩]
- Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России» (1831).[↩]
- В последнем, январском номере 1881 года «Дневника писателя» Достоевский привел лишь последнюю строку этого четверостишия (Поли. собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVII, с. 8). Таким образом, арх. Антоний восстанавливает по памяти стихотворение неизвестного автора, которое сохранилось и среди бумаг Достоевского:
Нет, довольно уж обманов,
Да и ждать мы не хотим,
Пошатнулся Дом Романов,
«Конституцию!» – кричим.
Бабу вздорную мы эту
Из Европы привезем,
Подведем царя к ответу,
А [крестьян] народ опять скуем!
(Там же,с.305.)[↩]
- Осада Троице-Сергиевого монастыря войсками Лже-дмитрия II длилась с 23 сентября 1608 года по 12 января 1610 года. Польско-литовскому войску численностью в 15 тысяч человек противостоял русский гарнизон (чуть больше 2 тысяч человек), состоявший главным образом из монастырских слуг, монахов и крестьян: «черни», – отсюда и название «черная сотня». «Черные сотни» в течение почти 16 месяцев героически сопротивлялись атакам интервентов, которые при подходе армии М. В. Скопина- Шуйского сняли осаду и бежали в Дмитров.[↩]
- Имеются в виду повести Горького «Исповедь» и «Лето», опубликованные в «Сборниках т-ва «Знание» за 1908 и 1909 год» (кн. XXIII и XXVII).[↩]
- Имеются в виду учащиеся военных кадетских училищ, а не члены конституционно-демократической партии.[↩]
- Имеется в виду стихотворение А К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868).[↩]
- Герой сатирического стихотворения А. К. Толстого «Поток-богатырь» на обращенный к нему вопрос: «Говори, уважаешь ли ты мужика?» – ответил: «Если он не пропьет урожаю, Я тогда мужика уважаю!»
Тут все подняли крик, словно дернул их бес,
Угрожают Потоку бедою. \
Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс.
И что кто-то заеден средою.
Меж собой вперерыв, наподобье галчат,
Все об общем каком-то о деле кричат,
И Потока язвительным тоном
Называют остзейским бароном
Богатырь Поток – Михайло Иванович – персонаж русских был ни (см.: А. Н.Афанасьев, Древо жизни. Избранные статьи, М., 1982, с. 271V[↩]
- Мф. 18,15: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним: если послушает тебя, то приобрел тм брата твоего».[↩]
- Евно ФишелевичАзеф(1869 – 1918) – один из лидеров партии эсеров, провокатор, секретный сотрудник департамента полиции (с 1892 г.). В 1903 году возглавил «боевую организацию» эсеров, которую в 1905 году почти в полном составе выдал полиции. В 1908 году по его доносу были казнены еще семь членов «боевой организации». В том же году был разоблачен В. Л. Бурцевым и приговорен ЦК партии эсеров к смерти, но скрылся. В 1915 году Азеф был арестован в Германии как русский шпион. Умер в Берлине. Разоблачение Азефа в начале 1909 года получило огромный резонанс в общественной жизни России. Со специальной речью в Государственной Думе выступил глава правительства П. А. Столыпин (11 февраля 1909 г.). С тех пор имя «Азеф» стало синонимом предательства и провокации.[↩]
- Имеется в виду марксизм. Названные А. Белым С. Булгаков, Н. Бердяев, П. Струве действительно начинали свою научную и политическую деятельность как «легальные марксисты». В дальнейшем каждый из них проделал свою эволюцию «от марксизма к идеализму». Очень близки к ним в этом отношении С. Франк и Б. Кистяковский. Первый из них в течение довольно долгого времени находился под влиянием Струве, а Кистяковский еще в начале 1890-х годов, учась в Дерптском университете, был членом польского марксистского кружка и «апостолом» этого нового тогда для России учения (см.: Н. П.Василенко, Академик Б. А Кистяковский. – «Социологические исследования», 1994, N 2, с. 145). Что касается А. С. Изгоева, то он, несмотря на негативное к нему отношение со стороны социал-демократической общественности (особенно М. Горького), еще и в 1910 году продолжал считать себя марксистом (см. его книгу «Русское общество и революция», М., 1910). Несколько особняком от них стоит М. О. Гершензон, который, по-видимому, никогда не был увлечен учением основоположников научного коммунизма.[↩]
- Так в тексте первой публикации. По-видимому, следует читать «вздохнет».[↩]