«Очень часто хочется с вами перекинуться словом…». Н. Берковский – В. Гриб. Переписка

В домашнем архиве Н. Берковского (1901–1972) – филолога, философа культуры, литературного и театрального критика – большое место занимает почта, полученная им от почти двухсот корреспондентов. Порой это просто какая-нибудь разовая поздравительная телеграмма или открытка, иногда же – крупный эпистолярный комплекс, размер которого достигает (в совокупности со встречными письмами Наума Яковлевича, находящимися в частных и государственных собраниях) полутора-двух десятков авторских листов.

Объем имеющейся переписки с московским литературоведом В. Грибом (1908–1940) не так велик. Начало ее датировано январем 1936-го, конец – декабрем 1939-го, и не все письма сохранились¹.

Когда общение завязалось, Н. Берковскому шел 35-й год. Позади было уже многое: учеба в Екатеринославском пединституте и в Ленинградском университете, аспирантура при ИЛЯЗВ (ИРК)² (научный руководитель В. Жирмунский); параллельно осуществлялся прорыв в сферу, как представлялось молодому филологу, актуально-жизненную: служба в Пролеткульте (лектором социологии искусства), публикации в газетах и журналах (в первую очередь, в органе РАППа «На литературном посту», напечатавшем четырнадцать его статей о современной прозе, отечественной и зарубежной, о драматургии и театре). Всего же в периодике конца 1920-х он опубликовал более пяти десятков текстов. Частью они вошли в первую книгу Берковского «Текущая литература», вышедшую в 1930-м. Объектом рецензий сборник становился четырежды³, во всех случаях – разгромных (автор обвинялся там в завуалированном «формализме», в «антимарксизме», в «идеализме» и одновременно в «грубом эмпиризме»). В том же году Берковский был изгнан из круга авторов «На литературном посту» – как «не овладевший марксистским методом» [Фадеев 1930: 1]. Осенью 1930-го он окончил аспирантуру и был принят в штат ИРК, где с 1931-го возглавлял Западный отдел; затем, с сентября 1932 года по сентябрь 1936-го работал руководителем секции исследователей западноевропейской литературы (согласно некоторым документам, – «западноевропейского отдела», «группы по западноевропейской литературе») в ГАИС (ГИИС)⁴; в 1936-м началось его сотрудничество с ИРЛИ (зачислен в штат Западного отдела в 1937-м или 1938 году); также он преподавал в этот период в ленинградских вузах – в ЛГУ и в Академии социального воспитания имени Н. Крупской. Выход на академическую стезю сказался на характере печатных работ: произошел переход от тематики современной (к которой Берковский порой все-таки возвращался) к проблемам историко-литературным и теоретико-эстетическим. Последние, впрочем, занимали Н. Берковского всегда – в архиве его⁵ имеется цикл рукописных сочинений екатеринославской поры («Психология лирического реализма», «О душе вещей» и другие – 1920–1921 годов), являющихся, по существу, исследованиями феномена красоты, попыткой постижения природы искусства в целом. В середине 1930-х вышли из печати его крупные работы по истории и эстетике немецкого романтизма⁶.

В. Грибу в январе 1936-го исполнилось 28. Первоначальное его образование, полученное в Киеве, было юридическое; затем, переехав в 1929-м в Москву, он прошел филологическую аспирантуру, с 1936-го преподавал в Московском институте философии, литературы и истории имени Н. Чернышевского (МИФЛИ). Ориентация на философию искусства была ему, как и Н. Берковскому, присуща с ранних пор. Еще в киевские годы он – двадцатилетний – опубликовал в московском журнале «Под знаменем марксизма» (1928, № 6) статью «О принципах построения марксистской эстетики»; затем, в 1932-м, в 10-м томе «Малой советской энциклопедии» появилась его статья «Эстетика» (написанная в соавторстве с И. Верцманом). В 1934-м он защитил кандидатскую диссертацию на тему «Эстетические взгляды Лессинга». Лессинг – теоретик и художник – являлся одним из центральных объектов изучений В. Гриба. Другим важнейшим для него предметом осмыслений было творчество Бальзака. По количеству работ, ему посвященных, тема эта стоит в ряду опубликованного В. Грибом на первом месте (более полутора десятков из – приблизительно – сорока названий). Статьей «Мировоззрение Бальзака» В. Гриб дебютировал как автор журнала «Литературный критик» (1934, № 10) – издания, сконцентрировавшего самые заметные силы марксистов-интеллектуалов 1930-х в области эстетики (так называемое «течение Лифшица – Лукача»). Еще одна из публикаций В. Гриба о Бальзаке была послана автором Н. Берковскому с сопроводительным письмом, которое, к сожалению, до нас не дошло. Берковский отвечал:

12.01.1936

Л-д, 119, Коломенская, д. 35, кв. 62⁷

Дорогой товарищ Гриб!⁸

Благодарю за книгу и письмо. Вашу новую статью прочел⁹, и она очень мне понравилась – она дополняет Вашу прежнюю работу о Бальзаке подходом вплотную к литературе¹⁰. О готическом романе и о смежном – здесь я нашел известные совпадения с Вами¹¹ в печатающейся сейчас моей большой статье о Гофмане (Э. Т. А.) – Гослитиздат, однотомник¹². Если будет какая-либо техническая возможность, я в своей статье отмечу эти совпадения¹³. Статью пришлю Вам, когда однотомник появится (вероятно, очень скоро).

Ваш отклик на «романтизм»¹⁴ порадовал меня. Книга вышла больше года тому назад, а я так и не ощутил ее существованья. В печати появилось о ней только нечто невнятное. Я и сам начинаю забывать эту свою статью.

У меня есть деловое предложение к Вам.

Под моей редакцией в Государственном институте искусствознания готовится большая коллективная работа «История западно-европейской драматургии XIX века». Я бы очень хотел, чтобы Вы приняли в ней участие. Мне кажется, что Вас могли бы заинтересовать темы о Фр. Геббеле¹⁵ или О. Людвиге¹⁶. Если бы Вы согласились взять и того, и другого, то это было бы как нельзя лучше. Пробую сагитировать Вас: ведь Геббель мог бы в известном смысле явиться продолжением Вашей работы по Лессингу¹⁷ – как эпилог большой немецкой драматургии, поднятой впервые Лессингом. Очень прошу Вас поскорее ответить мне по этому поводу, так как у нас уже работа по изданию пущена в ход.

Если Вас не заинтересует это мое предложение, то все же я не отказываюсь от мысли вступить с Вами в той или иной форме в сотрудничество. Быть может, Вы согласились бы приехать и прочесть в нашем Институте какой-либо доклад на близкую нам тему – я говорю о секции Западно-европейской литературы, которой руковожу. Разумеется, Ваше выступление будет оплачено. В секции нашей Вы найдете очень дружескую к Вам аудиторию.

Участие в сборнике мы оплатим и помимо обычного авторского гонорара – как работу, выполненную для Института.

Очень жалею, что знакомство наше только по печати и почтовое. Я считаю, что Вы, Лукач и Лифшиц¹⁸ – это единственно живое явление в нашем литературоведеньи и критике (я не отделяю одно от другого)¹⁹.

В Ленинграде у нас живые люди есть только среди молодежи без имени. А об именах лучше помолчим.

Все, что пишешь, адресуется к Вам и к еще очень немногим – «через головы редакций и издательств»²⁰.

Очень завидую простоте и ясности, с которой написаны все Ваши статьи, – для меня лично эти качества, очевидно, недостижимы²¹.

Хотел Вам послать «Романтические повести»²², но Academia почти не дала мне экземпляров.

В феврале выйдет наш сборник «Ранний буржуазный реализм»²³, который я доставлю Вам. Сборник – «от Шекспира до Бальзака», в нем 37 листов, и для него были мобилизованы все более или менее жизнеспособные ленинградские западники²⁴.

Было бы отлично, если б Вы на наш сборник написали бы в печати. Мы вряд ли можем, кроме Вас, рассчитывать на какого-либо другого критика, который сумел бы в целом отозваться на сборник и на всю его тематику²⁵.

Привет.

Н. Берковский

P.S. Жду Вашего ответа. Еще раз повторяю, что очень желал бы увидеть Вас среди участников «Драматургии»²⁶.

Прежде чем обратиться к дальнейшим материалам переписки, хотелось бы задержаться на некоторых моментах письма предшествующего. Оценивая группу Лифшица – Лукача как «единственно живое явление в нашем литературоведеньи и критике» (курсив мой. –Л. Д.), говоря дальше о «живых людях» (курсив мой. –Л. Д.) среди «молодежи без имени» и о своих коллегах по сборнику «Ранний буржуазный реализм» как о «более или менее жизнеспособных ленинградских западниках» (курсив мой. –Л. Д.), Н. Берковский во всех этих одобрительных характеристиках руководствуется доминантным для него критерием «жизненности». Пройдут годы и десятилетия, но установка эта сохранится в полной мере. «…Единственное, что я ценю в нашем литературоведении, – это направление на жизнь, от которого я никогда не откажусь…»– скажет он в письме (от 01.08.1960) своему другу, театроведу Б. Зингерману [Письма... 1960–1961].

В письме В. Кожинову (от 14.06.1962), благодарно откликаясь на присылку его брошюры «Основы теории литературы»²⁷, он выскажется более развернуто: «Н. Гумилев когда-то написал статью под названием «Анатомия стихотворения». Анатомия – по этому пути и пошла поэтика. У Вас на первом месте другое – физиология. Вы вводите в поэтику силы жизни, силы бытия, и если она при том выглядит не столь наукообразно, как у анатомов и техников, то она зато становится явлением нужным и живым. Сколь многое и сколь многих погубил фетиш наукообразия! Не будет парадоксом сказать, что всякий новый успех наукообразия в сочинениях, посвященных искусству, был новым отпадением от истины. Формализм – ОПОЯЗовское направление – был тоже неким культом научности, поведением Фомы Неверного, который влагает персты и, однако же, ничего не осязает…» [Письмо... 1962].

В письме Д. Обломиевскому²⁸ (от 12.01.1965) он аналогичным образом охарактеризует творческую установку коллеги В. Кожинова по ИМЛИ, С. Бочарова (входившего, как и тот, в круг авторов трехтомной «Теории литературы»²⁹, ценившейся Н. Берковским весьма высоко): «Бочаров идет к литературе с так называемыми запросами от жизни, это, по-моему, явление в высшей степени здоровое, и это гораздо лучше, гораздо выше, чем всякое снобство или усиленное методологизированье, еще и сейчас у нас не изжитое…» [Письма... 1957, 1965].

Не станем цитировать другие высказывания Н. Берковского того же рода, их много. Но вот то, что привести представляется все-таки необходимым, – фрагменты «Вступления» к упомянутому выше циклу юношеских рукописных работ Н. Берковского «Психология лирического реализма» (1920–1921):

…популярная русская школа эстетики хочет в поэзии видеть особый путь знания; мы видим в ней большее –МЕТОД ЖИЗНИ...

…в художнике мы видим виртуоза жизни <…> быть ТЕОРИЕЙ ЖИЗНИ – этим, прежде всего, определяется задача эстетики… [Берковский 1920–1921]

Здесь, в этих утверждениях двадцатилетнего теоретика искусства, уже в полной мере запечатлелся тот присущий ему пафос «жизненности», который по-своему проступил и в приведенном письме к В. Грибу, отосланном полтора десятилетия спустя. В беглых словах письма о нераздельности «литературоведенья и критики»³⁰ угадывается близкое: Берковского не удовлетворяет и скрупулезная фактологичность науки традиционно-академической, и избыточная, как ему представлялось, рационалистичность «имманентных» подходов ОПОЯЗа. Он стремится вникнуть в смыслы истории мировой литературы как живой соучастник ее многовекового движения; вся она в его ощущении есть литература «текущая», вся подлежит личному истолкованию и оценке³¹.

Где лежали истоки этой направленности? В «Психологии лирического реализма» Н. Берковский цитирует слова В. Розанова из «Уединенного»: «…секрет писательства заключается в вечной и НЕВОЛЬНОЙ музыке в душе <…> Что-то течет в душе… Вечно, непрестанно. Что? Почему? –Кто знает? – меньше всего автор» [Берковский 1920–1921]; затем там следует пушкинское – «…в душе моей едины звуки / Переливаются, живут, / В размеры сладкие бегут…». И, наконец: «…это и есть тот поток, о котором Бергсон: поток беспрерывный, сплошной, текущий под затвердевшей корой восприятий – объектов, представлений и действий («Введение в метафизику»). И открытое Бергсоном знали и слышали поэты всех времен, знали и слышали все, кто в них проникал…»³²

«Жизненность», как можно понять уже из этих небольших фрагментов, ассоциировалась тогда в сознании Н. Берковского с ничем не стесненной субъективностью, духовностью, внутренней свободой.

В середине 1920-х многое переменилось радикально. Вступая в круг РАППовских авторов, Н. Берковский, вероятно, полагал, что тем самым делает шаг в сторону действительности подлинной, которая теперь понималась как реальность объективная, социально-классовая, пронизанная энергией труда и борьбы. «Есть два способа проходить через жизнь – можно робкой касательной –почтительно и мармеладно, можно – дерзкою секущей…» –утверждал он в 1928-м в рецензии на Б. Пильняка³³. Тот же пафос явственно ощутим во многих других его текстах той поры – например, в статье 1929 года «О прозаиках»: «…трудящийся знает сопротивление вещей <…> В иллюзорности же праздных созерцаний вещи податливы и охотно следуют кивкам «души», их можно прибрать к рукам нежно и без шума. Вселенная присвояется личностному «я», даже и не пикнув…» [Берковский 1929: 152]. Здесь, понятно, запечатлелось отталкивание автора и от его собственных недавних тенденций (хотя в самом этом акте самопреодоления присутствовало нечто, способное напомнить бергсоновский «еlan vital» – «жизненный порыв»).

Импульс к новой смене установок Н. Берковского, случившейся уже в следующем десятилетии, был дан развернутой тогда в советском идеологическом пространстве кампанией по борьбе с «вульгарным социологизмом», пик которой пришелся на 1936-й. Проводилась кампания в форме так называемых «дискуссий» в творческих союзах и в прессе (в первую очередь на страницах «Литературной газеты», а также журналов «Литературный критик» и «Литературное обозрение»). Содержание ее состояло в пересмотре принципов интерпретации и оценки произведений искусства, основная тенденция – в отказе от представлений о жесткой классовой детерминации сознания художников прошлого, в апелляции к всеобъемлюще-широкому началу «народности»³⁴. В этом заключался идейный пафос кампании в целом, дополнявшийся аспектом собственно эстетическим – апологией «реализма». И то и другое истолковывалось как утверждение начал «естественности», «жизненности»³⁵.

25 марта 1936-го Н. Берковский выступил на устроенной в ленинградском Доме писателей им. В. Маяковского «дискуссии» «О борьбе с формализмом и натурализмом»: «…для многих неясно сегодня: какая связь между реализмом и народностью, что это – разные ли вещи или одно и то же. Конечно, это одно и то же. Народность это одна из самых необходимых сторон реализма. Чем писатель глубже, тем реализм его глубже, тем писатель народнее…» [Берковский 1936a: 2]. Как на пример отрицательный выступавший указал (вслед за открывавшим дискуссию Е. Добиным) на роман присутствовавшего на собрании Л. Добычина «Город Эн» (М.: Советский писатель, 1935): «…факт, который лежит в основании манеры Добычина, это гегемония всяческого имущества, имущественной дребедени <…> профиль добычинской прозы, это, конечно, профиль смерти…» [Берковский 1936a: 2].

Вскоре Л. Добычин исчез (видимо, покончил с собой) (см.: [Блюм 1996]).

Произошло все это в промежутке между январским обменом письмами Н. Берковского с В. Грибом и возобновлением их переписки летом 1936-го.

Н. Берковский – В. Грибу

02.07.1936

Дорогой Владимир Романович!

Благодарю за присланную книгу³⁶.

Имел случай еще раз вспомнить о Вас по вчерашнему номеру «Литературного Ленинграда» (№ 30), где Белицкий³⁷ напечатал большую статью о конференции в Академии Наук и где сочувственно сказано о Вашем выступлении³⁸.

Вполне одобряю Вашу статью о Федине³⁹. Что здесь, в нашем городе, вступятся за этого великого писателя⁴⁰, я Вам предсказывал. Ведь он, как Фома Опискин⁴¹, все грозится уехать, и ленинградские критики напуганы, как бы и в самом деле не уехал⁴².

Я покамест сижу в Ленинграде и дорабатываю несделанные хвосты зимних работ.

Свой доклад на конференции я превратил в статью, которую будут печатать в «Литературном Современнике»⁴³.

Дискуссию о вульгарном социологизме⁴⁴ у нас отложили, так как все уже разъехались. Кроме того, ленинградские критики, как видно, не очень волнуются этим вопросом.

Литературоведов он задевает ближе⁴⁵.

Напоминаю Вам о Вашем плане привлечь к «Критическому обозрению»⁴⁶ Обломиевского, Сильман и других. Они пробовали сговариваться с местным представителем, но, кажется, ничего не вышло. В частности, о Сильман мне известно, что дело с ее участием застряло⁴⁷.

Собираюсь все лето работать в полную силу.

Хотел бы Вам послать моего Гофмана⁴⁸, но в издательстве он застрял невероятно, хотя верстка и была в марте.

Пожалуйста, пишите.

Н. Берковский

18.09.1936

Дорогой Владимир Романович!

Жду от Вас известий по поводу моей статьи⁴⁹.

Надеюсь, что Розенталь⁵⁰, который вылез из дискуссии⁵¹, обратит, наконец, око на мой трактат.

Напишите мне, каков, по Вашему впечатлению, баланс дискуссии. Мне кажется, – я читал только первый опус Розенталя, – что положительный вывод таков: все на свете противоречиво, литература противоречива, противоречие здесь, противоречие там⁵².

Школьные учителя будут говорить: видите ли, детки, Грибоедов хотя и был барин, но значение его велико⁵³. Впрочем, такой вывод не так уж плох⁵⁴. Дело за нами, за практической работой, чтоб привести историю и критику в порядок. Для меня лучший результат всякой дискуссии, чтоб она снимала запор с разных дорог, – а неопределенность дороги только подбадривает⁵⁵.

Я бы очень хотел, чтоб «Литературное обозрение» напечатало письмо по поводу «Советского искусства», подписанное Орловым, Баузе и Свириным, – это письмо было послано в «Литературное обозрение» еще в августе. Оно уже целиком напечатано в «Литературном Ленинграде» № 40, от 29 августа. Быть может, пример «Литературного Ленинграда» вдохновит Розенталя⁵⁶.

Но если он хочет дать и этому письму похабную приписку⁵⁷, то пусть лучше совсем не печатает.

От моей гиисовcкой группы ровно ничего не останется. Сейчас это выяснилось окончательно. Я пытался спасти коллектив и его научную работу, но все противодействуют⁵⁸. Таким образом, «Ранний буржуазный реализм» останется нашей первой и лебединой песнью. Очень жалею, что мы с Вами живем в разных городах. Очень часто хочется с Вами перекинуться словом.

Привет.

Н. Берковский

02.11.1936

Адрес В. Гриба на конверте: Москва, ул. Воровского, 16, кв. 13

Дорогой Владимир Романович!

Спасибо за милое письмо⁵⁹. Разумеется, не на Вас я пеняю за злоключения моей статьи⁶⁰. Розенталь отписал мне, что «редакция не возражала бы» и так далее.

Переделывать статью для Розенталя я не стану, хотя бы потому, что мало верю в какой-нибудь толк такой работы – в переделанной статье, должно быть, опять нашлись бы неугодные Розенталю вещи, и так ad infinitum⁶¹. Кроме того, я считаю, что эта моя статья написана достаточно отчетливо, – она, быть может, трудна своим лаконизмом, тезисностью, но разжижать ее я не желаю. Наконец, я имею право писать так, как пишу, – есть предел уступок читателю, и сближение с читателем не следует доводить до серого чириканья перед ним⁶², ни автор, ни читатель не воробьи. Я Вам говорил, что сам я озабочен вопросом об изложении, – но добиваться доходчивости я тоже хотел бы по-своему.

Статья моя пойдет во Временнике ИНЛИ⁶³. Конечно, я огорчен, что вынужден отдать ее в эти епархиальные ведомости, куда ни одна живая душа не заглянет. Но если к широкому читателю нужно добираться через заставы Розенталя, то чорт с Розенталем. Я все-таки надеюсь избавиться от келейности – другими способами.

Мой Гофман, несмотря на то, что находится уже более года в производстве, все еще не вышел. Уже есть сигнальный. Как только появится, обязательно Вам его пришлю⁶⁴.

Белицкий действительно исключен из партии. Но, насколько я знаю, печататься ему разрешают⁶⁵.

Очень хорошо, что Вы втягиваете в прессу наших ленинградцев⁶⁶. Им очень полезно попробовать свои жабры в московском плаванье. Почаще тяните Обломиевского – он больше других нуждается в междугородном воспитании. Пора бы покончить с глупейшим антагонизмом Ленинград – Москва.

Если есть точки разделения, то они вовсе не географические. И точки объединения – тоже.

В ИНЛИ все наполнено мелкими страстями и интрижками. Даже честный Свирин⁶⁷, который старается изменить воздух этого учреждения, не очень в этом успевает. Ему недостает мелкой психологии и бабьей хитрости, чтобы понимать возню здешних евнухов и чтобы их предупреждать. Участвую в бесконечном количестве заседаний, – все мои мнения и предложения, каковы бы они ни были и к чему бы они ни относились, подавляются простым большинством голосов. На днях я сделал опыт – предложил нечто вполне соответствующее интересам уважаемых старших коллег – тоже отклонили. Отношения настолько точные и закономерные, что даже перестаю злиться. Между тем я все-таки считаю существование дорогих [старших] коллег и их брюзжание полезным. Они заставляют нас заботиться о нашей собственной учености и технической культуре. Чтобы их успокоить, мы и в этих отношениях должны их перегнать. Думаю, перегоним – через год, через два⁶⁸.

Привет.

Н. Берковский

Дальнейшие из имеющихся материалов переписки относятся уже к году 1939-му (к тому моменту времени, по достижении которого Н. Берковский энергично намеревался – как было объявлено в письме предшествующем – «перегнать» «дорогих коллег» по ИНЛИ/ИРЛИ). Пауза⁶⁹ пришлась на 1937–1938 годы – разгар «большого террора». В ряду многих сотен тысяч его жертв оказались и знакомые Н. Берковского (среди них названные выше Г. Белицкий, М. Орлов, Р. Баузе, Н. Свирин). Сам он подобной участи избежал⁷⁰, но 5 июня 1937 года по нему был нанесен удар в печати – в «Литературной газете» появилась большая подвальная статья «Вредный путаник», подписанная именами научных сотрудников ИРЛИ А. Дымшица и Л. Плоткина. Претензии, там предъявлявшиеся, были обильными и опасными: Н. Берковский обвинялся в антинаучности, антинародности, антимарксизме… Реальных последствий выпад этот, однако, не имел; более того: ровно месяц спустя после появления публикации, 5 июля 1937-го, решением ВАК Н. Берковский был утвержден «в ученом звании профессора <…> и в ученой степени кандидата филологических наук без защиты диссертации»⁷¹. Выпускались его научные труды: в 1937-м была наконец опубликована работа «Реализм буржуазного общества и вопросы истории литературы»⁷², в том же году вышел из печати 10-й том Полного собрания сочинений Г. Гейне с его комментирующими статьями⁷³; в 1938-м – редактировавшийся им и снабженный его комментариями первый том этого издания⁷⁴.

В. Гриб тоже публиковал работы⁷⁵, продолжал преподавание в ИФЛИ. В 1938-м он вошел в число аспирантов-докторантов ИРЛИ, бывал в Ленинграде, встречался, конечно, и с Н. Берковским.

Содержание нового эпизода их переписки было связано с упомянутым выше выходом первого тома Полного собрания сочинений Генриха Гейне.

22.04.1939

Дорогой Владимир Романович!

С некоторой неожиданностью наткнулся на заметку о московском – о Гейне – совещании с сообщением о Вашей речи⁷⁶.

Заметка довольно краткая, и по ней не очень можно понять, что именно вызвало такую решительную Вашу критику⁷⁷.

Я сам далеко не считаю том первый Гейне блестящим, к тому же после моей редакторской подписи (поставленной в 1936 году!) издательство, не спрашиваясь меня, внесло в некоторые переводы варварские исправления, поснимало по какому-то непонятному произволу рифмы в переводах Гиппиуса⁷⁸ (рифмы, совершенно обязательные), вписало целые строчки Блюменфельду⁷⁹ и прочее.

Но все же я задет Вашим категорическим осуждением первого тома: труд есть труд, а для меня за первым томом стоит целая рабочая зима⁸⁰, полная немалой возни с тысячью мелочей. Было сделано, что можно было сделать, и, по-моему, при всех своих недостатках том первый все же значительно выше всех прежних изданий «Книги Песен» по-русски, тем более что полная – без единого пропуска – «Книга Песен» здесь по-русски дана впервые. Вы – по газете – говорили о плохой «мелодике»⁸¹, между тем переводчики из первого тома именно в вопросах эквиритмии менее всего грешат – эти люди почти фетишисты ритма и интонации, – и переводы на слух почти все верны.

Вообще, самое главное в первом томе – точность, удалось почти целиком устранить слащавость, сентиментальность и словесную пустоту, от которых всегда страдала «Книга Песен» у русских переводчиков. Для «Книги Песен» были взяты и переводы старые – лучшие из них – Блок, Ап. Григорьев и другие. Из живых – были подобраны лучшие возможные⁸². Или Вы, в самом деле, считаете, что всего Гейне целиком должен переводить один Левик⁸³?

Впрочем, во 2-м томе Левику я уделил немало места⁸⁴. Считаю его переводы хорошими, но считаю, что рядом с ним могут существовать и другие переводчики. Не знаю, что говорили на совещании другие участники – да и не очень интересуюсь, – но вот Ваши пункты по поводу первого тома хотел бы знать – вряд ли должен уверять Вас, что с Вашей критикой я считаюсь, и что поэтому хотел бы иметь ее перед собой в более осязаемой форме.

Что касается второго тома, то таким, каков он есть сейчас, я считаю его вполне хорошим и думаю, что, если б Вы его прочитали, этот том Вам должен бы понравиться.

Привет!

Н. Берковский

P.S. Приняли ли Вы предложение участвовать в редколлегии немецкого тома «Истории западных литератур»⁸⁵? Спрашиваю, так как за свое участие я, во всяком случае, огорчаюсь – издание это вызывает во мне довольно определенное чувство тошноты.

Елена Александровна⁸⁶ кланяется Вам вместе с Веертом⁸⁷, статья готова и на днях уйдет⁸⁸.

В. Гриб – Н. Берковскому

<1939, май>

Дорогой Наум Яковлевич!

Простите за опоздание с ответом. Перед праздником⁸⁹ вернулась жена⁹⁰ из долгой отлучки, и я отложил на несколько дней все дела, а после праздников я болел.

К сожалению, я не мог перелистать «Литературную газету», а так как я ее обычно не читаю, то заметку эту я пропустил⁹¹. Судя по Вашей передаче, заметка «художественно обобщена», по обычаю репортеров. Критические замечания мои сводились вот к чему.

Я нахожу мало плодотворным отдавать Гейне в руки двух-трех переводчиков, как поступили Вы (первый том), и поступали обычно. Я предлагал систему конкурса, по два-три заказа на каждое значительное стихотворение⁹². Мне кажется, что монополизация переводов приводит мало-помалу к ремесленному, пусть и очень честному, точному подходу к делу; живое увлеченье, предпочтенье того или иного стихотворенья по личным мотивам ведь очень важно для поэтичности переводов, а оно исчезает. И я думаю, что это очень сказалось на первом томе.

Останавливался я из переводчиков только на Фромане⁹³. Высказывал удивленье, как Вы пропускали такие места, как «лес с зелеными ушами»⁹⁴ и другие. И теперь я удивлен этому, Наум Яковлевич, сердитесь не сердитесь, но это ведь очень плохо. Я не абсолютный поклонник Левика, я очень ценю его переводы, но недостатки его знаю хорошо, и о них как раз говорил на совещании более чем достаточно⁹⁵. Но все-таки почему Вы заменили ряд переводов Левика переводами Фромана – не понимаю. Что же касается до разбора и оценки первого тома, я не мог вдаваться в подробности, и как раз среди рева московских переводчиков, кажется, единственный мой голос был хладнокровным. Я восстал против погромных проектов Пеньковского⁹⁶ и других и предложил провести подробное и серьезное обсуждение обоих томов непременно с Вашим участием. Вот смысл моего выступления, что касается слов, быть может, они иногда были слишком резки, и за это простите.

Напишу подробнее в другой раз: адская боль затылка, трудно писать, все делаю помарки. Когда будете у нас⁹⁷? Жду с нетерпением Веерта⁹⁸. Привет Елене Александровне!

Ваш В. Гриб

Н. Берковский – В. Грибу

21.07.1939

Обратный адрес на конверте: От Н. Я. Берковского, Крым, Судак, дом Керимовой Ани, рядом с С-Сов… оборвано>

Дорогой Владимир Романович!

Приезжайте в Судак – ау! Я здесь уже третий день, а Елена Александровна – третью неделю⁹⁹. Здесь, по-моему, хорошо, не очень удобная, но бодрая жизнь, и пейзажа много, и моря всем хватает – да Вы все это и так знаете – Елена Александровна Вам припишет, что и как в рассуждении жилья, а я был бы очень рад Вашему соседству – и погулять, и поболтать можно бы, и путешествия предпринять в разные концы вместе.

Если Вы еще нигде и ни с кем на лето не столковались, то трогайтесь –Σουγδαια¹⁰⁰, по-моему, лучшее место в Крыму – она же Сурож, как все это я вчера узнал в музее. Что живу в Суроже, особенно меня утешает. Мне все толковали, что Судак – историческое место, а никто не догадался объяснить, что это и есть Сурож, красненькое место из русских песен и, кажется, даже из Слова¹⁰¹!

Покамест здесь прохладно, и я особенно это ценю. Проходят дожди, утра прекрасно-серые, и на пляжах до десяти пусто – Вам просто можно царствовать. Словом, откликайтесь. Мы тут ждем Вас.

Н. Берковский

приписка Е. Лопыревой>

Положение такое, Владимир Романович: имеется комната, о которой я сговорилась с хозяйкой, куда хочу вселить Надежду¹⁰², когда она приедет – не раньше 15-го августа, – до той поры там можно жить. Комната была бы хорошей, если бы не было у нее недостатков – самый главный – там нет… кроватей! Но, может быть, Вы захватили бы мешок, который можно набить сеном и спать на полу. Или складную кровать. Потом, может быть, найдется и что-нибудь получше – сейчас комнат абсолютно нет, я сама живу кое-как.

Со стряпней и прочим можно устроиться, приезжайте хоть на две недели покупаться, если нигде до сих пор не устроились.

Привет.

Е. Л.

25.10.1939

Дорогой Владимир Романович!

Что же это пропал след Тарасов¹⁰³? Я Вам писал из Судака, заманивал Вас туда и даже комнату для Вас приглядел, и был мне показан «грибовский пляж» с маленькими камешками¹⁰⁴, а от Вас ни слова.

Чем Вы заняты? Очень бы хотел Вас повидать, потолковать – здесь дичаешь, и ожесточают местные персонажи. Я волей-неволей уже сочинил листов 17–18 о романтизме, и вся эта работа будет иметь смысл, если доведу ее до состояния большой книги, – в издании ИРЛИ¹⁰⁵ все это будет искалечено и, прежде всего, уродливо сокращено. Надеюсь к концу весны книгу закончить – листов на 25–30, – закончить, если хватит характера и будет возможность печатать ее¹⁰⁶.

В ИРЛИ мне на заседаниях ставят Вас в пример – хорошего мальчика, который пишет, как его просят, и не «анархист». Это здесь сильнейшая мера воздействия на меня. Я так и жду новой Вашей статьи для ИРЛИ¹⁰⁷, и чтобы в ней был явный анархизм¹⁰⁸.

Судя по журналам, в Москве тоже литературная жизнь сонная, и иногда симулируются дискуссии, и будто чьи-то принципы оскорблены, хотя на деле спится и защитникам принципов, и посягавшим¹⁰⁹. А здесь, кроме литературоведческой фабрики ИРЛИ, выделывающей макароны из классиков¹¹⁰, ничего нет, а к этому еще прибавьте удивительно дрянную погоду, ползучий грипп, грязный свет посреди дня, и вот вся сказка. Я стал убежденным южанином и хотел бы перебраться на юг хотя бы на год, чтобы просохнуть, согреться и приобрести ясный взгляд на вещи. Мне даже снятся бухты Нового Света, райская жара тамошняя, вместо нашей рыхлой растительности крымские сухожильные деревца и камень Феодосии, которую, по-моему, давно следует объявить столицей и перевести в нее всю культуру с севера. Готов уступить – быть может, и не в Феодосию, но непременно на берег Черного моря.

Приезжайте поскорее в Ленинград – гарантирую Вам добрый чай на Коломенской, и даже с сахаром.

NB¹¹¹

В. Гриб – Н. Берковскому

30.10.1939

Дорогой Наум Яковлевич!

Пристыжен Вашим письмом. Но что делать, не хочется жаловаться, но быт у меня очень сложен и неустроен, мне уже за 30, а живу я, как студент-первокурсник. Разные противные мелочи засасывают, и начинаешь терять память и смысл. Только недавно я получил комнату в ИФЛИ¹¹² (дрянную), но сколько переговоров, звонков и мытарств. Из-за этого я и не приехал к Вам и вообще никуда не ездил. Отчасти же – и из-за испанцев. В этом году ко мне отошли Лопе, Тирсо и Кальдерон¹¹³. Уважаю их, но не был обрадован. Испанского не знаю, пришлось обращаться к немецким переводам и немецким монографиям. Много времени убил, и толку не вышло, осталось только мысли пленной раздраженье¹¹⁴; материал огромен, тонешь в нем. Кстати, передайте мой искренний привет Б. Кржевскому¹¹⁵ и благодарность за его блестящую статью о Тирсо¹¹⁶, которая почему-то так незаслуженно замолчана, неизвестна¹¹⁷.

Как видите, становлюсь я только преподавателем. Веду я XVII–XVIII век, эпохи, которые я знаю дилетантски¹¹⁸, и, чтоб не ходить с нечистой совестью, в этом году (и в следующем) я решил серьезно приняться за дело, если б даже и пришлось из-за этого оставить старика Бальзака¹¹⁹.

Невесело мне узнавать, что я – аккуратный мальчик¹²⁰. Однако же на большее и не могу претендовать. Статьи для «Истории»¹²¹ для меня скучный урок, который надо выполнить – не больше. В эту Вавилонскую башню, которую – увы! – достроят, я не верю. Если б не эта идиотская докторантура, которая для меня обернулась так невыгодно, я б не писал ни за что о Лессинге и Бальзаке. К первому я утратил всякий интерес и заново приниматься за него не хотел. Второй же – для меня все еще загадка, насчет которой у меня есть только гипотезы и догадки, пока что не печатные. Поэтому и здесь я не пойду дальше старых статей. Но ведь они – дело прошлое, а так как то, что в 1934–1935 году было новым, теперь стало прошлым, неудивительно, что я оказываюсь столь подходящим автором для ИРЛИ¹²². Горько мне писать это, но это так. Завидую Вам. Вы все время движетесь вперед, а я топчусь на месте, как-то устал, сбился с толку, поскучнел, даже стал терять вкус и охоту к исследованию, мозги утром заплывают. Ни на что, ни на кого не могу пожаловаться, кроме самого себя. Но поскучнел ужасно; что делать, Наум Яковлевич, что делать?

Хоть бы атмосфера подбадривала, но нет. Москва литературная – сейчас сплошной ИРЛИ. Все страшно вежливы, все боятся идей, дорожат покоем и чинами, только в ИРЛИ хоть факты собирают, а здесь – только планы работ. Институт Горького¹²³ даже и научных заседаний (не говорю о работах) произвести не способен. Какие там дискуссии, если дискуссии невозможны без острых общественных или литературных (что почти одно и то же) вопросов. Но где же эти вопросы, если уже все известно и если никакая здоровая односторонность невозможна и требуется абсолютная истина¹²⁴. Но еще Шеллинг знал, что Абсолют это нуль¹²⁵.

Эх, с радостью бы сидел сейчас с Вами где-нибудь в кафе за кружкой пива и отводил бы душу. Но не знаю, попаду ли в Ленинград вскорости. Если только для прочтения Бальзака, но это не наверное¹²⁶.

Очень бы хотел послушать хоть кусочек из Ваших романтиков. Непременно доводите до конца книгу¹²⁷. Думаю, что смогу Вам помочь протолкнуть ее здесь.

Крепко жму руку, пишите поскорее.

В. Г.

Н. Берковский – В. Грибу

03.11.1939¹²⁸

Дорогой Владимир Романович!

C огорчением прочел Ваше письмо. Что это Вы на себя клеплете? «Мозги заплывают» и пр. – ведь это сплошной бред. Просто Вы устали и, видно, главная Ваша жизненная проблема это быт, – Вам нужен письменный стол и достаточно «жизненного пространства»¹²⁹ вокруг стола. И то, что быт у Вас не устраивается, это и на самом деле очень нехорошо. Ведь Вы в Союзе писателей состоите¹³⁰ – не пробуете ли Вы чего-нибудь от них добиться?

Рассказывают, что в Москве Союз поустраивал в квартирном отношении своих людей – есть у него и в центре, и за городом какие-то жилищные средства. Я понимаю, что на Вас находит уныние, когда Вы чуть ли не на улице живете и когда Вам на улице, на мостовой приходится писать свои статьи.

А это уже совсем неправдоподобно, когда Вы собственные свои старые работы обвиняете, будто они сейчас стали «трюизмом»¹³¹. Могу Вас уверить, что в ход из них пошли только обноски фраз, а то, что в них относится к внутреннему замыслу, то и по сей день и надолго для академической и неакадемической публики осталось запечатанным, худо это или хорошо. Я считаю, что хорошо. Я убежден, что всякая настоящая мысль поневоле остается в собственности у автора, и только он один может вести ее дальше, сколько бы обезьян, перехватывающих инициативу, ни возилось бы вокруг него. Весной я слышал на Ученом Совете ИРЛИ, как разбирали Вашу статью о Лессинге¹³², – если б и Вы послушали, то сразу развеселились бы – как тут были поняты Ваши тезисы и что о них было насказано. Как Вы ни ясно и доходчиво ни пишете, популярность Вам не грозит, – а ведь Вы обыкновенно считаете популярность обязательной, и с Вами я тут опять не согласен. Если из Вашей работы не все перешло в публику, то это только значит, что у вас есть ресурсы на дальнейшее, что эта Ваша работа не последняя у Вас. А с Вами именно так и обстоит дело.

Видно, я напрасно Вам написал, как Вас тут похваливают в ИРЛИ¹³³. Нужно было написать подробнее, чтобы Вы это встретили с полным юмором. Хвалят-то, конечно, не за «идеи» – их боязливо обходят, – а хвалят, что, вот, и биография досказана вся от рождения через женитьбу и до самой смерти, и что на всякие вставочки Вы согласны и т. п., и т. п. – вот, за что Вас хвалят.

Я очень омрачен Вашими настроениями. И тут, признаюсь, есть доля эгоизма. Я Вас всегда рассматриваю как со-работающего со мной, и не будь Вас и еще двух-трех людей, я бы чувствовал себя вопиющим в пустыне. Поэтому Ваша бодрость есть и моя бодрость¹³⁴. Вы для меня мастерская, которая напротив моей мастерской, и когда у Вас дым из трубы идет и молотки как следует ходят, это для меня показатель, что и мне есть смысл возиться с моими литературными делами – «на нашей улице праздник», – праздник, то есть работа. Как жаль, что я не какой-нибудь генерал-квартирмейстер – я бы уже Вам предоставил и жилищные метры, и хорошее рабочее кресло, и самые удобные книжные шкафы, и даже даровой патефон Вам поставил бы с оптимистическими куплетами.

Ужасно жаль, что Вы нескоро здесь будете. Вот уж будущее лето обязательно сговоримся, чтобы провести где-нибудь вместе, и в теплом краю¹³⁵. Сейчас половина второго, якобы день, а за моим окном горький туман, и лампа у меня горит, – как же не всплакнуть о Тавриде.

«Романтизм» я думаю заканчивать. Пишу его разными «почерками» – в каждой главе применительно к ее герою. Нужно, по-моему, в исторической работе давать волю литературной беззаботности¹³⁶, там, где ходишь по характеристике, где повествуешь. Высокую теорию собираюсь вынести во введение, а в главах конкретных ограничиться только напоминаниями о ней¹³⁷. «Geschichte als Erzbhlung»¹³⁸ – вот, чего я бы хотел придерживаться в моих дальнейших писаниях. Разумеется, в книге о романтизме я могу поступать по этому лозунгу только отчасти – здесь слишком много голой истории идей, и собственные идеи, так называемые концепции, должны довольно часто вылезать в голом виде, чтобы книга извнутри¹³⁹ держалась.

Очень рад, что Вы одобрили моего Б. Кржевского – он человек стоящий, но неслыханный ленивец. Он всю жизнь бегает всего, что стоит малейшего напряжения, а так как писание это расход, то за свой немалый стаж он и десяти листов не сочинил¹⁴⁰.

Раз уж Вам приходится преподавать испанцев, то учите их язык. Если знаешь французский, то это сущие пустяки – дело 3–4 месяцев, а приобретение огромное. Я сам много раз собирался сесть за испанский, т. к. очень люблю эту литературу, и, думаю, когда-нибудь за лето выучу язык. Кржевский со мной немножко читал Гонгору¹⁴¹, и я увидел, что дело это вполне одолимое. Кстати, о книгах – знаете ли Вы старого Schack’а¹⁴²? – он Вам очень пригодится для Ваших целей. Еще – Сисмонди о южных литературах¹⁴³, из которого, очевидно, учился и Маркс (гипотеза того же Кржевского). Сисмонди – тот самый.

Одним словом, желаю Вам божьего благословения на дела бытовые, тогда и все остальное образуется. Невероятная дичь, когда человек с такой ясной головой, как Вы, и с такой умственной изобретательностью, заявляет, что он остановился. Если в этом и есть что-либо серьезное, то это только значит, что он несколько меняет кожу¹⁴⁴. А кожа, она, конечно, живет сама по себе, и когда с ней что-то уже сделалось, то мы испытываем сначала болезненное чувство нашей неприспособленности к ней. Вот и все.

Кстати, у меня к Вам большая просьба. Если вам не трудно, пришлите мне библиографию Ваших работ – мне это нужно для списка литературы аспирантам, – у самого у меня не все Ваши статьи разысканы.

Итак, пожалуйста, списочек Ваших «трюизмов»¹⁴⁵!

Аспирантов у меня сейчас довольно много, есть и очень хорошие, есть и совсем никакие. В этом году много пойдет на них времени.

Мне очень хвалили Вашу статью к «Горио»¹⁴⁶, – если у Вас есть оттиск, пришлите. Статья эта не попадалась мне. Пожалуйста, не думайте, что просьбы мои Вам в утешение, – это настоящие просьбы.

В библиографии самое важное – года и номера журналов. Особенно мне сейчас нужна Ваша balzaciana. Нужна она мне и для студентов, которые постоянно требуют литературы.

Приветствую Вас, желаю Вам хорошей погоды на душе и никакой меланхолии.

Е. А. пишет Вам отдельно¹⁴⁷.

Передайте приветы Лифшицу, Верцману, Янкелевичу¹⁴⁸.

Прикатили бы Вы все-таки в Ленинград, с Верцманом, например. А?

Н. Берковский

22.12.1939

Дорогой Владимир Романович!

Пишите, как Ваше здоровье, – я слышал, что Вы опять дурно себя чувствуете, да и письмо, которое я в свое время от Вас получил, показывало, что Вы в довольно угнетенном состоянии. Убеждаю Вас не болеть, – я старый идеалист в медицине, из школы Шуберта и Юстина Кернера¹⁴⁹, и уверен, что стоит только как следует не захотеть, и никакая болезнь не возьмет. А болеть не стоит сейчас, время бодрое.

В Ленинграде тихо и обыкновенно, несмотря на затемнения. Исчезли только вечерние заседания¹⁵⁰. Я понемножку сочиняю дальше, и у меня образуется некий Левиафан по истории романтики, который, вероятно, испугает все издательства. В обедненном, сокращенном виде и с минимумом общих идей я его дам ИРЛИ – в сокращении до одной трети написанного, но у меня есть надежда провести его как собственную книгу в Лениздат¹⁵¹.

Так как я целый год подряд пишу, то я одичал. Почти ничего не читаю, кроме нужного, и это очень тоскливо, – когда читаю чужое, то с сознанием своей преступности, отклонения от дела. Для хорошего настроения прочтите дневник М. Твэна в последнем номере «Интернациональной литературы» – целебное чтение¹⁵². Вообще, надо бы выдвигать по указаниям авторитетного Аркадия Аверченко жанр «для выздоравливающих»¹⁵³ – чудный жанр, единственная настоящая классика. Жанр с белым снежком – сию минуту у нас такой падает.

Проглядывал новую книгу Гуковского – XVIII век¹⁵⁴, и возмутился. Ничего наглее, нахальнее и бездарнее давно уж не было. Вот она Вам, профессорская наука. Хуже всего, что нет ни на грош пресловутой точности. Что ни определение, то варварское вранье. Точность только в датах, названиях и перечислениях. Державин, видите ли, «открыл личность», вроде Жан-Жака¹⁵⁵, так как личность у него изображается «в бытовой обстановке», «багряна ветчина»¹⁵⁶ это реализм, а ода «Бог» – романтизм. Затем все это вместе складывается для вывода о величии русской поэзии, в которой от веку было все¹⁵⁷. Поразительное неразвитие во всем, что не относится прямо к специальности. А этот Гуковский у нас возвеличен донельзя, и раздувается, ходит таким начищенным бодрым паровичком по рельсам славы¹⁵⁸. Жаль, жаль, зачем этим дикарям позволяют пакостить литературу¹⁵⁹. Все эти учебники, которые сейчас навыходили, это закладка надолго – тысячи людей и лет десять будут учиться через эти книги – просто вопить хочется.

Приезжайте в Л-д на февральские каникулы – очень бы хорошо было. Думаю, к тому времени затемнение кончится, и будем днем освещаться снегом, а ночами чистейшим и победоносным электричеством. Поедем за город – на снежок. Да здравствует снежок! Неужели на Вас не действует зима со всей ее чистотой – зима не велит болеть и носить в себе смутное. Жду от Вас письма с бодрыми известиями о Вас.

Привет Вам от Е. А.

Н. Берковский

В. Гриб – Н. Берковскому

31.12.1939

Дорогой Наум Яковлевич!

Спасибо Вам от всей души за Ваши сердечные письма¹⁶⁰. Не обижайтесь, что молчу. Несколько раз принимался писать Вам, но все такое хлюпанье с пера шло, что никак отсылать письма нельзя было. Да и теперь, чувствую, хочется хныкать, но сегодня я лучше владею собой.

Угнетает меня утрата внутреннего равновесия и отвращение к труду. Я не могу сконцентрировать мысль и на пять минут, с трудом выжимаю из себя банальнейшую фразу, даже читаю с трудом. Наверное, устал, зарапортовался, надо отдохнуть. Только с чего бы усталость?

Наум Яковлевич, голубчик, не буду сейчас продолжать, заведу канитель. Очнусь немного, тогда напишу по-человечески.

Крепко жму Вашу руку, стучите Вашим молотком, не огорчайтесь, что в соседней мастерской тихо, ее хозяин не собирается закрывать ее, но пока что он не может удержать молотка в руках¹⁶¹.

С новым годом Вас и Е. А.!

Сердечный привет, желаю труда и труда, бодрого труда.

Ваш В. Г.

Владимир Романович Гриб умер спустя два месяца после отправки этого письма – 3 марта 1940-го, в возрасте 32-х лет¹⁶².

В 1956-м вышло в свет подготовленное вдовой ушедшего, Т. Лурье, собрание его трудов¹⁶³.

В 1957-м, на страницах первого номера только что созданного журнала «Вопросы литературы» появилась статья Н. Берковского: «Книга избранных работ В. Гриба» (написанная, видимо, по договоренности с Д. Обломиевским, членом редколлегии журнала с момента его основания¹⁶⁴). В статье обрисовывались общеметодологические позиции В. Гриба, с полным сочувствием говорилось о его борьбе с «вульгарным социологизмом» [Берковский 1957: 233] и несогласии с академическим «позитивизмом»; акцентировалась присущая ему проницательность «исследующей мысли», способность даже «такое гигантское хаотическое явление, как Бальзак», осмыслить «с необыкновенной простотой и стройностью» [Берковский 1957: 236]. Делались и критические оговорки – насчет несправедливо-негативного, по мнению Н. Берковского, отношения В. Гриба к движению «Бури и натиска» и нескольких исследователем завышавшихся, как считал рецензент, оценок наследия эпох классицизма и Просвещения (так, некоторые суждения В. Гриба о Лессинге характеризовались как продиктованные «заблуждениями любви»). В замечаниях этого рода сказывалось устойчивое неприятие Н. Берковским нормативно-рационалистических тенденций в искусстве вообще. Однако на покойного автора рецензируемых работ он свое отношение к их предмету старался не распространять («Талант ясности, присущий В. Грибу, никогда не вырождался в рационализм» [Берковский 1957: 234]), подчеркивал проникнутость исследований В. Гриба началом личностно-жизненным (всегда для Н. Берковского значимым первостепенно): «…изучая трагический театр Расина или Вольтера, он отнюдь не превращался в «архивного юношу»…» [Берковский 1957: 233]; «Без чутья жизненных отношений, без чутья социальной истории, без чутья художественного <…> В. Грибу, конечно, невозможно было бы с такой завершенностью выполнить свои работы. В них вложены значительные человеческие ресурсы, в них вложена человеческая личность…» [Берковский 1957: 234].

В отосланном позднее письме Б. Зингерману (от 16.04.1961) акценты сместились; тут явственно обозначилось то владевшее Н. Берковским ощущение духовной иноприродности В. Гриба, которое, понятно, и в переписке с ним (в особенности к концу ее, когда В. Гриб был уже тяжело болен), и в статье 1957-го столь прямо не артикулировалось:

…Гриб, Вы пишете, все толковал об антибуржуазном. Но ведь этот термин – условность. В десятилетие Гриба под этим термином можно было писать о человеческом содержании в человеке. Впрочем, я не стану до конца защищать Гриба. В свое время я это сделал в печати – в «Вопросах литературы» года четыре или даже пять тому назад. И для меня в нем было что-то чуждое. При уме и таланте – узость, какая-то в обновленном смысле, но рахметовщина. Я всегда предполагал, что Грибу бывает скучно наедине с самим собой. Даже «беспринципное» он допускал из принципа. Пил вино, потому что признавал Возрождение как «предшественника». Женился на довольно красивой женщине, потому что дошел в своем мировоззрении до того свободного пункта, по которому женщине дозволяется быть красивой. Не забывайте, он был немец, из крымских колонистов, – очень вышколенный немец, которому даже в свободомыслии нужен устав, даже стихия нужна по плану. Так как я всегда был анархистом от самой анархии, то мы с ним сходились трудно и издали, разговаривали всегда, как через реку, с какими-то миражными подголосками, по ту и по эту сторону.

При всем том Гриб был явлением, был историей, и стоит поразмыслить над ним.

Жил он в длинной, узкой, кишкообразной комнате, наполненной шкафами и иждивенцами. Там он только ночевал. По утрам ходил есть простоквашу в буфет напротив. Читал в библиотеках, размышлял на улицах. Мне захотелось еще и еще вспомнить о нем, но – хватит, – satis. Нельзя же писать мемуары в письмах… [Письма… 1960–1961]

Минуло десятилетие. 09.04.1971 Н. Берковскому написала Т. Лурье:

Глубокоуважаемый Наум Яковлевич,

мне следовало бы написать Вам четырнадцать лет тому назад, когда появилась Ваша прекрасная рецензия на сборник литературных работ Владимира Романовича Гриба, моего покойного мужа. Она была лучшей из всех, какими наша печать отметила это издание. И не только по уровню литературных оценок, их богатству и энергии, но и по той тонкости, с которой Вы определили очень личную (и даже катастрофическую) особенность работы В. Р., – помню, как меня поразило замечание о полноте самозатраты, об отданных этой работе резервах <…>

…Вы, должно быть, знаете, что готовится новое издание Грибовского сборника. К сожалению, нового там будет не так много, архив В. Р. невелик. Но вот, очень хотелось бы, в добавление к работам самого В. Р., включить в этот второй сборник раздел, который условно назовем Воспоминания литературных друзей. Форма каждого такого воспоминания представляется мне очень свободной <…>

…Не захотели ли бы и Вы написать что-нибудь о Владимире Романовиче? [Письмо... 1971]

Задуманное Т. Лурье издание не состоялось.

1. Оригиналы публикуемых здесь писем Н. Берковского хранятся в архиве РГАЛИ [РГАЛИ. Ф. 3118…]; оригиналы публикуемых пи­сем  В. Гриба  хранятся  в  личном  архиве  дочери  Н. Берковского, М. Виролайнен. [↩]
2. ИЛЯЗВ (Научно-исследовательский институт сравнительной истории литературы и языков Запада и Востока), преобразованный в 1930-м в ИРК (Институт речевой культуры).[↩]
3. См.: [Нович 1930; Тамарченко, Танин 1930; Тарасенков 1930; Гор­бачев 1930].[↩]
4. ГАИС — Государственная академия искусствознания, с 1936го ГИИС — Государственный институт искусствознания. [↩]
5. В настоящее время — личный архив дочери Н. Берковского, М. Виролайнен. [↩]
6. См.: [Берковский 1934; Берковский 1935].[↩]
7. Адрес Н. Берковского с 1930 года до конца жизни. [↩]
8. Судя по несколько официальной окраске обращения, письмо это – первое из посланных Н. Берковским его корреспонденту; в последующих тот будет уже именоваться «дорогим Владимиром Романовичем». [↩]
9. См.: [Гриб 1935a]. [↩]
10. »Прежняя работа» – это либо статья [Гриб 1934a], либо статья [Гриб 1934b] (скорее, первая). Одобрительное замечание насчет «подхода вплотную к литературе» было вызвано, вероятно, тем, что в публикации «Литературного критика» автор в основном сосредоточился на вопросах идейных и методологических, в предисловии же к «Евгении Гранде» давался подробный анализ художественной ткани произведения, моментов стилевых и сюжетных. [↩]
11. Термин «готический роман» в работе В. Гриба «Буржуазная психология и власть денег» не встречается, но в одной из сносок там упомянут «»черный роман» Матюрена и Льюиса» [Гриб 1956: 228]. Ср. у Н. Берковского во вступительной статье к однотомнику Э. Т. А. Гофмана: «…я начну анализ с «черного романа» («готического»), написанного Гофманом, с «Эликсиров дьявола»…» [Берковский 1936b: 9]. [↩]
12. См.: [Берковский 1936b].[↩]
13. Ссылок на В. Гриба во вступительной статье к изданию Э. Т. А. Гофмана (1936) у Н. Берковского нет. [↩]
14. См.: [Берковский 1934].[↩]
15. Фридрих Кристиан Геббель (1813–1863) – немецкий драматург. [↩]
16. Отто Людвиг (1813–1865) – немецкий прозаик, драматург, литературный критик и композитор. [↩]
17. См.: [Гриб 1935b]. [↩]
18. Дьердь (Георг) Лукач (1885–1971) – венгерский философ-марксист, литературовед; в 1929–1945 годах жил и работал в Москве.

    Михаил Александрович Лифшиц (1905–1983) – советский философ, теоретик и историк культуры; систематизатор и публикатор эстетических высказываний К. Маркса (см. во вступительном тексте о «течении Лифшица – Лукача»). Впоследствии оценки Н. Берковского, дававшиеся Д. Лукачу и М. Лифшицу, бывали уже не столь безусловными.[↩]

19. См. об этом в сопроводительном тексте после письма. [↩]
20. У В. Маяковского в поэме «Во весь голос»: «…через головы поэтов и правительств…» [↩]
21. После выхода «Текущей литературы» (1930) и позднее, на протяжении ряда лет, Н. Берковского сопровождала в печати репутация «путаника». Поводами для применения такого ярлыка становились у рецензентов, в первую очередь, особенности построений концептуальных, порою же – и характерная для автора свободно-эссеистическая манера изложения. Говоря здесь, в письме к В. Грибу, о «ясности», которая для него «недостижима», Н. Берковский обоснованность адресовавшихся ему упреков как будто даже подтверждает. Но не для того ли, чтобы сравнением усилить высокую оценку стиля своего адресата, «ясностью» слога (адекватной существу одного из главных предметов его изучений – литературе эпохи Просвещения) действительно обладавшего? Из переписки дальнейшей будет видно, что рационалистическая упорядоченность мышления безусловным достоинством для Н. Берковского с его интуитивистски-романтической настроенностью все-таки не являлась («Мы требуем математичности, точности, только там, – записал он в своей рабочей тетради в 1930-м, –где у нас нет живой интуиции…» [Берковский 1930b]).[↩]
22. См.: [Берковский 1935]. [↩]
23. См.: [Ранний… 1936]. [↩]
24. Авторы статей в сборнике «Ранний буржуазный реализм» (1936): В. Адмони, К. Анисимова, Г. Белицкий, Н. Берковский, В. Блюменфельд, В. Жирмунский, Б. Кржевский, Д. Обломиевский, Т. Сильман и А. Смирнов. Можно предположить, что, говоря о «молодежи», автор письма имел в виду и некоторых членов этого авторского коллектива, близких по возрасту к В. Грибу. Двое из них, Д. Обломиевский (1907–1971) и Т. Сильман (1909–1974), были аспирантами, работавшими под руководством Н. Берковского. [↩]
25. Рецензия написана В. Грибом не была. [↩]
26. Сборник «История западноевропейской драматургии XIX века» не вышел – см. ниже, в письме Н. Берковского от 18.09.1936: «…от моей гиисовcкой группы ровно ничего не останется <…> Я пытался спасти коллектив и его научную работу, но все противодействуют. Таким образом, «Ранний буржуазный реализм» останется нашей первой и лебединой песнью…» [↩]
27. См.: [Кожинов 1962].[↩]
28. Письма Н. Берковского, хранившиеся у Д. Обломиевского, бы­ли после смерти обоих переданы семье Берковского, подробнее см.: [Кузьменко 1986; Кузьменко 1990].[↩]
29. См.: [Теория… 1962—1965]. [↩]
30. Рецензируя в 1962м книгу филолога и театроведа П. Громова «Герой  и  время»,  он  даст  своей  публикации  созвучное  название: «Крити ка в содружестве с историей литературы». Заглавный тезис развивался в тексте работы: «…сила книги в очень гибком и живом соединении того, что называется собственно литературной критикой, с научным литературоведением, с академической историей и теорией литературы. О необходимости такого соединения писалось и говори­лось очень много, проводились в пользу него целые кампании, до­вольно длительные, историки литературы и критики клялись в люб­ви друг к другу, заявляли, что не могут жить и работать врозь, и всеже между одной областью и другой сохранилось отчуждение, порой очень глубокое. В лице П. Громова сошлись запросы и навыки лите­ратурного критика со свойствами, необходимыми для академическо­го исследователя литературы. В его статьях интересы критики и ин­тересы  литературоведения  питают  и  поддерживают  друг  друга…» [Берковский 1962: 244].[↩]
31. В сборник Н. Берковского «Текущая литература» (1930), где были воспроизведены в основном журнальные публикации на темы литературы современной, вошла и работа о давно ушедшем Г. Ибсене («Ибсен — мастер идеологической драмы»), что дает повод увидеть за дежурной окраской названия книги смысл широкий и напряжен­ный: динамика, вечно преодолевающая статику «litos»-а, противо­борствующая тенденции «окаменения». [↩]
32. Крошечную газетную вырезку — сообщение о кончине А. Берг­сона 4 января 1941 года — Н. Берковский хранил в своем архиве.[↩]
33. См.: [Берковский 1928b]. [↩]
34. О пропагандистских подоплеках и целях этой кампании см.: «По­стулат народности возникает в первой половине 1930-х годов на фоне переориентации Советской России на строительство социализма в «од­ной отдельно взятой стране» и означает открытый поворот к нацио­нал-большевизму <…> Начиная с весны 1934 года подвергается уничто­жающей критике «схоластическая» и «отвлеченная» историческая кон­цепция Михаила Покровского, для которой характерен экономический детерминизм классовой борьбы марксистского толка. Отныне торжест­вует патриотический взгляд на русскую историю, подчеркивающий роль великого русского народа и его властителей…» [Гюнтер 2000: 377].[↩]
35. »В советской эстетике, философии, науке 1930х годов проис­ходит поворот к органическому принципу. Отвергается так называе­мый «вульгарный социологизм» за его «отвлеченность» и «механи­стичность». В соответствии с традициями русской мысли XIX века, принцип синтеза ценится выше расчленяющего анализа. «Мертво­му», «бездушному» техническому мышлению предыдущего периода повсюду  противопоставляется  «живое»  <…>  Как  и  органичность, представления об исторической традиции или вневременности не­разрывно связаны с романтической мифологизацией народа…» [Гюн­тер 2000: 383—384]. [↩]
36. Очевидно, это была какая-то из двух книг 1936 года, вышедших с предисловием В. Гриба, то есть либо [Гриб 1936а], либо [Гриб 1936b]. [↩]
37. Георгий Еремеевич Белицкий (1905–1938) – драматург, литературовед, публицист. Последние места работы: с апреля 1934 года – ответственный секретарь редакции еженедельной газеты «Литературный Ленинград»; с декабря 1935 года – заведующий сценарным отделом киностудии «Ленфильм». Один из авторов сборника статей «Ранний буржуазный реализм», редактором которого был Н. Берковский.[↩]
38. См.: [Белицкий 1936]. Статья была посвящена совещанию московских и ленинградских литературоведов в Институте литературы Академии наук (Ленинград), где обсуждался замысел «составления истории западных литератур от средневековья до наших дней». Про доклад Н. Берковского («О природе реализма») там говорилось, что он оказался «самым интересным и в ряде положений дискуссионным» [Белицкий 1936: 3]. О выступлении приезжавшего из Москвы В. Гриба – как о «наиболее содержательном и действительно установочном» [Белицкий 1936: 3].[↩]
39. См. рецензию Гриба на книгу: «Константин Федин. Повести и рассказы. Издание 2-е» (М.: Советский писатель, 1936) [Гриб 1936d]. В ней – одной из очень немногих работ В. Гриба, посвященных современной литературе, – проза К. Федина, часто обращенная (особенно ранняя) к быту «рассейской», по выражению рецензента, провинции, характеризуется как преувеличенно-красочная, «избыточно-напевная» (и в этом своем качестве «эпигонская» по отношению к А. Ремизову и Е. Замятину), но в последнем парадоксальном итоге –как «бесцветная», «холодная», «скучная».[↩]
40. Видимо, какая-то публикация в ленинградской прессе, оспаривавшая оценки, дававшиеся в статье В. Гриба. У Н. Берковского отношение к К. Федину, к его личности и творчеству, было неприязненным изначально и неизменно. В печати он более или менее развернуто высказался о нем только однажды – в статье «Борьба за прозу» [Берковский 1928a; Берковский 1930a]. Азартно исполнявший в ту пору роль боевого «пролеткритика», он расценил там позицию автора как двойственную («попутчик», «отдаленно зараженный литературными дискуссиями рапповских пленумов»), роман Федина «Братья» (1928) как «идеологически порочный»: «Федин защищает две идеи. Идея первая – эмансипация скрипок симфонического концерта от революции (иначе «свободное вдохновение» Никиты Карева). Идея вторая – родина вообще, Волга-мать, русская река. Мировоззрение Петра Иваныча Иванова…» (позднее, в период с конца 1930-х до начала 1950-х, Н. Берковский некоему национально-народному утопизму предался сам – см., например, его работу «Запад и русское своеобразие…», писавшуюся в 1945–1946 годах). [↩]
41. Персонаж сатирической повести Ф. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели».[↩]
42. Летом 1936-го К. Федин переехал с семьей из Ленинграда в подмосковный писательский поселок Переделкино. [↩]
43. В ленинградском журнале «Литературный современник» Н. Берковский напечатал только две работы – в 1933-м и 1934 годах. Его статья («Реализм буржуазного общества и вопросы истории литературы») появилась в «Западном сборнике» ИНЛИ в 1937 году. [↩]
44. Обсуждение проблем, связанных с «вульгарным социологизмом», шло до конца 1930-х годов.[↩]
45. Ср. замечание о литературоведении и критике в предшествующем письме Н. Берковского: «…я не отделяю одно от другого». Здесь же, видимо, он исходит из того соображения, что для «литературоведов», обращенных к историческому минувшему – к творчеству писателей общества «классового», – соблазн «вульгарно-социологических» трактовок все-таки существует, тогда как для «критиков», занятых литературой «страны победившего социализма», вопрос этот не актуален. [↩]
46. Вероятно, Н. Берковский имел в виду «Литературное обозрение» (1936–1940) – критико-библиографический двухнедельник при журнале «Литературный критик» (журналы под названием «Критическое обозрение» выходили в Москве лишь в 1879–1880-м и в 1907–1909 годах). [↩]
47. В 1936–1937 годах в «Литературном обозрении» появилось 7 публикаций Д. Обломиевского, в 1941-м – одна, принадлежавшая Т. Сильман. [↩]
48. См. письмо Н. Берковского В. Грибу от 12.01.1936. [↩]
49. Статья Н. Берковского «Реализм буржуазного общества и вопросы истории литературы» (основой которой стал его доклад, сделанный на конференции в ИНЛИ/ИРЛИ, – см. письмо Н. Берковского В. Грибу от 02.07.1936), сперва предлагавшаяся им к публикации в «Литературном современнике» (см. там же), затем – в «Литературном критике», была впоследствии напечатана в издании ИНЛИ/ ИРЛИ «Западный сборник» [Берковский 1937] – см. также письмо Н. Берковского В. Грибу от 02.11.1936.[↩]
50. Марк Моисеевич Розенталь (1906–1975) – советский философ, специалист в области марксистской диалектики. В 1933–1937-м – заместитель ответственного редактора журнала «Литературный критик» П. Юдина, затем возглавлял этот журнал вплоть до его закрытия в 1940 году.[↩]
51. В 1936 году на страницах «Литературной газеты» была проведена «дискуссия» идеолого-эстетического содержания, в ходе которой там публиковались статьи и заметки Ф. Левина, М. Лифшица, Г. Лукача и другие. Завершающей в этом газетном мероприятии стала статья М. Розенталя [Розенталь 1936]. [↩]
52. В начале «первого опуса» М. Розенталя говорилось: «…одной из величайших особенностей марксизма-ленинизма является то, что он всегда добивается и достигает максимального эффекта в живом изображении действительности, в отражении в своем анализе всей сложности и противоречивости развития жизни. И наоборот: типическим непререкаемым правилом всякой вульгаризации марксизма, любой разновидности догматического понимания учения Маркса – Ленина является боязнь противоречий, органическое непонимание противоречивости развития, упрощение и обеднение действительности, отсутствие конкретного анализа явлений…» [Розенталь 1936: 4]. Весь дальнейший текст был также полон утверждений о продуктивности противоречий.[↩]
53. Здесь можно услышать шутливо-пародийный отзвук напечатанной за месяц с небольшим до отправки этого письма передовой газеты «Правда» (от 08.08.1936) «Привить школьникам любовь к классической литературе», где, в частности, говорилось: «…великие художники прошлого принадлежат трудовому народу, унаследовавшему все культурные ценности предыдущих классов, и не в наших интересах держать эти ценности под спудом, распылять их и превращать в историческую ветошь, как пытаются это сделать вульгарные социологи…» [Привить… 1936: 5]. [↩]
54. Вывод, о котором говорит автор письма, соответствует логике так называемого «вопрекизма» – концепции противников «вульгарного социологизма», согласно которой результаты творчества писателя, если он талантлив, не детерминированы ни его сословно-классовой принадлежностью, ни системой взглядов. См., например, у М. Лифшица: «…гениальный художник, происходящий из дворянства или буржуазии, может вопреки своим классовым предрассудкам или реакционным выводам отразить определенные стороны народного движения свой эпохи…» [Лифшиц 1936: 2]. [↩]
55. Н. Берковский (который к этому моменту сам успел не раз поменять направление своих «дорог» и даже заработал репутацию «путаника» – см. выше пояснения к его письму от 12.01.1936), возможно, верил тогда (или хотел верить) в свободный характер устраивавшихся «дискуссий», в их «бодрящую» «неопределенность», в непредрешенность их результатов. В этой связи хотелось бы процитировать суждение философа Г. Померанца из его мемуарной книги «Записки гадкого утенка»: «…пришел к власти Гитлер. Сталину надо было повернуть от беспощадной классовой борьбы к единому антифашистскому фронту. Теоретика среди кадров не было. А про себя Сталин, видимо, тогда еще понимал, что теория – не его ремесло. И вот он предоставил возможность Лукачу и Лифшицу завязать открытую дискуссию с марксистской социологией 20-х годов. С 1934-го по 1937-й год, пока палачи раздавливали пальцы и сажали задом на ножку табуретки, шла свободная дискуссия, показывая всему передовому миру, что за собственные мнения у нас не сажают…» [Померанц 2013: 31]. [↩]
56. 23 июля 1936 года в центральной газете «Советское искусство» (№ 34) появился материал под заглавием «Мифологема, или редуктивно-аномальный случай» за анонимной подписью «Ошеломленный читатель» – фельетон, высмеивавший работу Н. Берковского «Эволюция и формы раннего реализма на Западе» [Ранний... 1936], свойственные автору философичность мысли и стилевую свободу: «…вряд ли возможно обнаружить признаки какой-нибудь мысли сквозь стилистические дебри статьи Н. Берковского; в тех же случаях, когда нам удается обнаружить мысль автора, она в лучшем случае неверна…» [Мифологема... 1936: 3]. Упреки подобного рода повторялись в публикации многократно – говорилось про «невероятно путаный и напыщенный язык» работы, «претендующей на глубокомыслие», про «нагромождение» там «псевдонаучных терминов и словечек». Заканчивался текст претензией, адресованной ГНИИИ, «под маркой которого выпущена книга», и издательству «Художественная литература», сборник напечатавшему: «…читали ли ответственные руководители этих учреждений статью Н. Берковского?..» [Мифологема... 1936: 3]. В «Ответе «ошеломленному читателю»», помещенном в газете «Литературный Ленинград» за подписями директора издательства М. Орлова, директора ГНИИИ Р. Баузе и заведующего литературным сектором того же института Н. Свирина, в частности, говорилось: «…язык статьи товарища Берковского, действительно, временами сложен и труден. Но все термины и фразеология, вводимые автором, подготовлены контекстом и разъяснены в контексте. Рецензент умышленно оголяет эти термины, выдергивая их из связи изложения, для того, чтобы они приобрели смешной и абсурдный вид…»; «…рецензент пишет об «отдельных местах» в статье (Шекспир, Сервантес, Дидро, Прево), в то время как эта статья написана не ради отдельных мест, а ради истолкования всего литературного процесса в целом…» [Орлов, Баузе, Свирин 1936: 4]. В «Литературном обозрении» «Ответ» не появился. В 1937-м все три его автора были арестованы, в 1938-м расстреляны. [↩]
57. Вероятно, редакторская «приписка» М. Розенталя к какому-то письму, напечатанному в «Литературном критике» или «Литературном обозрении».[↩]
58. В результате реорганизации ГНИИИ работа возглавлявшейся Н. Берковским группы по изучению западноевропейской литературы была к 1937 году прекращена. [↩]
59. Письмо В. Гриба в архиве Н. Берковского отсутствует.[↩]
60. См.: [Берковский 1937]. См. прим. 1 к письму Н. Берковского В. Грибу от 18.09.1936.[↩]
61. Ad infinitum (лат.) – до бесконечности. [↩]
62. Возможно, полуцитата из В. Маяковского: «Как вы смеете называться поэтом / и, серенький, чирикать, как перепел!» («Облако в штанах»).[↩]
63. »Временник ИНЛИ» – «Западный сборник» 1937 года [Западный… 1937] (с 1932 года название института официально обозначалось как ИРЛИ, но Н. Берковский употребил здесь старую аббревиатуру – ИНЛИ, которая практически была в ходу на протяжении всех 1930-х годов). [↩]
64. См. прим. 6 к письму Н. Берковского В. Грибу от 12.01.1936. [↩]
65. Георгий Еремеевич Белицкий (1905–1938) – см. о нем прим. 2 к письму Н. Берковского В. Грибу от 02.07.1936. Арестован 27.10.1937 (по другим данным вапреле 1938-го). Расстрелян 18.05.1938.[↩]
66. Очевидно, в журнал «Литературное обозрение» – см. об этом в письме Н. Берковского В. Грибу от 02.07.1936 и прим. 12 к нему.[↩]
67. Николай Григорьевич Свирин (1900–1938) – критик, литературовед. С конца 1936-го до середины 1937 года ученый секретарь ИНЛИ/ ИРЛИ (перед тем заведующий лит. сектором ГНИИИ – см. прим. 8 к письму Н. Берковского В. Грибу от 18.09.1936). Арестован 26.06.1937. Расстрелян 20.02.1938.[↩]
68. Статус Н. Берковского в структуре ИНЛИ/ ИРЛИ в этот момент ясен не вполне. Еще в самом начале 1935-го, когда там создавался Западный отдел, возглавивший его В. Жирмунский подал в директорат института заявку, где в перечне лиц, предлагавшихся им к зачислению в штат, значился и Н. Берковский (см.: [Маликова]), в 1927–1930 годах проходивший аспирантуру под его научным руководством. В штат отдела Берковский, однако, попал позднее. В одних документах годом начала его службы в должности старшего научного сотрудника ИНЛИ/ ИРЛИ назван 1937-й, в других – 1938-й. Слова письма Н. Берковского о его участии «в бесконечном количестве заседаний» института еще в 1936-м заставляют предположить, что в тот момент работа там шла по совместительству, параллельно со службой в ГНИИИ, подходившей к концу.[↩]
69. Была ли она действительным перерывом в эпистолярном обще­нии Н. Берковского и В. Гриба или же какие-то их письма просто не сохранились — неизвестно. [↩]
70. О напряжении и тревоге, владевших тогда Н. Берковским, рас­сказывает в своем мемуарном очерке о нем (очевидно, со слов самого героя воспоминаний) театровед Б. Смирнов (1918—2006): «Писал он обычно до поздней ночи, и причиной этому была не только привыч­ка, но еще и то обстоятельство, что в тот период представители ле­нинградской интеллигенции настороженно ждали арестов. Черный ворон кружил по городу обычно между двумя и четырьмя часами, от­чего раньше никто не ложился. И вот в одну из таких белых ночей вдруг раздался звонок. Так как ничей приход не ожидался, то было ясно:  приехали!  С  замиранием  сердца  Берковский  спросил  через дверь: кто? В ответ услышал: дворник! Все ясно. «Они» (являвшиеся обычно с дворником и понятыми). Открыл дверь и действительно увидел дворника, державшего на руках кошку. И вспомнил, что ут­ром жаловался ему, что у него сбежал кот. Теперь в чаянии награды тот притащил изловленную им кошку. С невероятным облегчением Берковский взял эту кошку, сунул, не глядя, дворнику десятку и, сча­стливый, закрыл дверь…» [Смирнов 1995: 110].[↩]
71. Копия документа хранится в личном архиве М. Виролайнен. [↩]
72. См. прим. 1 к письму Н. Берковского В. Грибу от 18.09.1936.[↩]
73. См.: [Гейне 1937]. [↩]
74. См.: [Гейне 1938]. [↩]
75. См., например: [Гриб 1937; Гриб 1938a; Гриб 1938b]. [↩]
76. См.: [Ипполитов 1939]. В заметке шла речь о московском совещании литераторов в Гослитиздате, где обсуждалось качество новых переводов поэзии Гейне – в частности, тех, которые вошли в упомянутый первый том полного собрания сочинений поэта.[↩]
77. В материале «Литературной газеты» говорилось о реакции В. Гриба на приводившиеся участниками совещания примеры проявления «дурного вкуса» переводчиков: «…нужно удивляться, – заявил В. Гриб, – как мог такой серьезный исследователь западной литературы, как Берковский, подписаться под этим томом в качестве редактора…» [Ипполитов 1939: 4] (это было единственное в заметке упоминание о Н. Берковском). [↩]
78. Василий Васильевич Гиппиус (1890–1942) – поэт, переводчик, лингвист, литературовед. В обсуждавшемся томе было помещено более девяти десятков его переводов стихотворений Гейне.[↩]
79. В «Содержании» тома значится В. Блюменфельд, фигурирующий там в основном как переработчик двух десятков переводов, выполненных в середине XIX века М. Михайловым, и, кроме того, как создатель двух переводов оригинальных. Весьма вероятно, что это был Виктор Михайлович Блюменфельд (1897–1978), товарищ Н. Берковского с 1920-х годов. Известный как историк культуры и театровед, он в своей иркутской юности писал стихи, был участником модернистской литературной группы «Барка поэтов». [↩]
80. Видимо, зима 1936–1937 годов (том был подписан к печати 10.03.1937, сдан в набор 20.07.1938).[↩]
81. Такого утверждения в приведенных «Литературной газетой» высказываниях В. Гриба нет; вопроса о «мелодике» заметка касается лишь однажды и в совсем ином плане: «По общему признанию, наиболее благоприятное впечатление оставляют переводы В. Левика, особенно лирика: в них найдена мелодия Гейне…» [Ипполитов 1939: 4]. [↩]
82. Из отобранных для первого тома современных переводов – их там около трехсот – примерно половина опубликована без имени переводчика. Все они (или почти все) принадлежали известному поэту, другу А. Блока Вильгельму Александровичу Зоргенфрею (1882–1938). В пору работы Н. Берковского над томом он находился на свободе, 4 января 1938-го был арестован, 21 сентября того же года расстрелян. Фамилия его до отправки тома в типографию из текста исчезла, но сами переводы оставлены – без них бы издание состояться не могло. Когда Н. Берковский в апреле 1939-го писал В. Грибу о переводах и переводчиках, что «из живых – были подобраны лучшие возможные», об аресте В. Зоргенфрея он, надо полагать, знал. О казни, вероятно, нет.[↩]
83. Вильгельм Вениаминович Левик (1907–1982) – поэт-переводчик, литературовед, художник. Переводил с английского, французского, немецкого и других языков. [↩]
84. Второй том 12-томного собрания сочинений Г. Гейне, в 1939-м в основном, видимо, к изданию подготовленный, вышел только в 1948 году.[↩]
85. В это время В. Гриб – аспирант-докторант ИРЛИ – писал главы для готовившейся институтом «Истории западных литератур». Вошел ли он в редколлегию немецкого тома, неизвестно; издание «Истории…» не состоялось.[↩]
86. Елена Александровна Лопырева (1904–1982) – жена Н. Берковского, переводчик, литературовед, фольклорист. [↩]
87. Георг Людвиг Веерт (1822–1856) – немецкий поэт, прозаик, журналист. Участник европейского коммунистического движения, близкий К. Марксу и Ф. Энгельсу.[↩]
88. Рецензия Е. Лопыревой на сборник Г. Веерта [Веерт 1938] появилась в № 18 «Литературного обозрения» за 1939 год. Публиковались в 1939–1940 годах в журнале и другие тексты Е. Лопыревой. [↩]
89. Первое мая.[↩]
90. Тамара Ноевна Лурье (1911–1990) – жена В. Гриба, переводчица с польского и идиша. [↩]
91. В письме Н. Берковского место публикации заметки не обозначено. Назвав «Литературную газету», В. Гриб, похоже, проговаривается, дает повод предположить, что с материалом он все-таки знаком. Неловкость, которую он из-за своей уклончивости испытывает, сказалась, видимо, и на построении фразы.[↩]
92. »Все они единодушно констатируют, – говорилось в заметке о выступлениях рецензентов гейневских изданий (в том числе В. Гриба), – необходимость <…> организации конкурсов на лучший перевод…» [Ипполитов 1939: 4]. [↩]
93. Михаил Александрович Фроман (1891–1940) – поэт, переводчик поэзии и прозы с немецкого и английского, а также с языков народов Советского Союза (украинского, грузинского, казахского). О переводах М. Фромана из Гейне в заметке «Литературной газеты» было сказано как о получивших на совещании «единодушно отрицательную оценку».[↩]
94. Речь идет о стихотворении Г. Гейне «Sterne mit den goldnen FtЊchen…» из цикла «Новая весна» (1828–1830). Во втором томе полного собрания сочинений Гейне в 12 томах (1948) вместо первоначально намечавшегося к публикации перевода М. Фромана был дан перевод В. Левика («Бродят звезды-златоножки…»), где соответствующий мотив гейневского текста передавался строками: «Лес, прислушиваясь, замер, / Что ни листик – то ушко!..»[↩]
95. »…К числу недостатков переводов В. Левика, по мнению В. Гриба, относится то, что он злоупотребляет некоторыми поэтическими штампами русской поэзии 80–90-х годов и нередко «разговорность» языка Гейне выражает бытовым «арго»…» [Ипполитов 1939: 4]. [↩]
96. Лев Минаевич Пеньковский (1894–1971) – поэт, переводчик. О содержании его, по словам В. Гриба, «погромных проектов» заметка «Литературной газеты» не сообщала (возможно, они состояли в требовании смены руководства изданием, – может быть, из несогласия В. Гриб и предложил провести обсуждение, как он пишет Н. Берковскому, «непременно с Вашим участием»). [↩]
97. О поездках В. Гриба в Ленинград выше, в сопроводительном тексте, уже говорилось; Н. Берковский, видимо, в свою очередь, бывал в Москве – так что участники переписки периодически в ту пору встречались. [↩]
98. См. прим. 13 к письму Н. Берковского В. Грибу от 22.04.1939. 10.05.1939 Е. Лопырева написала В. Грибу: «Простите, что так затянула с присылкой Веерта. Хотела бы, чтобы статья Вам понравилась, – я, во всяком случае, очень «старалась»…» [Письмо… 1939]; в столицу ее письмо пришло, согласно штемпелю московской почты, 11.05.1939 (таким образом, это не датированное письмо В. Гриба отправлено, видимо, не позднее указанного числа). [↩]
99. См. в воспоминаниях Б. Смирнова о Н. Берковском: «…его жена Е. Лопырева (известная в Ленинграде переводчица и специалист по фольклору) обычно довольно рано весной уезжала в Крым, и он оставался один в квартире, ибо связан был с занятиями и экзаменами, а кроме того, работал над своими книгами и статьями…» [Смирнов 1995: 110].[↩]
100. Σουγδαια (греч.) – Сугдея. [↩]
101. См. в «Слове о полку Игореве»: «Див кличет вверху древа, велит послушати земле незнаеме Велзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню и тебе, Тмутараканский болван…»[↩]
102. Надежда Януарьевна Рыкова (1901–1996) – литературовед, переводчица, поэтесса. С 1937-го руководитель иностранного отдела Ленинградского отделения Гослитиздата. В журнале «Литературный современник» (1937, № 3) был опубликован ее высоко одобрительный отзыв на работу Н. Берковского о Гофмане [Берковский 1936b].[↩]
103. У Н. Гоголя («Тарас Бульба», гл. 12) – «Отыскался след Тарасов…».[↩]
104. Слова про «грибовский пляж» дают повод для предположения о том, что В. Гриб в тех местах бывал тоже. Крым был ему близок биографически: в документах архива РАН местом его рождения назван г. Мелитополь Таврической губернии; в «Большой советской» и «Краткой литературной» энциклопедиях – село Новогригоровка губернии Херсонской, с Крымом соседствовавшей.[↩]
105. Н. Берковский говорит тут, очевидно, о двухтомной истории немецкой литературы, входившей в состав готовившейся в конце 1930-х Западным отделом ИРЛИ «Истории западных литератур» (см.: [Маликова]).[↩]
106. Эта работа Н. Берковского над монографией о немецком романтизме являлась продолжением и дальнейшим расширением тех исследований, которые реализовались в его крупных сочинениях середины 1930-х [Берковский 1934; Берковский 1935]. В 1940-м текст был завершен, сдан в ИРЛИ и там, согласно мемуарным заметкам Е. Лопыревой (личный архив М. Виролайнен), «положен под сукно». Но тему Н. Берковский не оставлял – он работал над ней и во время войны, когда жил в эвакуации в Алма-Ате, и в годы послевоенные. Однако, по словам Е. Лопыревой, «все время извне возникали новые «обстоятельства», приходилось обходить их, нельзя было писать достаточно правдиво. К 1952-му «Романтизм» отодвинут совсем…» [Рукописные…]. Новый этап начался в 1970-м, и в марте 1972-го, за три месяца до смерти автора, книга была готова. Вышел «Романтизм в Германии» (объемом –как первоначально и намечалось – 30 авторских листов) в 1973-м.[↩]
107. Для подготавливавшейся в ИРЛИ «Истории западных литератур», «немецких» и «французских» ее томов, В. Грибу заказали статьи о Лессинге, Бальзаке и о французском романтизме («Введение в романтизм»). Первую из них ему вернули на доработку, не выполненную из-за болезни В. Гриба и вскоре последовавшей его кончины; «Бальзак» был, видимо, написан, но не представлен (см. ниже письмо В. Гриба от 30.10.1939). Не состоялось и издание в целом (см.: [Маликова]). [↩]
108. Мнение коллег об «анархичном» характере научной деятельности Н. Берковского (не совсем, правда, ясно, буквально ли он здесь его воспроизводит или иронически гиперболизирует) было, в сущности, созвучно тем обвинениям в «путанице», которые по его поводу не раз произносились в печати (что, как уже было сказано, порождалось неприятием присущего ему пафоса творческой свободы). Призывая здесь к «анархизму» и В. Гриба, автор письма отходит от комплиментарности, которая присутствовала в первом письме к нему (от 12.01.1936), где Н. Берковский говорил, что завидует «простоте и ясности» стиля своего адресата, для него самого «недостижимой». [↩]
109. В письме Н. Берковского от 18.09.1936 о «дискуссиях» говорилось как об инструменте реализации свободы мнений, способствующем снятию «запора с разных дорог»; здесь – как о вялой «симуляции» такой свободы. Скепсис был, наверное, обусловлен и пережитым в 1937–1938 годах. [↩]
110. «Макароны» – издевка Н. Берковского над выпускавшимися ИРЛИ литературоведческими трудами, представлявшимися ему, видимо, слишком длинными, однообразными, пресными. Возможно, аллюзия на стихотворение В. Маяковского «Радоваться рано» (1918), где бунтарско-нигилистические выпады в адрес культурного канона («…Белогвардейца найдете – и к стенке. А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли вы? Время пулям по стенке музеев тенькать. Стодюймовками глоток старье расстреливай!..»; «А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики? Старье охраняем искусства именем. Или зуб революций ступился о короны?..») завершались призывом: «…Скорее! Дым развейте над Зимним –фабрики макаронной!..» (курсив мой. –Л. Д.).[↩]
111. Первое из имеющихся писем Н. Берковского, подписанных латинскими инициалами (в дальнейшем проставлявшимися не раз), – очевидно, игра на совпадении с традиционным значком «NB», указывающим на особую важность высказываемого (от лат. «Nota bene» – букв.: «заметь хорошо»).[↩]
112. До этого момента В. Гриб жил в Москве по адресу: ул. Воровского, 16, кв. 13 (указан на конвертах отправленных ему писем); адрес последующий отыскать не удалось (в статье о В. Грибе, помещенной в «Википедии», названы два – неясно, к каким годам относящихся: ул. Грузинский вал, 26 и ул. Чкалова, 3). [↩]
113. В. Гриб говорит о материале читавшихся им в ИФЛИ лекций по истории испанской драматургии (Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Кальдерон).[↩]
114. У М. Лермонтова в стихотворении «Не верь себе» – «…пленной мысли раздраженье».[↩]
115. Борис Аполлонович Кржевский (1887–1954) – автор работ о западноевропейской литературе эпох Ренессанса и классицизма. Переводчик произведений испанских и французских авторов (Сервантеса, Прево, Мериме, Андре Жида и др.). Его профессиональное и дружеское общение с Н. Берковским началось не позднее первой половины 1930-х: оба в одни и те же годы служили в ГАИС/ГИИС, преподавали в Ленинградском университете; в конце десятилетия состояли в должности ст. научных сотрудников ИРЛИ (Б. Кржевский по совместительству). И тот и другой входили в коллектив авторов редактировавшегося Н. Берковским сборника 1936 года «Ранний буржуазный реализм» (Б. Кржевскому принадлежала там статья «Сервантес»). В моменты, когда кто-то из них покидал Ленинград, они обменивались письмами. Выпущенную после смерти Б. Кржевского книгу его избранных работ [Кржевский 1960] открывала статья Н. Берковского.[↩]
116. См.: [Кржевский 1923]. Высокую оценку труда Б. Кржевского В. Гриб повторил в печати: «…эта блестящая статья – лучшая работа русской испанистики…» [Гриб 1940b: 196]. [↩]
117. Говоря, что работа Б. Кржевского о Тирсо де Молине «замолчана», «неизвестна», В. Гриб не совсем точен: в статье известного филолога-испаниста Ф. Кельина «Тирсо де Молина и его время» [Кельин 1935] она характеризовалась как «первое крупное исследование по староиспанской литературе, вышедшее после Октябрьской революции», и оценивалась как «прекрасная». [↩]
118. К этому моменту В. Гриб опубликовал 8 работ о художественной культуре названного им периода: пять из них были посвящены Г. Э. Лессингу, одна – И. Винкельману, еще одна – Прево, кроме того, была напечатана работа обобщающего характера [Гриб 1936c]. [↩]
119. Большой ряд публикаций В. Гриба о Бальзаке пополнился уже после смерти исследователя – так, в 1940-м была опубликована статья Гриба о Бальзаке [Гриб 1940a], а в 1941-м издательством «Искусство» была выпущена подготовленная В. Грибом хрестоматия «Бальзак об искусстве».[↩]
120. См. выше в письме Н. Берковского В. Грибу от 25.10.1939: «…В ИРЛИ мне на заседаниях ставят Вас в пример – хорошего мальчика, который пишет, как его просят, и не «анархист»…» [↩]
121. Статьи для готовившейся в ИРЛИ «Истории западных литератур» (см. прим. 5 к письму Н. Берковского В. Грибу от 25.10.1939).[↩]
122. Суждение В. Гриба о консервативной атмосфере института ощутимо резонирует с характеристикой, дававшейся в письме Н. Берковского от 25.10.1939, где говорилось о «литературоведческой фабрике ИРЛИ, выделывающей макароны из классиков». [↩]
123. Институт мировой литературы имени А. Горького АН CCCP (ИМЛИ).[↩]
124. Говоря о предрешенности результатов устраивавшихся в ту пору «дискуссий», В. Гриб соглашается с прозвучавшим в письме Н. Б. от 25.10.1939 замечанием об их «сонном» «симулировании».[↩]
125. «…Будучи тождеством субъективного и объективного, Абсолют, по Шеллингу, не есть ни дух, ни природа, а безразличие обоих (подобно точке безразличия полюсов в центре магнита), ничто, содержащее в себе возможность всех вообще определений…» [Гайденко 1983: 780].[↩]
126. Предполагался, очевидно, доклад В. Гриба в ИРЛИ на материале его работы о Бальзаке для готовившейся «Истории западных литератур». [↩]
127. Писавшийся тогда Н. Берковским труд о немецком романтизме. См. прим. 4 к письму Н. Берковского В. Грибу от 25.10.1939.[↩]
128. В оригинале проставлена дата 3.10, что, конечно, было опиской– письмо Н. Берковского, безусловно, являлось ответом на предшествующее письмо В. Гриба от 30.10.1939.[↩]
129. Словами, заключенными в кавычки, Н. Берковский усмешливо обыгрывает широко в то время известную идеологему Третьего рейха – формулу, повторявшую название книги немецкого этнолога XIX века Ф. Ратцеля «Жизненное пространство».[↩]
130. Данные о членстве В. Гриба в СП СССР обнаружить не удалось.[↩]
131. См. в письме В. Гриба от 30.10.1939: «…я не пойду дальше старых статей. Но ведь они – дело прошлое, а так как то, что в 1934–1935 году было новым, теперь стало прошлым…»[↩]
132. Статья В. Гриба о Лессинге для «Истории западных литератур» (см. прим. 5 к письму Н. Берковского В. Грибу от 25.10.1939). [↩]
133. См. об этом в письме Н. Берковского В. Грибу от 25.10.1939.[↩]
134. Стремясь, видимо, как-то психологически поддержать В. Гриба, Н. Берковский – отодвигая возникавшие прежде сомнения – всячески подчеркивает здесь свое с ним единство в противостоянии узкому академическому эмпиризму и утверждении в исследовательских подходах начала личностного, свободно-творческого.[↩]
135. Летом 1940-го В. Гриба уже не будет в живых.[↩]
136. Устремленность Н. Берковского к «литературной беззаботности» в научных писаниях (близкая по духу и к его утверждению о неразделимости «литературоведения» и «критики» в письме В. Грибу от 12.01.1936, и в призывании своего адресата к интеллектуальному «анархизму» в письме от 25.10.1939) декларировалась им многократно и впоследствии. Так, например, в письме искусствоведу М. Алпатову от 24.02.1954 он скажет: «Совершенно ясно, что, когда касаешься искусства и литературы, то чем более здесь проявляют «научности», то есть чем подход здесь более смахивает на подход к предметам совсем иного значения, тем дальше от истины, от обладания ею…» [Из переписки… 1997: 155]; сходное прозвучит в письме к чешскому коллеге В. Сватоню: «…считаю для себя очень важным то обстоятельство, что всегда рассматривал сочинения по литературе столь же принадлежащими к самой литературе, как и к науке о ней…» [Письмо… 1966]. Базировались такого рода утверждения на убежденности Н. Берковского в максимальной продуктивности постижений интуитивных – об этом он тоже напишет М. Алпатову (март 1954): «…делается наука, как и всякое другое дело культуры, хаотически, иррационально, капризно, скачками, ощупью, порывами, а излагается рационально, шаг за шагом, по шнурку. В лаборатории – поэзия, в изложении – проза…» [Из переписки… 1997: 155]. Важный для Н. Берковского образец реализации этих тенденций назван им в работе 1935 года «Немецкий романтизм»: «…своеобразие философии Шеллинга в ее «поэтическом» стиле, в ее колебаниях между художеством и наукой…» [Берковский 1935: XXIV]. [↩]
137. Именно так будет выстроен конечный вариант труда Н. Берковского – книга «Романтизм в Германии» (1973).[↩]
138. «Geschichte als Erzbhlung» (нем.) – история как рассказ.[↩]
139. Лексический архаизм, всегда употреблявшийся Н. Берковским вместо слова «изнутри».[↩]
140. В предисловии к посмертному изданию работ Б. Кржевского Н. Берковский тоже скажет о его ограниченной продуктивности, но этому будет дано уже иное, оправдывающее объяснение: «…ученый с широкой и разнообразной эрудицией, Борис Аполлонович далеко не обо всем, что знал, и знал превосходно, спешил высказаться в печати. Он был литератором с глубокими фондами <…> Бориса Аполлоновича немало упрекали, почему он так редко появляется в печати, почему он пишет и не дописывает. Если это и были пороки, то проистекали они от добродетели – от вечной боязни, что писать еще нельзя, ибо не все изнутри подготовлено. На любимые свои темы Борис Аполлонович не столько писал, сколько пробовал писать, – как бы только боковой стороной пера, предполагая, что еще не пришло время писать окончательно, по-настоящему, с настоящим нажимом…» [Берковский 1960: 7].[↩]
141. Луис де Гонгора (1561–1627) – испанский поэт.[↩]
142. Адольф Фридрих фон Шак (1815–1894) – немецкий писатель, искусствовед. Автор трудов по истории испанской культуры.[↩]
143. Жан Шарль Леонар Симонд де Сисмонди (1773–1842) – швейцарский экономист, историк, искусствовед. Его четырехтомное сочинение «О литературе Южной Европы», где рассматривались вопросы эстетики романских народов (преимущественно на материале драматургии), вышло в свет в 1813-м.[↩]
144. Вероятно, аллюзия на название романа Бруно Ясенского «Человек меняет кожу» (в двух частях, первое издание – 1932–1933 годы), в свою очередь обыгрывавшее, видимо, восточную поговорку «змея меняет кожу, но не меняет нрава». Родившийся в Польше в 1901-м, Б. Ясенский с 1929-го жил в СССР; 31.07.1937 был арестован, 17.09.1938 расстрелян.[↩]
145. См. прим. 4 к этому письму. [↩]
146. См.: [Гриб 1937]. [↩]
147. В письме Е. Лопыревой В. Грибу от 09.11.1939 [Письмо… 1939] шла речь о романе английского писателя С. Бетлера «Жизненный путь» (1938), на который она тогда писала рецензию [Лопырева 1940]. [↩]
148. Все трое здесь названных были товарищами В. Гриба и его коллегами по ИФЛИ. М. Лифшиц, состоявший в должности профессора, заведовал там кафедрой теории и истории искусства. И. Верцман (1906–1992) являлся сотрудником кафедры зарубежной литературы (позднее, уже в 1950–1960-х годах, переписывался с Н. Берковским, встречался с ним в Москве и в Ленинграде). Ефрем Янкелевич был аспирантом ИФЛИ, публиковался в «Литературном критике» и «Литературном обозрении», совместно с В. Грибом переводил Э. Т. А. Гофмана; погиб на фронте (см. о нем: [Померанц 2010]). [↩]
149. Готхильф Генрих фон Шуберт (1780–1860) – естествоиспытатель и философ.

     Юстинус Кернер (1776–1862) – врач, поэт, прозаик. Причастные к немецкой романтической культуре, оба не раз упомянуты в книге Н. Берковского «Романтизм в Германии» (о Ю. Кернере в этом издании см. стр. 120, 174–175, 272, 542; о Г. Г. Шуберте – стр. 256, 482) [Берковский 1973]. [↩]

150. В Ленинграде – в связи с шедшей советско-финской войной – действовал тогда (с 16 часов дня до 9 утра) режим светомаскировки.[↩]
151. О работе над этим трудом см. письма Н. Берковского В. Грибу от 25.10.1939 и от 03.11.1939.[↩]
152. »Марк Твен. Из записных книжек» (перевод и комментарии А. Старцева) – публикация, помещенная в сдвоенном, 7–8 номере журнала «Интернациональная литература» за 1939 год (подписан к печати 20.07.1939). В несколько отличном от первого варианта виде номер этот был переиздан (подписан к печати 02.11.1939) – поэтому Н. Берковский и пишет о нем в декабре как о «последнем». [↩]
153. Отсылка к названию одного из сборников Аркадия Аверченко – «Рассказы для выздоравливающих» (1912).[↩]
154. См.: [Гуковский 1939]. [↩]
155. Имеется в виду Ж.-Ж. Руссо.[↩]
156. Из стихотворения Г. Державина «Евгению. Жизнь Званская». [↩]
157. Не менее масштабная апология отечественной культуры, акцентирующая ее всеохватность, будет развернута самим Н. Берковским в его труде 1945–1946 годов «Запад и русское своеобразие…» (напр.: «Под своеобразием понимают род узости, уклон, специализацию. Наше своеобразие было в нашей универсальности, в нашем собирательном духе по отношению к мировой цивилизации…» [Берковский 1989: 464]).[↩]
158. Летом 1949-го Г. Гуковского арестуют в ходе так называемой «кампании по борьбе с космополитизмом». Находясь под следствием в московской тюрьме Лефортово, он скончается 2 апреля 1950-го. [↩]
159. Столь же резкий, раздраженно-презрительный пассаж о Г. Гуковском присутствовал в отправленном днем раньше (21.12.1939) письме Н. Берковского искусствоведу М. Алпатову (местами в письме к В. Грибу повторенный дословно). Неприязнь, как видно, была взаимной – впоследствии В. Блюменфельд (см. о нем в прим. 4 к письму Н. Берковского от 22.04.1939) вспоминал: «В конце тридцатых годов на Исаакиевской площади Григорий Гуковский кричал мне распаленно – что Ваш Берковский?! где книги у Вашего Берковского?!..» [Письмо... 1963]. Об истоках этих коллизий можно только догадываться (может быть, имели место и какие-то столкновения на почве служебной – в конце 1930-х оба ученых работали в ИРЛИ, где занимали должности старших научных сотрудников). В позднейших эпистолярных упоминаниях о Г. Гуковском оценки, дававшиеся Н. Берковским, порой смягчались, но отчетливо положительными все равно не были; так, в его письме Д. Обломиевскому (от 08.04.1947) говорилось: «Прочел Гуковского – Пушкин и романтизм – и хотел бы с вами потолковать о ней. Автор этот очень вырос, тем не менее я считаю, что вся его работа все же есть формализм, хотя и очень ловко перелицованный и обновленный, – все это ОПОЯЗ-moderne, хотя и не сразу видно…» [Письма… 1957, 1965]. Работа Г. Гуковского, о которой здесь идет речь, –первое издание его книги «Пушкин и русские романтики» (1946); направленный в адрес автора книги упрек в формализме обусловлен связями Г. Гуковского в 1920-х с «формальной школой» и характерным для Н. Берковского изначальным неприятием опоязовских подходов к искусству (хотя ярлык «формалиста» в критике 1920–1930-х годов неоднократно вешали и на него самого). [↩]
160. Письма Н. Берковского от 03.11.1939 и от 22.12.1939.[↩]
161. См. письмо Н. Берковского В. Грибу от 03.11.1939, где был задан этот шутливый образ ремесленной мастерской.[↩]
162. По словам известного филолога и переводчика Л. Лунгиной, учившейся в ИФЛИ в годы, когда там преподавал В. Гриб, умер он от «заболевания крови» [Подстрочник… 2016: 110]. [↩]
163. См.: [Гриб 1956]. [↩]
164. 21.01.1957 Н. Берковский написал Д. Обломиевскому: «По по­во ду Гри ба, — ес ли ус пею, то толь ко к 1.02.<1957>…» [Письма… 1957, 1965]; 11.02.1957 — «…очень рад, что статейка о Грибе Вам понрави­лась…» [Письма… 1957, 1965]. [↩]