В душе человека большой образованности, большой начитанности, наконец многих переменившихся собственных переживаний, всегда существует как бы склад идей, образов, точек зрения, сравнений, из которых в данную минуту он может выбрать любое, ему понадобившееся или ему в данный вечер или утро нравящееся, и, немного погрев на сальной свечке, показать его перед людьми как пыл сердца, сегодняшний пыл… Читатели или слушающая публика всегда будут обмануты, не различая горячего от подогретого.
Говорит человек громко и жестикулируя. Из начитанных сравнений он выдергивает одно, особенно яркое, патетичное, и по узору этого сравнения лепит собственные слова, выходящие из вялой полу-умершей души. И вялая полу-умершая душа кажется горящею необыкновенно ярким и благородным пламенем. Кто же в душном зале разберет, что это горит чужое сравнение, что около него стоит бледный и бессильный человек, который совершает собственно художественный плагиат, софистический плагиат… Все, взирая на престидижитатора1фраз, говорят: «вот пророк!».
Подобное зрелище, обманчивое и грустное, представил Д. С. Мережковский в последнем религиозно-философском собрании, опрокинувшись на авторов сборника «Вехи», гг. Булгакова, Бердяева, Изгоева, Гершензона, Кистяковского, Франка, Струве. Его чтение было так талантливо, до того блестяще, так остроумно и колко, что не только публика слушавшая, но вот и я, грешный, все прерывал чтение хлопками2; Мережковский так и блестел, и руки сами и неудержимо хлопали. Всякий блеск очаровывает, ослепляет. И почти час прошел после чтения, когда я подумал: Боже мой, да ведь это все говорил Достоевский, а не Мережковский. Это- Достоевский блестел, а Мережковский около него лепился. Ведь то же самое сравнение, которое он взял у Достоевского, можно повернуть против него самого, Мережковского. Лично Достоевский так бы и поступил: кто же не помнит, как в «Дневнике писателя» он выступил в защиту… мясников Охотного ряда, побивших в Москве студентов; он говорил, что и Кузьма Минин-Сухоруков, спасший из Нижнего Москву, был тоже мясной торговец3. Вообщенародный ианти-интеллигентный характер воззрений Достоевского бесспорен. Но Достоевский теперь мертв, а живой Мережковский подкрался, вынул из кармана его смертоносное оружие и пронзил им… не недвижного мертвеца, а его духовных и пламенных детей, его пламеннейших учеников.
В Москве вышел сборник «Вехи».
Понятие о нем дал А. А. Столыпин в своей заметке4. От себя я скажу, что это – самая грустная и самая благородная книга, какая появлялась за последние годы. Книга, полная героизма и самоотречения. Кто знает Достоевского и помнит его «Бесов», тому я все объясню, сказав, что авторы «Вех» с поразительной подробностью и точностью повторили судьбу и исповедание благородного Шатова, который залезши в самую гущу революционеров и революции, потом отошел от нее, грустно, в раздумьи… Достоевский представил суд и убийство этого Шатова революционерами. Мережковский, конечно, помнит, как в мокрую московскую ночь поручик Эркель подскочив приставил дуло револьвера к виску полубольного Шатова, курок хлопнул и все было кончено. Этот поручик Эркель был полусвятой маньяк: по ночам он зажигал лампадку перед портретом Огюста Конта и молился ему5. Словом, был «идеалистом», вот как Мережковский и Философов… Но он и все друзья его были люди холодные, бездушные, с рыбьею или лягушачью кровью. Мозговые теоретики, без чистой и горячей крови.
Чистая кровь, какую нес в себе Шатов, она отошла в сторону… Ушла к народу, возвратилась «в быт». Вот судьба и будущее нашей революции. О ней, с год назад, я выслушал лучшее замечание одного нашего маленького декадента, Е. П. Иванова6:»Достоинство русской революции, – сказал он задумчиво, – заключается в том, что она не удалась». Он хотел сказать, что русские могут начать безобразие, но не могут его кончить, не по бессилию, но по сердцу, по нравственному содроганию. Революция бесспорно заключает в себе жестокое, лютое, хотя бы даже и справедливое. И довести до конца «казнь действительности» русские не могут уже оттого, что вот между ними, между самыми суровыми революционерами или радикалами вдруг показываются Шатовы, или авторы «Вех». И все расплывается, расседается.
И слава Богу. Если прогресс жесток – я не хочу прогресса; если прогресс жесток – мы, русские, лучше будем сидеть в старой избенке и жевать черствый хлеб.
Как глубокомысленный Е. П. Иванов сказал, что «революцияоправдаласьв том, что она не удалась», так я добавлю об интеллигенции: над черствой бесчувственностью ее и черным бесстыдством ее можно было бы поставить крест, не появись «Вехи»; но эти русские интеллигенты, все бывшие радикалы, почти эс-деки,и во всяком случае шедшие далеко левее Мережковского, Философова, Розанова, когда-то деятели и ораторы шумных митингов (Булгаков), вожди кадетов (Струве), позитивисты и марксисты не только в статьях журнальных, но и в действии, в фактической борьбе с правительством, этим удивительным словом в сущностио себеи своем прошлом, о своихвчерашних страстнейшихубеждениях, о всейсвоей собственнойличности, вдруг подняли интеллигенцию из той ямы и того рубища, в которых она задыхалась, в высокую лазурь неба. Раз появились «Вехи», Шагов, – значит, русская интеллигенция жива. Да и не только жива, а перед нею лежит громадная будущность, лежит безграничная дорога.
Нравственный позор революции и интеллигенции заключался в ее хвастовстве, в ее бахвальстве, в ее самоупоении. Это было какое-то дубовое самоупоение, которого не проткнешь. Все «мертвые души» Гоголя вдруг выскочили в интеллигенцию, и началось такое «шествие», от которого только оставалось запахнуть дверь. Все, от чего погибло христианство, – это бахвальство попов, это самоупоение митр7, это «непогрешимость» их, – очутилось вдруг в багаже эсдеков, кадетов, интеллигентов и проч.
Смрад, ужас и «затворяй ворота». Ибо победить это «триумфальное шествие» кто же мог?!..
И вдруг «погребальные «Вехи»… Это – как чистый понедельник после масляницы; великое покаяние: «Господи владыко живота моего…»
Вдруг все оказалось спасенным. Спасенною оказалась именно интеллигенция. Русскому народу, глубоким частям русского общества и наконец русскому государству не в его concretum, которое или ничтожно, или порочно, но в его idea, которая ведь остается же, вдруг всему этому оказалось возможнымс кем-то говоритьв образованных кругах,с кем-то взаимодействоватьсреди студенчества и профессоров, среди писателей; вдруг оказалось возможнымоткуда-то звать людей на помощь.
Ибо ведь государство-то наше, страна наша – захудалы, несчастны.
Звать ли людей оттуда, откуда идет только ненависть, проклятие? Да и что за охота менять Держиморду на Петрушу Верховенского? Ведь этот «согнет в дугу» почище Держиморды. Ведь он кушал холодную курочку в самый час самоубийства, по его подговору, благородного Кириллова8.
Кстати, Достоевский своими «Бесами» написал то самое, буквально то, что написали профессора и полупрофессора «Вех», написали не гениально, хотя и с талантом, но, главным образом, написали в высшей степени чистосердечно, мужественно, прямо, резко. Кстати, они искупили и «профессоров», которых давно как-то и называть стало неловко без кавычек.
Были «профессора»… Но появились «Вехи» и стали – профессора.
Была «интеллигенция»… Но после исповеданий братьев наших в «Вехах» мы можем говорить, что у нас действительно есть… образованный, прямой русский класс…
Вовсе Булгаков и другие не зарезали русскую интеллигенцию. Они сами зарезались. И воскресли. Погреблись и ожили.
Как это специалист по «христианским делам» Мережковский9этого не понял? Не оценил, не почувствовал. Но дело в том, что и христианство для него одна из пережитых идей, которую он престидижитаторски выдергивает там и здесь последние 2-3 года для красоты и эстетического украшения своей личности. Все уже холодно и помертвело в том «складе» чувств, «амбаре» былых настроений и умерших целых цивилизаций, каковой изображает собой новейший Аполлоний Тианский, или польско-русский новейший Товянский10…
Как же он поступал с этими шестью интеллигентами – Шаговыми? Немногим лучше поручика Эркеля…
При хохоте зала он их пинал ногами, бил дубьем, – безжалостно, горько, мучительно. Весь тон был невыносимо презрительный, невыносимо высокомерный… Дмитрий Сергеевич горел звездою над болотными огоньками «Вех». Это нечестное дело нельзя было делать прямо… И он делал это косвенно, воспользовавшись сравнением Достоевского, абсолютно не шедшим к делу, абсолютно обратным делу.
Что такое эти шесть11 интеллигентов, составивших «Вехи»?.. Абсолютно бессильны и слабы, как Шатов: у них нет того имени, которым обладает Мережковский, нет готовых к услугам столбцов газет. Они именно написали сборник, исповедание от себя, книгу. Кто же книги в наше время читает? Читают газеты. К их услугам нет и религиозно-философских собраний.
Но Мережковский перевернул все дело: русскую интеллигенцию, могущественную, владеющую всею печатью, с которою очень и очень считается правительство, которая представляется все-таки не маленькою вещью – восемью университетами, – он представил плачущею, жалкою лошаденкою в сне Раскольникова, которая везет воз с сидящими на нем пьяными озорниками-мужиками (Россия – в сравнении Мережковского), и вот они, эти пьяные мужики, сперва секут до изнеможения эту клячонку – интеллигенцию, затем секут ее по глазам, больно, мучительно; и сна везет, но нет сил – остановилась. И тогда один подходит и ударяет ее железным ломом12.
Клячонка пала.
Клячонка издохла.
«Так жестокие люди, эти Струве, Булгаков, Бердяев, Изгоев, Гершензон, удар за ударом наносят дохлой клячонке-интеллигенции удары».
Свалилась, пала… И Мережковский, маленький и страдальческий, бегает около лошаденки, ласкает, целует ее в глаза и жалуется на тех грубых, жестоких мужиков.
«Браво! браво! браво!» И я кричал: «браво». Ну, что же: талант обманывает.
Но как грустно, что даже слезы, все, все, и «вздохи матери» и «скорбь друга», все, чем живут цивилизации и тепел каждый дом, – тоже пошло на грим актера, на пудру актрисы. Есть ли религия, когда молитвы читает актер, и «даже лучше священника»… Страшно и жутко жить на свете.
Против «Вех» кричал и Столпнер13, практический социал-демократ: маленький, лысый, красный как вареный рак, он стал совсем спиной к публике и кричал на тут же сидевшего и наклонившего низко голову Струве. Это было хорошо. Отчего не хорошо? Сцепились два интеллигента, прямо за волосы, без фраз. Он кричал об англичанах, об Изгоеве, об онанистах (буквально), всех проклиная и защищая русскую интеллигенцию, как героическую, как носительницу идеала и вечного улучшения. Тряс скрюченными, кажется немытыми, пальцами. И признаюсь, я не знал, кто мне больше друг и близкий, Струве или Столпнер. Но я почувствовал, что в обоих их интеллигенция оправдана и жива.
Тогда как в бездушном обвинительном акте Мережковского она была мертва.
И я, эти два года перешептавший себе все то, что написано в «Вехах», – купив эту книжку (хотя еще не прочитав ее), поднимаю кубок за цветущую, прекрасную русскую интеллигенцию, говоря:
– После Великого поста – Пасха! Кайтесь больно, до конца, до могилы: погребитесь. И тогда воскреснете в бесконечную радость, в торжество, и воскресите все, но в другом виде, в очищенном и кротком виде, от 14 декабря и до 17 октября, и дальше, гораздо дальше, бесконечно дальше…
Статья опубликована в газете «Новое время» 27 апреля (10 мая) 1909 года (N 1 1897). Это первая из трех статей В. В. Розанова, посвященных «Вехам». Статья «Между Азефом и «Вехами» («Новое время», 20 августа (2 сентября) 1909 года, N 12011) перепечатана в кн.: В. В.Розанов, Черный огонь, Paris, 1991, с. 48 – 63.
Оценка В. В. Розановым сборника «Вехи» была неизменно положительной, несмотря на то, что позднее, в «Уединенном», он писал: «Из авторов «Вех» только двое – Гершензон и Булгаков – не разочаровали меня» (В. В.Розанов, О себе и жизни своей, М., 1990, с. 91).
1Цирковой фокусник, пользующийся «ловкостью рук»; то же, что манипулятор.
2В. В. Розанов пересказывает содержание доклада, прочитанного Д. С. Мережковским на заседании Религиозно-философского общества 21 апреля 1909 года. Первоначальное название доклада – «Опять о интеллигенции и народе». Свой доклад Мережковский читал после Д. В. Философова, чье выступление – «Национализм и религия» – также было посвящено «Вехам». Из авторов «Вех» на заседании присутствовали П. Б. Струве и С. Л. Франк, выступившие в прениях (кроме них выступили свящ. Аггеев, Неведомский, Столпнер). Розанов также присутствовал, но не выступал. Отчет о заседании Религиозно-философского общества с изложением речей Философова и Мережковского поместили на своих страницах газеты «Речь» 23 апреля (Н. Огнев, «О русской интеллигенции») и «Русские ведомости» 25 апреля («Интеллигенция и национализм»). Полностью выступление Мережковского было опубликовано в газете «Речь» 26 апреля. Впоследствии его речь под названием «Семь смиренных» (так Мережковский называет авторов «Вех», уподобив их тем самым «семи смиренным», подписавшим «Определение» Св. Синода 20 – 22 февраля 1901 года об отлучении Л. Н. Толстого от православной церкви) вошла в состав двенадцатого томя Полного собрания сочинений Д. С. Мережковского (СПб. – М., 1911, с.69 – 82).
3В. В. Розанов ошибается: «в защиту мясников Охотного ряда» Достоевский выступил не в «Дневнике писателя», а в письме «Студентам Московского университета», опубликованном в газете «Русь» 14 февраля 1881 года. Студенты Московского университета (Ф. Самарин, С. и Д. Свербеевы, Д. Некрасов, П. Милюков, Н. Долгоруков) обратились к Достоевскому с просьбой публично изложить свои взгляды по вопросам о взаимоотношениях народа и интеллигенции. В письме студентов, в частности, был затронут инцидент, имевший место в Москве 3 апреля 1878 года, который подробно освещали все газеты: в тот день большая группа студентов Киевского университета, высланных в различные губернии, в сопровождении многочисленных московских студентов, встретивших их на Курском вокзале, двигалась по московским улицам к центру. У Охотного ряда мясники и торговцы набросились на студентов и стали их избивать.Отвечая своим корреспондентам, Достоевский писал:»<… > вот и вы сами, господа, называете московский народ «мясниками» вместе со всей интеллигентной прессой. Что же это такое? Почему мясники не народ? Это народ, настоящий народ, мясник был и Минин. Негодование возбуждается лишь от того способа, которым проявил себя народ. Но, знаете, господа, если народ оскорблен, то он всегда проявляет себя так» (Ф. М.Достоевский,Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, кн. 1, Л., 1988, с. 23).
Следует отметить еще одну неточность В. В. Розанова: правильно фамилия героя народного ополчения 1612 года читается «Минин-Сухорук».
4Имеется в виду статья А. А. Столыпина «Интеллигенты об интеллигентах» («Новое время», 23 апреля 1909 года).
5Рассказывая, очевидно, по памяти эпизоды из романа Достоевского «Бесы», Розанов Допускает целый ряд неточностей и искажений. «Петр Степанович (Верховенский, а не Эркель! – В. С.)аккуратно и твердо наставил ему (Шатову. – В.С.) револьвер прямо в лоб, крепко в упор и – спустил курок» (Ф. М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах т. 10, с. 460). В это время Эркель держал Шатова за локти (там же). Кроме того, Эркель не был поручиком и не зажигал лампадку перед портретом О. Конта. В романе рассказывается об одном «подпоручике», который, получив «словесный выговор» от своего командира, «не вынес выговора <…> и изо всей силы укусил его в плечо…». После этого, разрубив хозяйские образа топором, «в своей <…> комнате разложил на подставках, в виде трех налоев, сочинения Фохта, Молешотта и Бюхнера (а не Огюста Конта! – В. С.) и пред каждым налоем зажигал восковые церковные свечки» (там же, с. 269). Кроме того, действие романа «Бесы» происходит не в Москве, а в провинциальном городе.
Эти ошибки, впрочем, не снижают уничижительного смысла, заложенного Розановым в сравнение Мережковского и Философова с Эркелем. «Эркель, – по характеристике «рассказчика» романа «Бесы», – был такой «дурачок», у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького, подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости <…> маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель, быть может, был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова <…>» (там же, с. 439).’
6Евгений ПавловичИванов(1879 – 1942) – писатель, знакомый В. В. Розанова.
7Митра – головной убор православного епископа, входящий в его полное облачение.
8Имеется в виду эпизод из шестой главы третьей части «Бесов»: придя к Кириллову, чтобы получить от него предсмертное письмо, в котором тот брал бы на себя убийство Шатова, Верховенский обнаружил у него остывшую курицу с рисом «и с чрезвычайной жадностью накинулся на кушанье; но в то же время каждый миг наблюдал свою жертву» (там же, с. 466).
9Д. С. Мережковский был лидером «нового религиозного сознания» (богостроительства), сторонником которого был и Розанов. Кроме того, Мережковский – автор известной трилогии «Христос и Антихрист» и многих других произведений на религиозно-христианские темы. Все это и дает Розанову повод с иронией назвать Мережковского «специалистом по «христианским делам».
10АполлонийТианский(I в.) – полулегендарный божественный мудрец, колдун и шарлатан, своего рода Калиостро античности. См.: ФлавийФилострат, Жизнь Аполлония Тианского, М., 1985.
АнджейТовянский(1799 – 1878) – польский мистик, оказавший значительное влияние на А. Мицкевича.
11Ошибка Розанова: «Вехи» написаны семью авторами. В данном случае название статьи Д. С. Мережковского «Семь смиренных» не могло мнемонически ничем помочь Розанову, так как само это название появилось позднее. По-видимому, Розанов здесь и далее, говоря о «шести» авторах «Вех», постоянно забывает Б. А Кистяковского, с которым он не был знаком лично.
12Имеется в виду эпизод из «сна Раскольникова», о котором рассказывается в пятой главе первой части романа Достоевского «Преступление и наказание». Напомним, что этот сон приснился Раскольникову, когда он спал в кустах на Петровском острове накануне совершения им преступления.
13Борис ГригорьевичСтолпнер(1871 – 1937)- социал-демократ с 1902 года, впоследствии советский философ, переводчик сочинений Гегеля на русский язык.
В. В. РОЗАНОВ К ПЯТОМУ ИЗДАНИЮ «ВЕХ»
Идти ли русскому обществу за универсализмом всей русской литературы, как она выразилась от Жуковского до Толстого, или ему, свернув с этой дороги широкого понимания и широкого сочувствия, перейти на «железнодорожные рельсы». От Маркса до Михайловского, попросту – погрузиться в социал-демократический интерес, в социал- демократические надежды, в социал-демократические законы и всю психологию, – вот практический вопрос, перед нами лежащий, вот вопрос, на который отвечают «Вехи»… «Сборник статейо русской интеллигенции» – таков подзаголовок «Вех», – статей критических в отношении своего объекта, статей, наконец, отрицательных. Возможно ли, однако,образованнымлюдям какой-нибудь страны восставать против «образованности» этой страны?.. По существу, конечно, невозможно! Невозможно Англии восставать против «английской образованности», Германии – против «германской образованности» и Франции против «французской образованности». Хотя недостатки и односторонности, конечно, в каждой из названных «образованностей» есть. «Образованность» есть умственный дух страны, умственные наклонности страны, умственные вкусы страны; наконец, это есть умственные предрассудки, предрасположения, суеверия, привычки страны, как они выражаются преимущественно в литературе и искусстве, но также в нравах общества и даже в политике страны. Ясно, что против «образованности» своей страны просто нельзя поднять голоса, не в силах поднять его никто почти в силу национально-физиологической своей природы. Как же написаны «Вехи»? Как могло случиться, что они появились? Общее правило о невозможности восстания против «образованности» своей страны имеет исключение. Ренан и Тэн14после разгрома Франции Германией оба заговорили о преимуществах над французскою «образованностью» – образованности германской. О недостатках французской образованности«века просвещения» (XVIIIвек) заговорил ряд французских писателей высокого блеска после 1815 года. С падением Наполеона вдруг изменился характер и дух французской литературы – и даже, общее, французской образованности. Вольней, Бональд, Жозеф де Местр15 – умы совершенно другого порядка,другого характера,чем Вольтер или Дидро. Таким образом, критика «образованности» какой-нибудь страны возможна в той же стране, но только она приходит не иначе, как после сильного потрясения, после большого «переживания». Так было везде, случилось это и у нас. Было бы совершенно невероятно, если бы после неслыханных испытаний японской войны и опыта нашей «революции» русская литература, что называется, не дрогнула. «Не дрогнуть» эта самая впечатлительная и тонкая ткань национальной организации могла бы в обществе лишь умирающем, старом, ни на что более не отзывающемся. Успех «Вех» произошел отчасти оттого, что никакая брань на книгу не могла переубедить общества в том, что здесь подали голоса свои самые чуткие, самые впечатлительные люди страны и что, после революцииивойны, это впервые послышался новый, свежий голос, так сказать, в уровень с пережитыми событиями, по крайней мере в связи с пережитыми событиями. Ибо нельзя же считать духовным отражением пережитых ударов брань на Победоносцева, ропот на закон 3 июня16и продолжающиеся надежды на долженствующую обновить мир социал-демократию. Все это- литература до японской войны и до «великой забастовки». Все это литература «еще при Сипягине и Плеве» 17, и только. Но пришли новые события: неужели же литература одна прошла бы мимо них без всякого впечатления?
Таким «медным лбом» не оказалась литература. И появились «Вехи»…
В прекрасно написанном М. О. Гершензоном предисловии к сборнику высказана закругленно мысль его, мотив его, историческое его положение: «Не для того, чтобы с высоты познанной истины доктринерски судить русскую интеллигенцию, и не с высокомерным презрением к ее прошлому написаны статьи, из которых составился настоящий сборник, а с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны. Революция 1905 – 6 гг. и последовавшие за нею события явились как бы всенароднымиспытанием тех ценностей, которые более полувека, как высшую святыню, блюла наша общественная мысль.Отдельные умы уже задолго до революции ясно видели ошибочность этих духовных начал, исходя из априорных соображений; с другой стороны, внешняя неудача общественного движения сама по себе, конечно, еще не свидетельствует о внутренней неверности идей, которыми оно было вызвано. Таким образом, по существу поражение интеллигенции не обнаружило ничего нового. Но оно имело громадное значение в другом смысле: оно, во-первых, глубоко потрясло всю массу интеллигенции и вызвало в ней потребность сознательно проверить самые основы ее традиционного мировоззрения, которые до сих пор принимались слепо на веру, во-вторых, подробности события, т. е. конкретные формы, в каких совершилась революция и ее подавление, дали возможность тем, кто в общем сознавал ошибочность этого мировоззрения, яснее уразуметь грех прошлого и с большей доказательностью выразить свою мысль. Так возникла предлагаемая книга: ее участники не могли молчать о том, что стало для них осязательной Истиной, и вместе с тем ими руководила уверенность, что своей критикой духовных основ интеллигенции они идут навстречу общесознанной потребности в такой проверке».
Таков голос времени, зов времени, на который ответила книга. Ее следует назвать настолько же подчеркнуто славянофильской, как и подчеркнуто западнической. В полном слиянии славянофильства и западничества, в личном духе ее авторов лежит лучшая ее черта, главная прелесть. Они не примиряют идеи славянофильства и западничества между собой, не построяют для этого умственные комбинации за письменным столом, – но сами и лично они являются столько же русскими, славянами, сколько и западными германцами или кельтами. И. В. Киреевский, первый славянофил у нас, начавший литературную деятельность изданием журнала «Европеец» 18, мог бы быть назван их прототипом и литературным родоначальником. Все грехи нашей личной и общественной жизни, грехи нашей государственности горят перед ними ярко, болят щемящею болью в их душе; но – в их русской душе, в русском сознании. Все преимущества западного духовного развития, западной дисциплины, западной школы не вызывают в них никакой зависти и только боль о том, отчего у нас этого нет. Они суть русские по крови, по духу, по заветам, по воспитанию; и западники – по вкусам, или, точнее, по мерилу в них добра и зла, по оценке развития и прогресса.
Этот факт, вполне точный, тем удивительнее, что из авторов «Вех» трое (почти половина) – евреи.
* * *
Авторы «Вех» не вполне солидарны между собою, но солидарны кое в чем общем. В предисловии это так определено: «Общею платформою соединившихся здесь авторов является признание теоретического и практическогопервенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе- на признании безусловного примата общественных форм, – представляется участникам книги внутренне ошибочной, т. е. противоречащей естеству человеческого духа, и практически бесплодной, т.е. неспособной привести к той цели, которую ставила себе сама интеллигенция, – к освобождению народа. В пределах этой общей мысли между участниками «Вех» нет разногласий».
С симпатичными нам увлечениями и преувеличениями всегда хочется согласиться. И так хочется сказать «да» в ответ на этот положительный тезис книги. Но рассудительность и полная истина требуют здесь спора…
Англия или Афины променяли бы свою «Великую хартию», свой «Habeas corpus» 19, свой ареопаг и экклесию20, своих Периклов, Кимонов, Алкивиадов21, своего Питта и Борка22на некоторую, позволю выразиться, прелость сердечную, сказывающуюся слезами, молитвой, постом и аскетическими упражнениями, или на непрерывные споры и рассуждения на темы совести, личного поведения и вообще «небесные», каким, например, предавались в своих «нравственных колониях» толстовцы, предавался сам Толстой в пору разработки идеи о «трех упряжках» 23 (три способа проводить свой день), предаются монахи в монастырях, предаются у Диккенса – его слезливые, молящиеся, угрюмые и желчные пуритане, пиетисты? Вот вопрос. Это со стороны зрелища истории, факта истории. Но затем и теория. Толстой однажды спросил: «Как нагреть воду в котле, не согревая каждойчастицыводы?» Он хотел сказать, что нельзя получить «итога», не имея «слагаемых». Но на этот тезис можно написать разные иллюстрации… Гоняясь за «слагаемыми» и полагая в них всю сущность, один хитрый немец предлагал русским простакам чудодейственное «средство от клопов», притом «совершенно верно действующее»: нужно клопа изловить, раскрыть ему ротик, положить в рот крупинку изобретенной им мази (или порошка), «и тогда клоп непременно умрет». «И когда вы, сударыня, – продолжал немец убежденно, – так поступите с каждым единичным клопом в вашем доме, тогда клопы совершенно выведутся и ваше жилище превратится из нечистоплотного русского в аккуратное немецкое». Против очевидности немецкого рассуждения совершенно нельзя спорить. Оно доказано. Но предпочтительнее просто выкуривать клопов серою или омывать стены и деревянную мебель кипятком – разом. Что касается до согревания воды, то опять: кто же черпает воду ложечкой, из ложки переливает в наперсточки, согревает каждый наперсточек и, слив в одно, получает такое великолепие, как «котел горячей воды»? Просто наливают воду в котел такого объема, сколько воды нужно в доме, и ставят на огонь. Так поступают, кроме философов, все кухарки и, кроме хитрого немца, все русские, да, думается, и заграничные хозяйки. Это- теория. Возвращаясь к истории, к Афинам и Англии, мы заметим, что помимо утилитарных соображений есть что-то неподражаемо свежее и прекрасное в гармоничном, спокойном и оживленном общественном устроении, есть некоторая художественность в учреждениях: и о том мальчике, который с Марафонского поля прибежал в Афины и, вскричав: «Афиняне, вы победили», – пал мертвым от изнеможения24, мы до сих пор учим в школах: хотя какова «польза» этого восклицания и что тут «исторически значительного»? Но поистине «не о хлебе едином бывает жив человек» – применимо вполне и к политике. Есть что-то красивое, прекрасное и благородное в одних учреждениях и неодолимо антипатичное в других. И мы ненавидим вторые, Даже если бы кто- нибудь нам вполне «доказал» их утилитарность. – «К черту доказательства! Это просто – гадко, вот и все». Гадка страна, проникнутая рабьим страхом, пропитанная лестью, угодничеством, пролазничеством; и хотя бы страна такая «наслаждалась вечным миром», мы ее проклинаем; хотя бы тут «рабы все благоденствовали», например при господах таких благочестивых, как Чертков или Неплюев25, – мы прокляли бы и отвернулись от зрелища, от сущности, от идеи. Дело в том, что в человеке и егонеобыкновенно сложной натуреесть нечто от красоты дикой лани, – и этой дольки дикой и неупорядоченной красоты нельзя уничтожить через учреждения, нельзя подавлять учреждениями, но нужнопринять в учреждения,вставив так, чтобы красота оставалась красотою и только никому не вредила. Мальчик оттого прибежал в Афины, что он знал, что там есть кому его выслушать. Суть не в мальчике, а в афинской толпе, которая ждала вести о победе или поражении, како своем – этой толпы – поражении или победе!Если бы известие нужно было только сатрапу провинции и до него относилось бы, – мальчик так не поспешил бы: пришел бы угрюмый раб и с льстивой улыбкой передал бы письмо от победителя- полководца. Совсем другое дело, иное зрелище, – и учителю школы нечего было бы рассказать ученикам. Из таких грустных рассказов слагается некрасивая история; граждане страны с такой историей угрюмо помнят или совсем не помнят прошлого, и не интересуются им, и не рассказывают ее иностранцам, и рассеянно смотрят по чужим краям, и уезжают в чужие края без тоски и сожаления. Это – страшное дело. Чтобы заработать красивую историю, можно решиться много перестрадать. Итак, вопреки авторам «Вех», естьсамодовлеющая(это я подчеркнул важное у них слово) красота в учреждениях, в общественном сложении, или, переходя опять к истории, – в «способе нагревать воду в котле, а не в наперстках, и истреблять клопов курением серы, а не через вкладывание в рот мази».
Наконец, по наивности можно не замечать кое-чего, и такое незамечание не будет безнравственно; но когда наивности нет, когда ум сознает некоторые вещи, и это сознание не берется в расчет и деятельность совершается так, как бы его не было, т. е. притворно-наивно, тогда мы имеем дело с упадком нравственности, с грехом. К числу таких «грешных» вещей относится в наше время и равнодушие к политическим и общественным формам жизни, со стороны их утилитарности. Землепользование, обработка земли, ремесла, строй школы (а есть и «строй школы» помимо «хороших учителей») никак не улучшатся от наших молитв, от нашего личного нравственного совершенства, наших вздыханий, покаяний, слез и т. п. На вопрос, кого предпочтительнее иметь губернатором, лично ли прекрасного человека, доброго семьянина, благородного gentilhom’a, но совершенно бездеятельного, тусклого, инертного, пассивного и вообще «невинного и наивного», или же «утонувшего в личных пороках», но гениально-деятельного, неусыпного, великую административную творческую силу, сама губерния ответила бы:
По мне, уж лучше пей, да дело разумей?26
Увы, личная нравственность и общественная неспособность так часто сочетаются! Увы, сочетаются и порок с творческим гением. Для народа, населения, для массы «личные пороки» совершенно незаметны, даже невидны за стенами дома или дворца, и вообще, говоря искренно, – просто до этого никому дела нет, никому это не интересно; но личная неспособность к управлению поднимает вой боли в народе, да с нее часто начинается и крушение наций, государств, стран! Бисмарк поддержал бы такую падающую страну, как он поднял из «незначительного существования» Германию; но авторы «Вех» не оспорят, что сто добродетельных Чертковых при пособии всех авторов «Вех» не улучшили бы и уездного городка. Но стать в лучшее положение, городу, уезду или стране – значит вообще испытывать меньше боли, – и всего, что с нею связано. А с нею связано, увы, и много безнравственного; с плохим питанием, обнищанием, голодом связано всеобщеенедовольство, злоба, гнев, воровство, насилия, убийства, алкоголизм. Не всей массой они отсюда текут, но некоторой долей текут отсюда. Поэтому в «мировой гармонии» порочный, но даровитый, талантливый управитель «нравственнее» добродетельного, но неспособного: при нем пороки уменьшаются, при добродетельном – растут. В итоге страны «добродетель» множит иногда пороки, а порок – увеличивает добродетели. Для того, чтобы это увидеть, надо только перестать нагревать воду в наперстке, перестать интересоваться спальнями и будуарами правителей, – а веселым, свежим взглядом окинуть страну, поля, площади, улицы. Пусть все это шумит веселой, здоровой жизнью, хорошо торгует, хорошо танцует; пусть везде шумят разговоры, беседы, споры; ни у кого чтобы не было сонных, апатичных лиц… А куда они пойдут к ночи – «к куме» или в церковь, право,истории это неинтересно. Человек вообще так прекрасен, что многие пойдут в церковь, без поощрения, без подсказывания. Дайте людям немного потанцевать, а помолятся они сами.
Но, затем, к словам авторов «Вех» мы чувствуем все-таки симпатию, даже и видя их односторонность. Ничего нет противнее человека и противнее общества, заглушившего в себе интересом к политике всякую внутреннюю жизнь, психологическую, совестливую, поэтическую, религиозную. В особенности, когда эта «политика» есть не творчески-созидательная, не спокойно- делающая, а критико-злобная и критико-бессильная. Увы, в России только эта и была и только эта почитается, уважается, приветствуется. Если взвесить то море злобы, человеконенавидения, чело- векоотвращения, человекогадливости, в последнем анализе человекоубийства, какое ежедневно и ежемесячно вливается в общество печатью и затем разливается по стране через мелкий говор на «правительственные темы», то поистине надо еще удивляться, как русский человек живет, существует и что[-то] делает, даже на что-то лучшее надеется для своей страны, или притворяется, что надеется. Потому что, какие же тут «надежды»… Вся жизнь русская, вся мысль русская, все нервы русские разделились на что-то «полицейское» и «антиполицейское», и умерло решительно все, кроме двух желаний: удержаться самим в полиции – это «правительственная программа»; или выгнать «тех» вон и на месте их сесть самим в полицию – это «пожелание общества». Какой-то «рай», за обладание которым все спорят: квартальные, профессора, гимназисты, дамы. «Кому сесть в полицию, нам или им», – об этом написаны все повести, рассказы, много стихов, толстые и печатные рассуждения. Когда однажды я несколько высказался в печати в сторону всеобщего успокоения и примирения, то в ответ получил письмо, очень характерное по тону: «Кого вы хотите обмануть вашей елейностью? Разве есть в мире общество, более загаженное полициею, чем русское? Правительство приложило все старания к тому, чтобы воспитать общество в духе полиции, полицейского сыска и шпионства, дать обществу полицейские нравы и настроение. Разве есть в мире общество более шпионское, умеющее находитьнаслаждение взлословии и травле, способное считать сыщика за человека, предполагать в нем человеческую душу? Полиция, этот заразный и злокачественный придаток, стала законодательницей выше самодержца: она предписывает правила нравственности, правила поведения, правила воспитания детей и взаимных отношений. Разве мыслимо общество более омерзительное, чем современное русское, у которого образец, идеал – сыщик». Вот больной тон человека, отравившегося политикою. Автор уже не в силах обернуться на себя и заметить, чтоонсам «находит наслаждение в злословии и травле» и подлежитсамубийственным определениям своего письма. Куда же такого деть, как не посылать арестовывать, хватать, казнить? Казнь уже стоит в его душе, как мечта, как идеал. И между тем, вместо того, чтобы писать это письмо, он лучше прислал бы другое с цитатой хоть [из] «Птички» Пушкина:
…В долгу ночь на ветке дремлет,
Солнце красное взойдет…
и т. д. Право, на такую злобу только и умею ответить этим стихом.
Иногда кажется, что лучший спор с политикой и политиками – цитировать Пушкина, читать чаще Пушкина; после прочтения новой книжки «Русск[ого] Богатства» взять да и переписать своею рукою что-нибудь из Пушкина. Переходя к сериозному тону, замечу, что если бы эти «полицейские пока без погон», которые думают и чувствуют втонприведенного письма, которые печатают целые газеты и журналы в этом же самом тоне, победили бы и выгнали из участка «тех полицейских», теперешних: то, конечно, ничего иного они и не в силах были бы принести на их место, сотворить на их месте, как возвести старое и крепчайшее здание подобной же полиции, например, социал- демократической полиций. Только к этому и рвутся, никакого другого пафоса их писания и не имеют.
Поэзия освобождает.
Религия освобождает.
«Нравственная духовная жизнь», о которой говорят авторы «Вех», освобождает, улучшает, подымает личность. Только не надо тут специфически подчеркивать: «нравственная заботанад собой!».
И если когда-нибудь мы смогли бы надеяться на что-то похожее на «Англию» или «Афины» у себя, то не иначе и не раньше, как пройдя через успокаивающую зону поэзии, художества, религии, внутренней духовной жизни. Для создания свободных учреждений нужнаосвобожденная душа, независимаядуша: возможно ли ее получить в теперешней политике? Мне кажется, наиболее «прогрессивным личным движением» в настоящее время был бы выход из этого всеобщего омута, отстранение себя от него, отстранение его от себя, некотороевременноеодиночество в целях «собрать что-то целое в себе»… Это не так мудрено и в пределах сил каждого. Нужно освободить себя от наркоза «последних известий»… Есть голубое небо, есть прекрасно написанная «История, Греции» Грота27, есть, к сожалению, не переведенные «Etudes sur l’histoire de l’humanite» 28 Лорана, бельгийского ученого. Наконец, нам, русским, имеющим такую роскошь литературы в прошлом, лучше в 3-й, в 4-й раз перечитать «Войну и мир», «Анну Каренину», «Капитанскую дочку», «Мцыри», чем еще альманах «Шиповника» или «Земли» и в них «Францов Венецианов» и «Великих Рыцарей Гуаков», т. е, какое-нибудь «В провале», «Крушение» или «Бездна» Айзмана, Миртова, Андреева29и проч. и проч. и т. п. и т. п.
К. ЧУКОВСКИЙ
СОВРЕМЕННЫЕ ЮВЕНАЛЫ
I.
О поэтах принято думать, что они большие самохвалы. Один служит себе самому литургии и твердит неустанно:
– «Я Бог таинственного мира!» 30
Другой поет «Песню о самом себе»:
– «Я славлю себя, воспеваю себя!»
Третий набожно слагает себе акафисты:
О да, я избранный, я мудрый, посвященный31.
Но не все же, слава Богу, таковы.
Сегодня я читал, например, одного поэта и с отрадой натыкался у него на такие изречения:
– «Я живу, как последний дурак»! 32.
И еще:
– «Я молчу, как истукан»! 33
И еще:
– «Замерзаю, как осел»!
И дальше – «Стою у злого моря циничным оборванцем» 34… – «Сегодня мы все дураки»…
Обращаясь к самому себе, этот странный поэт взывает:
– «А пока лежи в постели и мычи, как идиот»! 35
Не богом зовет он себя, а «скотиной»; и, глянув на себя как-то в зеркало, с каким изумлением восклицает:
Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О, нет, не надо, ради Бога, нет!! 36
Согласитесь, во всем этом автопортрете самохвальства очень немного. И когда поэт обращается к самому себе со словами:
– «О лоботряс»! –
то нельзя не признать его, пожалуй, даже слишком скромным.
Имя этого удивительного поэта – Саша Черный37, и, хотя он печатается в сатирическом журнале «Сатирикон» 38, но как видно из приведенных отрывков, сатира его главнейше устремляется против него же самого, против Саши Черного, – против собственных его изъянов и грехов.
Подозреваю, что даже «Сашей» он назвал себя «для сатиры», чтобы побольнее себя уколоть. Из каждой его запятой так и бьет в глаза, что надоел себе человек до последнего краю, что противен ему каждый свой шаг, и, как постылую жену, готов он пилить и пилить себя с утра до ночи, и подглядывает за собой, и подслушивает, и пишет на себя кляузы, доносы, эпиграммы, сатирические куплеты, и, в каком-то экстазе самооплевания, еженедельно в «Сатириконе» выводит себя на позор.
Был я богоборцем, был я мифотворцем39, — жалуется он на себя:
Но теперь мне ясно: только тошнотворцем,
Только тошнотворцем был я целый год.
Согласитесь, это большая новость в Ювеналовом деле! И вдумайтесь только: ведь это «Вехи», пропетые как романс, это Гершензон, «положенный на музыку»!.. О, конечно, вы правы: Саша Черный писатель микроскопический, но почему это критика наша так боится заглянуть иной раз в микроскоп, – разве для иного биолога инфузория не бывает иногда знаменательней мастодонта! Откуда же, в самом деле, такая страсть к самосечению у этого последыша славных «рыцарей свистопляски»? Отчего это, в самом деле, так, что до нынешнего «Сатирикона» все Саши Черные, сколько их было – и в «Искре», и в «Будильнике» 40, и в «Гудке» (и в недавних «красных» листках), – клеймили и казнили кого угодно: откупщиков, славянофилов, дворян, «ерундического» Фета, «эхидного» Тургенева, Корейшу-Аскоченского41, только не себя, а этот современный Саша Черный, Наш, как ни притворяется, будто что-то такое имеет против министра Шварца и депутата Маркова42, – в сущности только и ждет той минуты, чтобы всенародно обозвать себя «идиотом» и «гадкой овцой»? —
И главное, – для чего другого, а для такого самоосвистания огромный, оказывается, есть у человека талант, виртуозная сила лиризма: такой оскомины нагонит вам в душу, такой терпкости, кислоты, что вот уже вы сами себе как лимон, и сердце ваше стало лимон, и голова – лимон, и, прокислив вам душу насквозь, этот «сатирик» недаром спрашивает:
Мой близкий! вас не тянет из окошка
О мостовую брякнуть головой? 43
О, конечно, тянет; в этом цель и смысл таких «сатир». И не правда ли, все это странно? Ведь пафос прежних сатирических наших журналов до «Сатирикона» – не правда ли – устремлялся исключительно навнешний, наружныймир, на изъяны быта, политики, гражданственности, и только теперь, когда, по словам «Вех», «тирания политики кончилась» и «тирания гражданственности сломлена», только в «Сатириконе» наши обличители и сатирики внезапно постигли и внезапно ощутили всей душой, что довольно нам «жить снаружи», пора уже «внутрь» уйти душе нашей, пора уже встать нам «над тактикой и над политикой», и вот Саша Черный, опять-таки по рецепту «Вех», над «внешними формами общежития» ставит своюличнуюжизнь, да сбудется реченное «Вехами», что «вличноститолько и заключена живая творческая энергия». (См. в «Вехах» статьи Гершензона, Струве и Булгакова, стр. 71, 92, 94, 47 и др.)
Ибо в том-то и вся суть, повторяю, что «Сатирикон» – это «Вехи», а Саша Черный – это Гершензон.
И даже «Сатирикон» важнее, показательней «Вех», потому что «Вехи» – это уже рецепты и диагнозы, а «Сатирикон» – это еще слепая боль. Рецепт, он может солгать, но боль ведь не лжет никогда.
Тысячи Черных Саш должны были ныть, выть и биться о стену головой, чтобы это оформилось в доцентские периоды Гершензона, и как эта боль жизненна, подлинна, раз она сразу сказалась и в философическом сборнике, и в журнале для свистопляски – на двух полюсах нашей литературы!
II
Но, может быть, вы не знаете, что такое «Сатирикон»? Это сатирический журнал той самой послереволюционной интеллигенции, о которой говорится в «Вехах».
Именно интеллигенции: раскройте любой номер; сейчас же это так и пахнет на вас. Вот про «смерть быта», вот про Вейнингера, вот про петербургское наше «хождение в народ», вот Мережковский, вот Сологуб, вот богоборчество, вот мифотворчество – весь интеллигентский обиход, и, когда Саша Черный пишет:
Давайте спать и хныкать,
И пальцем в небо тыкать44, – это пишет интеллигент, это пишу я, пишете вы, это лирика современной сегодняшней интеллигентской души. И когда он скулит:
Семья – ералаш, а знакомые – нытики,
Смешной карнавал мелюзги,
От службы, от дружбы, от прелой политики
Безмерно устали мозги45, — я вижу, что каждая буква в «Вехах» создана им и рождена именно этой его интеллигентской тоской, которую нужно же, наконец, заметить и с которою нужно же как-нибудь посчитаться. Все спорят с «Вехами», возмущаются «Вехами», восторгаются «Вехами», но никто не хочет их по-человечески пожалеть, не хочет заметить за ними вот этого худосочного самоедика, с лимонным сердцем и лимонной головой, тысячи таких самоедиков, которые, ей-Богу же, не виноваты, что (в одних только «Вехах»!) они глянули на себя в зеркало и точь-в-точь, как Черный, возопили:
Кто ты худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О нет, не надо, ради Бога, нет!
В «Вехах», правда, этого взвизга нет; г. Франк даже похвалялся в газетах своим «самообличением», но те, кто создали для г. Франка это право и эту возможность столь приятно «самообличаться», те, кто не в книгах, а в жизни должны были сказать себе о себе: «Мы уроды, мы калеки, мы стадо больных», тех нечего обличать в неточностях и противоречиях, – как это делал с «Вехами» всякий, кому не лень, – тех нужно принять и признать, ибо с болезнью кто же станет полемизировать! И страдание кто же станет уличать.
Но как бы там ни было, и там, и здесь настроение то же. Можно очень легко вообразить себе этакий дуэт Саши Черного с Гершензоном:
Саша Черный: «Я – осел», «Я – идиот», «я живу как последний дурак»!
Гершензон: «Мы – стадо», «Мы – уроды».
Розанов, послушав, скажет и тому и другому:
– «Кайтесь больно, до конца, до могилы, погребитесь и тогда воскреснете в бесконечную радость, в торжество» 46.
Гершензон:Дело не в программах, не в тактике. Тирания политики кончилась. Нужно сосредоточение личности, личное нужно самосознание.
Саша Черный:
Есть парламент, нет? Бог весть,
Я не знаю…
Вот тоска – я знаю – есть
И бессилье гнева есть…
Люди ноют, разлагаются, дичают,
А постылых дней не счесть! 47
Боже мой, что же это такое! До сих пор все шло хорошо. И тот и другой самообличался, и тот и другой уходил «внутрь», «в себя»; и тот и другой отвергал безусловный примат «парламента» над личною жизнью, но откуда же эта неожиданная – вы сами слыхали – «тоска», откуда «бессилие», «разложение»? То ли обещал нам Гершензон?
Он уверял нас, что, чуть только наше сознание «примет характерличного дела «, чуть только мы позабудем, напр., «есть ли у нас парламент или нет», и сами по себе, наедине с собою, устремим свои взоры во «внутренний мир» души, как сейчас же мы воскреснем и обновимся и будем «сильны неведомой силой», и – куда денется наше «хныкающее горе» и наш «низкий страх»! («Вехи», стр. 72 – 76).
Он приводил пример Карлейля и других великих людей. Но вот ему пример: маленький, кисленький Саша Черный, – все сделал по его рецепту, и вы сами слышали:
Есть парламент, нет? Бог весть,
Я не знаю, черти знают,
Вот тоска, я знаю, есть
И бессилье гнева есть, — какое же это, судите сами, воскресенье, наверняка обетованное Саше гг. Розановым и Гершензоном?
– Обманули вы меня, подвели! – мог бы он сказать им, но, повторяю, он, – как и тысячи других, – совершенно самостоятельно и раньше всяких «Вех» дошел до тех настроений, которые в «Вехах» превратились в красивые периоды Бердяева и Франка.
III.
С. Н. Булгаков (а с ним Кистяковский и Гершензон) рекомендуют Саше Черному – Самопознание, Самокритику, Самоуглубление, Самопроверку, Самоконтроль, но для того – это только Самоедство и Самоубийство.
Ибо, какой, скажите, толк Сашам Черным находить себя? Да для них, может быть, все спасение в том, чтобы именно себя потерять, в какой-нибудь партии, в какой-нибудь «посторонней» программке, чужой идейке, и, конечно, хорошо Эмерсону или Карлейлю48требовать от человека, чтобы, «действуя за себя и от себя, он выбросил прочь из окошка законы, книги, фетиши и обычаи», хорошо им уверять, что «пусть у нас будет столько конституций, сколько ягод морошки, и по парламенту в каждом селе, но если мы не станем лицом к лицу с собою, с своею душой, то мы будто бы будем рабы на веки и веки»; – ни Эмерсон, ни Карлейль не знали ведь Саши Черного, как знает его Гершензон.
Что для Карлейля – «творческое самопознание», то для Саши Черного: мой близкий, вас не тянет из окошка об землю брякнуть головой?
Правда, он твердит вместе с Гершензоном, что мы совершенно напрасно:
Ищем Бога, ищем черта,
Потеряв самих себя49.
Но, Боже мой, вот он нашел себя – и
В результате: жизнь ублюдка, Одиноких мыслей яд50, — а вовсе не те великие и богатые милости, которые щедро сулили ему и Гершензон, и Антоний Волынский, и Булгаков, и Розанов, и другие враги и друзья.
Под обаянием Буньяна51 и Карлейля Гершензон позабыл о Гамлете Щигровского уезда, о «гамлетизированном поросенке», о «Лишних людях», о «Ненужных людях», об «Иванове», о «Дяде Ване» и о всех прежних обликах Саши Черного, когда он в 40-х и 80-х годах оставался наедине с собой.
Нет, – повторю то, что твердил уже на этих самых столбцах, – «интеллигентамлегчежить «в марксизме», «в народничестве», «в ницшеанстве», и направленство не случайный признак нашей интеллигенции, который может быть, а может и не быть, это ее основное свойство, без него она немыслима, невозможна». Дайте ей заглянуть в себя, побыть с собою наедине, – и она неминуемо зачахнет, выродится в Сашу Черного, который сам зовет себя «ублюдком» и от которого мы услыхали недавно такую неслыханную марсельезу:
Отречемся от старого мира
И полезем гуськом под кровать! 52
Пусть российские наши Карлейли хорошенько запомнят ее!
IV
Г. Гершензон, как известню, славянофил53.
Саша Черный тоже славянофил.
Но славянофильство у них различное. Г. Гершензон мечтает о «дружном всенародном сотрудничестве», о слиянии с народом на почве «творческого самосознания»; его двойник из «Сатирикона» не верит в эти мечты.
Славянофильство у Черного другое. Слушайте, слова не пророните:
Квартирант и Фекла на диване.
О, какой торжественный момент!
– Ты – народ, а я – интеллигент, –
Говорит он ей среди лобзаний.
– Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем,
Ты меня, а я тебя – поймем!.. 54
(«Сатирикон», 1909 г., N 14).
Это цинично и это злобно, но больше всего это жалостно. Жалко бедного «интеллигента» – и не потому жалко, что, как говорит г. Пешехонов55,»слиться со своим народом – такова давняя и заветная мечта русской интеллигенции», а потому, что, как должен был наплевать себе в душу этот самый интеллигент, чтобы с такой яростью насмеяться над своей же заветной мечтою.
И здесь Самоуглубление не стало ли Самозаушением?..
V.
Вообще весь «Сатирикон» занимается самозаушением, – и до чего изящно и грациозно это выходит у него!
В четвертом, напр., его номере вы найдете гневную насмешку над поэтом Кузминым56, – этакое уничтожающее презрение, – с очень ясными, право, намеками на личную жизнь этого поэта, но вам не нужно даже переворачивать страницу, чтобы увидеть такую строку:
– «В журнале принимают постоянное участие» такие-то, такие-то и
– «М. Кузмин!»
Это, конечно, пустяки, и значит только, что на деле-то «Сатирикон» против Кузмина ничего не имеет, что он и сам заодно с Кузминым, но не ясно ли, что, издеваясь над Кузминым, он, в сущности, издевался над собою?
И это не случайность, а система.
Недавно, напр., «Сатирикон» объявил войну пародиям, столь обильно теперь расплодившимся: в остроумной статье «Гримасы» он всласть наиздевался над пародиями.
Это было у него на третьей странице, а на пятой странице – что? – конечно же пародия, даже две пародии О. Л. Д’Ора57: на Леонида Андреева и Сергеева-Ценского.
Это тоже пустяк, но и здесь этакое изящное презрение к собственным своим словам; и пускай здесь самый факт ничтожен, но поистине огромно, так сказать, психологическое основание факта.
В «Искре» таких «пустяков» не было. Если там обличали «сумбурного», напр., Фета58, то не просто «ради обличения», а потому что (пускай даже по варварству своему) действительно верили в его сумбурность. И обличив, не звали его в сотрудники, ибо считали свои обличения судебными какими-то приговорами, и очень удивились бы, если бы узнали, что возможна «сатира для сатиры», «обличение для обличения», без гнева и без любви, просто «так себе», – что возможен «Сатирикон».
Вот и еще подобный же «пустяк» – тоже мелкий до чрезвычайности:
«Сатирикон» посмеялся над художником Анисфельдом59и объявил, что в его картинах:
Тоненькие глистики
Распустили листики, —
а потом пошел печатать одну, другую, третью картину этого самого Анисфельда.
Но, конечно, такое не только в пустяках. «Сатирикон» готов с таким же изяществом издеваться над самою своею сущностью. Он, например, несомненный (хотя и незаконный) сын нашего «декаданса», – и весь тон его и фон – модернистский. Достаточно указать на его виньетки, заставки, на его стихи, на Блока, Кондратьева, Городецкого60 – и на всех былых ревнителей «Мира искусства» 61: Александра Бенуа, Добужинского, Бакста, Билибина, которые все – свои люди у него на страницах.
Но раскройте наугад «Сатирикон», – и вы с изумлением прочтете там о «блуде писателей», «modernes» 62, о «прыщавых декадентских щеголях», о том, что гоголевский Петрушка
…сдуру сделался поэтом
И что-то мажет в «Золотом руне» 63.
Вы услышите такой диалог:
– Ну как тебе нравится моя картина?
– Мм.., как бы тебе сказать… к сожалению, она не совсем moderne: слишком хорошо написана.
Вы услышите унылое признание обо всех этих Добужинских, Бакстах, Блоках:
Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,
А нам они наскучили давно!
Вы видите: это система: никаких пристрастий, никаких влечений. «Ты, читатель, не верь нам, мы сами себе не верим, мы просто «так себе». Лишь бы смешно, мы и над собой посмеемся».
А читатель современный и рад. Он так разуверился во всяком пафосе, во всякой «программе» и «тактике», он так разуверился в себе, что ему такое регулярное самооплевание и систематическое удаление от себя какой бы то ни было программы дороже теперь и роднее всего, будет ли оно ж «Сатириконе», или в близких «Сатирикону»»Вехах».
Зачем только «Вехи» пристают к нему с каким-то самопознанием – и сулят ему все чудеса и блаженства, если он познает себя. Самопознания-то ему и не нужно. Оно для него только лишняя тяжесть: почитайте-ка в «Сатириконе» Сашу Черного!
VI.
Но зато если хотите знать, как привольно живется интеллигенту без всякого «самопознания», вглядитесь в других китов «Сатирикона», в юмориста Аверченку и художника Ре-Ми.
Оба они очень даровиты, и главное их свойство: прожорливость, огромный аппетит к жизни, крепчайшие зубы и феноменальный желудок.
Тысячи всевозможных тем, рисунков, шаржей, анекдотов, рассказов, набросков – так и хрустит на зубах, так и тает в рту, – и вкусно – невкусно, все равно! – лишь бы жевать, – что жевать, безразлично! – особенно этот Ре-Ми! Во всех стилях, в самом трактирном и в самом утонченном, во всех манерах, что угодно, кого угодно, и какой чародей: чуть к чему прикоснется, так и вывернет душу наизнанку, словно это карман, а не душа! – но вывернул, и забыл, и пошел выворачивать другую, – счастливый, прожорливый художник! – как та – помните? (да простится мне!) – тоже счастливая гоголевская героиня, которая проглотила на птичьем дворе цыпленка, и сама того не заметила.
Заметил ли цыпленок, не знаю; да не в этом и дело; а дело в том, что зачем же разрушать человеческое счастье! Эти лихие таланты такие же Саши Черные, как и сам Саша Черный, – но все еще себя не ощутившие, не вкусившие от древа познания и доселе пребывающие в райском неведении.
И «да будет помрачен позором» тот Гершензон, который искусит их к самопознанию.
Они давно уже наги, давно уже живут «вне политики и вне тактики», давно уже «внешние императивы общественности» не имеют над ними власти, но «к себе», «внутрь» они еще не обратились, и – смотрите, все вы, худосочные Грегерсы64, как они румяны и безмятежны!
Не тревожьте же их понапрасну своими «идеальными требованиями», не превращайте сердца их в лимоны.
Если они и смеются над собою, то это для них анекдот, а вовсе не «долг», как было для «Вех», и вовсе не «мука», как было для Черного. Отнимите у них «неведение», и не Карлейлями станут они, а «гамлетизированными поросятами», – и тотчас же мы услышим от них:
Давайте ныть и хныкать
И пальцем в небо тыкать! 65
Такая уж странная наша интеллигенция, что самопознание и хныкание всегда для [нее] синонимы.
Я пишу это впопыхах, и боюсь, что в спешном наброске многое сказалось не так, и многое совсем не сказалось. Главное, про «Сатирикон». Я сказал, что он «вне политики»; но это отнюдь не значит, что он не касается политических тем. Это значит, что его энтузиазм, его пафос – не коренится уже здесь, как это было до сих пор с другимиинтеллигентскимисатирическими журналами.
Но нельзя же умолчать, что свирепая цензура66 гнетет его и сейчас, и что часто он выходит с незаполненными исковерканными цензурой страницами (см., напр., его N, посвященный студентам), и что часто он принужден выступать против французских смертных казней. Но, повторяю, не в этом его характеристика и не здесь теновыечерты, в которых сказалась современная сатира.
М. ШАГИНЯН
ЕЩЕ О «ВЕХАХ»
Н. А. Бердяев в своем письме к М. О. Гершензону от 4 августа 1909 года расценил эту статью как «очень сочувственную» (см.: «Минувшее. Исторический альманах», 11, с. 281).
«Вехи» вышли вторым изданием67. Существенных поправок в них нет, отдельные примечания (их очень немного) все более или менее домашнего свойства. Так, Бердяев мимоходом определяет создавшуюся вокруг «Вех» полемику, Гершензон объясняет смысл своей «знаменитой» фразы по поводу штыков68и т. д. То обстоятельство, что «Вехи» выпущены вторым изданием без всяких изменений по существу, а немногие подстрочные примечания и еще более оттенили их непримиримый, стойкий характер, – говорит к чести составителей сборника.
«Вехисты» прошли сквозь непрерывный свист левой печати, сквозь недружелюбную холодность центра и компрометирующие аплодисменты «Нов[ого] времени» 69, не испугавшись ни обвинений одних, ни одобрений других. Большинство и вовсе не пожелало отвечать на всякого рода полемические вызовы, а те, кто отвечает, – Струве и Франк70, – делают это с неохотой и почти по принуждению. Объясняется это двумя причинами: во-первых, вехисты твердо уверены в своей правде, выносят ее честно и мужественно на своих плечах, а во-вторых, полемизировать не с кем и не из-за чего.
Печать проглядела «Вехи», если и била, то невпопад, и этим не столько умалила трудное дело вехистов, сколько растушевала его вкривь и вкось, так что неосведомленному читателю, прослышавшему о «Вехах», среди поголовной Шумихи и не разобрать, в чем дело. Кто кого обвиняет? Что случилось? А, бьют интеллигенцию, погром! Защищайтесь! И все принялись защищаться от воинственной будто бы атаки «Вех». Такое истерическое отношение к книге хорошей (признаемся в этом спокойно), к книге всем нам нужной, полезной, к книге искренней и мужественной – по меньшей мере странно. И, конечно, тут виновата печать, взволновавшаяся с легкой руки Мережковского71не в меру, а главное – необдуманно, не разобрав хорошенько, в чем дело. Была тут, впрочем, и доля сознательного laisser faire72, чтобы за всеобщей аффектацией отдалить, если не совсем припрятать те необходимые разъяснения и показания, к которым настоятельно призывают «Вехи». Вместо покаяния – интеллигенция «обиделась», спряталась в свою обиду, а печать постаралась раздуть ее на все лады и всеми способами.
I.
Прежде чем заговорить о «Вехах», нам надо в двух словах упомянуть о последних по поводу «Вех» выступлениях в печати. Такое уж создалось ненормальное положение дела, что, без некоторых разъяснительных разговоров с читателем, теперь о «Вехах» и слова сказать нельзя.
Ведь, кажется, чего проще иметь перед собой книгу и судить о подлинной ее физиономии не по тому, что говорят о ней Иванов или Петров, а по тому, что непосредственно в ней содержится. И однако подобная простота неприемлема ни читателю, ни тем менее журналисту. Ведь вот уже третий месяц только и слышишь, что категорические обвинения «Вех» в возврате к славянофильству и западничеству, обвинения самые общие и самые убедительные. И однако, вот что говорит Булгаков73, наиболее искренний и видный из вехистов: «…во всяком случае теперь… невозможны уже как наивная, несколько прекраснодушная, славянофильская вера, так и розовые утопии старого западничества». Чему же верить? Тому, что говорят о «Вехах», или тому, что говорят «Вехи»? Или на языке сегодняшних критиков всякая попытка определять характерные черты русской интеллигенции, условная национализация характерных признаков – есть уже славянофильство, а призыв к выработке здорового культурного, трудоспособного типа среднего интеллигента звучит как западнические идеи? Или что значит, например, такое рискованное злорадство Ник. Иорданского74в «Современном мире» (май): «Их (т. е. составителей сборника «Вехи») связал в уродливый узел дух злобы против русской интеллигенции». И это после горячего убедительного предисловия Гершензона: «Статьи, из которых составился настоящий сборник, писаны с болью за прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны». После прекрасных слов Булгакова: «мне может быть сделан упрек, что я произношу здесь суд над людьми самоотверженными, страдающими, гонимыми, по крайней мере я сам не раз задавался этим вопросом, но независимо от того, сколько бы низко ни думал я о себе самом, я чувствую обязанность (хотя бы в качестве общественного «послушания») сказать все, что я вижу, что лежит у меня на сердце, как итог всего пережитого, перечувствованного, передуманного относительно интеллигенции, это повелевает мне чувство ответственности и мучительная тревога и за интеллигенцию и за Россию».
Это ли «дух злобы»?
Нет, нам надо просто и честно признаться, что всякие такие выкрики о «духе злобы» не соответствуют правде, умышленно ее извращают.
«Вехи» не против нас, они с нами; мало того, они – это мы сами, только заговорившие вслух, протершие себе глаза. Вехисты никого не судят, они прежде всего каются, и вся их проповедническая роль заключается в этом призыве к покаянию, в сознании того, что дальше так, как теперь есть – продолжаться не может.
Будемте хоть раз, хоть в затруднительную для нас минуту, откровенны. Ну разве можно жить так, как мы сейчас живем? Нет, нельзя. Кто станет отрицать, что от всех наших идеалов, еще очень недавних, осталось только вчерашнее броженье, больше по инерции, Нежели по нашей свободной воле. Кто не согласится, что сегодняшняя неразбериха нам ест глаза уже не просто дымом, а подлинным угаром; и если поглядеть со стороны на нашу бесформенную и безыдейную стычку меж собой, наш постепенный развал во все концы, беготню взад и вперед без определенного сознания, где «вперед», а где «назад», – то мы и впрямь покажемся угорелыми. И об этом говорят уже давно, говорят больше, чем слушают. Заговорили и «Вехи»; Но вместо того, чтобы, по примеру своих предшественников, нападать на современное «готтентотство» и т.д., «Вехи» вдумались в его причины, и не вчерашние, не ближайшие, видимые причины, а в органические, лежащие в самом духе русской интеллигенции. И в этом, что вехисты приняли на себя ответственность, расписались в заблуждениях своих и ошибках, а не ограничились безмолвным и согласным «киваньем на Петра», – в этом их громадная, мужественная заслуга перед нашим временем в частности, перед русской интеллигенцией в особенности.
Отчасти я понимаю причины того шума, которым печать со всех сторон оглушила и оглушает «Вехи». И хотя Кизеветтер75в «Русской мысли» указывает на естественность подобного шума, именно вследствие назревшей «интеллигентской проблемы» и необходимости того или иного ее разрешения, но я думаю, что шум мог бы и не носить такого характера, мог бы принять оттенок нормального и во всяком случае существенного препирательства. Виновником теперешнего положения дела я считаю Мережковского. Мне понятно, почему он «повел кампанию» против «Вех». Вехисты, с одной стороны, выступили с резкой и категорической критикой освободительного движения, признавая его уже (и надолго) законченным, с другой – вслух, настоятельно заговорили о религии. В то время, как интеллигенция только-только, с большим для себя преодолением конфузливости, задумалась о Боге, – этому религиозному брожению (осторожно и с большим тактом возбуждаемому и поддерживаемому Мережковским) встали на пути «Вехи», с их отповедью «революции» и призывом к церкви. Грудь кормилицы, к которой потянулся ребенок, смазали горчицей, – так негодовал Мережковский по адресу «Вех» в «Речи».
Но, думаю я, тут большая ошибка, ошибка, допущенная от страха. Если бы интеллигенция была младенцем, которому очень тихо и осторожно, путем всяких диалектических подвохов надо было бы внушать, что реакция и религия не одно и то же, а совсем разное, качественно несхожее, то ведь тогда пришлось бы вернуться вспять и мечтать не о перерождении, не об идейном сплочении интеллигенции, но только о воспитании ее, об усвоении ею первых азбучных истин. Однако интеллигенция все же не такой ребенок, и стыдно разжевывать и класть ей в рот готовую пищу. Пусть жует сама и разбирает, что именно жует.
С другой стороны, ничего реакционного в прямом смысле я в «Вехах» не вижу. Ведь результаты освободительного движения у всех нас на глазах, «Вехи» только обосновывают и формулируют эти результаты. В практической своей программе тоже ничего реакционного они не высказывают. Или реакционность заключается в том, что «Вехи» откровенно обрывают прежнюю политическую мелодию, которая всем нам прожужжала уши, поется без начала и без конца уже который десяток лет, и кроме плачевных и очень многозначительных для нас своей плачевностью результатов ничего не приносит?
Сперва освободимся, а потом исправимся. Однако мы освободиться покушались, и такие, как мы сейчас, – на всех пунктах потерпели мы поражение. Неужели еще не ясно, что в старой мелодии что-то детонирует, что-то не настроено. Или мы приучили ухо к диссонансу? Очевидно теперь другое: сначала исправимся и это поведет нас к освобождению.
Обыкновенно у нас, в России, такую фразу произносить не принято. Она звучит, как наивный голос Марии Антуанетты по адресу голодной парижской черни: «Бедняжки, они хотят кушать? Но отчего же им не дадут булочек?» Однако подобный такт хорош, если он идет изнутри, обусловливается острым ощущением боли за человека. У нас же придерживаются его формально, он возведен в правило. И такт этот, как правило, – надо преодолеть из любви к интеллигенции и ее будущему. «Вехи» на свой страх и риск преодолевают эту формальную тактичность.
Не могут быть реакционны те средства, которыми пытаются вехисты вылечить интеллигенцию. Рецепт их не сложен и, во всяком случае, не двусмысленен: развитие творческой, производящей стороны личности, взамен прежних, «распределительных» ее свойств, привитие любви к чистой, а не утилитарной, истине (Бердяев); воспитание трезвой и подлинной религиозности при помощи живого общения с церковью, развитие подвижнической психологии взамен бесплодной и внежизненной героической (Булгаков); оздоровление молодежи (Изгоев); самоуглубление, самосознание, необходимое для идейного всесознания, гармоническое сочетание волевых актов с сознательными, равномерное развитие и укрепление личности (Гершензон); замена бесфундаментного, проваливающегося на каждом шагу морализма религиозным гуманизмом (Франк); укрепление правового значения личности в интеллигентском сознании, проникновение в формальную ценность права (Кистяковский). Такова программа вехистов. Мы должны признаться, что реакционного в ней мало. Согласитесь, что нельзя, вяло возмущаясь тем, что есть, оправдывать этим возмущением свое безделье. Нельзя изо дня в день жить не в комнатах, а в коридоре, откладывая настоящую жизнь на неведомое «завтра», – это величайшее заблуждение. Россия с 1905 года и по эти дни живет в коридоре. Взад и вперед бегать бесцельно, за прежнее взяться нельзя, – это всем видно, что в прежнем чего-то недоставало, – зажмуривать глаза на собственный опыт нельзя, не считаться с ним тоже нельзя. Что ж делать? Критиковать, отчаяваться и возмущаться? Это хорошо при наличности общего действенного принципа, во имя которого критикуешь и возмущаешься. Но такого принципа нигде не видно. А «Вехи» говорят, доказывают, призывают. Хорош ли, дурен ли, у них есть свой фундамент, есть на чем строить.
Когда я читал[а] «Вехи», мне было радостно на душе: нет, не умерла русская интеллигенция, вот у нее какое сердце и какой разум, вот как сумела она покаяться; а заговорили апологеты интеллигенции – и за нее страшно стало. Неужели опять наваждение, неужели перекричат эту скромную и ценную книгу, неужели не дадут нам раскаяться и научиться? Все это в сторону критиков «Вех», теперь же мне хочется поговорить несколько подробнее и о самой книге.
II.
Говорят о вопиющих противоречиях, допускаемых у себя «Вехами». Формально это, конечно, справедливо. Попадается целый ряд положений, взаимно друг друга исключающих: интеллигенция религиозна, интеллигенция атеистична; интеллигенция живет вне дома, вне своей личности, ее целиком поглотила общественность; интеллигенция мастерски разработала психологию личности, но до сих пор живет вне подлинной общественности; интеллигенция все меряет аршином общественной пользы, интеллигенция к общественным законам подходит с критерием личного, морального настроения; интеллигенция живет общими формулами в ущерб индивидуальным Побуждениям, интеллигенция личным побуждениям приносит в жертву правовые нормы и т. д., – все самые решительные, самые непримиримые антиномии. Казалось бы, зачем людям собираться под одну обложку и под общее заглавие, для того, чтоб взаимно уничтожать друг друга. Но так кажется с первого взгляда, и критикам, при минимуме добросовестности, нужно было бы понять сущность кажущейся этой антиномичности. Я приведу слова Булгакова: «Из противоречий соткана душа русской интеллигенции, как и вся русская жизнь, и противоречивые Чувства к себе возбуждает». – Вот эта противоречивость русской интеллигенции и совмещает в себе, не сочетая, а лишь обостряя их, все те антиномии, которыми переполнены страницы «Вех». То, что «Вехи» противоречат самим себе, и определяет правильное понимание ими русской интеллигенции. Не только в разных плоскостях и с разных точек зрения правы вехисты, каждый по-своему, – но и все они, в одну перенесенные плоскость, правы все сообща.
Именно вследствие антиномичности русской интеллигенции, она сразу и атеистична и религиозна, сразу в одной плоскости, причем атеистичность ее и ее религиозность, зачастую совмещающиеся в одной душе, – борются и отталкиваются друг от друга, обостряя одна другую, но фактически не сливаясь.
В этой антиномичности и скрывается объяснение «бездомности» русской интеллигенции. «Бродячая Русь», – великолепно определяет Булгаков. Да, бездомная, бродячая Русь. Ни в ком и нигде нет такого отвращения к оседлости, как в русской интеллигенции, но это именно и является результатом «антиномичности», противоречивости ее души, не позволяющей усесться «ни там, ни тут» 76
Итак, противоречия «Вех» смущать никого не должны, в них-то и заключается достоинство объединенного критического анализа. Легче и лучше с разных сторон вскрывать то, что, может быть, трудно было бы подметить с своего места.
Еще говорят, будто бы в «Вехах» собраны статьи, не имеющие между собой никакой преемственной или даже логической связи, за исключением общности темы. Ведь и сам Струве заявил, что сборника никто не редактировал и что некоторые из его участников не были знакомы со статьями своих будущих соседей вплоть до выхода книги. Это кажется почти невероятным. Во всяком случае, если не преднамеренная редакция, то счастливый случай установил, на мой взгляд, во всем сборнике такую тесную преемственную связь, что ни одной статьи из него выбросить нельзя. Даже в алфавитном (по фамилиям авторов) размещении статей, уже совершенно механическом, создалось что-то внутренне необходимое. Так, призыв Бердяева к научным обогащениям наравне с его критической оценкой роли интеллигенции в области чистого научного творчества проходит сквозь весь сборник для того, чтобы почти повториться в заключительной статье Франка.
Вот что последовательно и доказательно раскрывают «Вехи»: интеллигенция к научным завоеваниям, к чистому умозрению как таковому была неизменно равнодушна, примешивала ко всякой творческой работе утилитарную закваску, брала не то, что истинно, а то, что полезно. В ее отношениях к науке и искусству главную роль играл морально-утилитарный мотив, а философия служила не средством для объяснения, но средством для оправдания, была не критерием истинности, но критерием полезности того или иного. Величайших своих философов Достоевского и Соловьева интеллигенция проглядела, руководствуясь общим своим утилитарно-политическим настроением, заставлявшим видеть все в свете или «освобождения», или реакции, причем с точки зрения освобожденской или реакционной и оценивались ею труды научные, философские, литературные. Достоевского «бойкотировали» за его правость, но Тютчева и вовсе не читали (многие и до сих пор не читают) за его реакционные слова. На чем же построен был этот утилитарно-политический мотив, что его обосновывало и что им вызывалось? С одной стороны, обосновывался он общим моральным принципом, понятием о добре и зле, бывшим для русского интеллигента превыше всех прочих понятий, с другой – правовым инстинктом. На практике утилитарно-политический мотив воплотился в психологию «героизма» и в постоянную безбытность, неустойчивость интеллигенции, в торжество стадных решений и стадных действий, в бегство от своего «я» к саморастворению в общественности. Но моральный принцип, легший в основу утилитарно- политического мотива, в конце концов сам себя не обосновывает, ему не на чем установить самого себя. Вне Бога, вне определенного этического учения, моральный принцип, пришпиленный сбоку к экономическому материализму и вечной текучести политической жизни, как понятие «народного блага», такой моральный принцип, все собою расценивая, сам по себе есть фикция, его не существует.
Понятие бесправия, правовой инстинкт тоже оказался висящим в воздухе. Русская интеллигенция в основе своей чужда подлинной, здоровой правовой государственности; право кажется ей чем-то вроде насилия, причем метафизическая сущность права (вне зависимости от данного его содержания) от нее ускользает и ею не приемлема. А без такого проникновения в формальную ценность права не может существовать никакого правосознания, точнее, никакой здоровой борьбы против бесправия. Там, где не выработана органическая вера в подлинную неприкосновенность права, всякое содержание права, будет ли оно насильническим или свободолюбивым, – превратится в бесправие, благодаря определенному отношению к нему общества.
Героизм русской интеллигенции, сам по себе высокий и чистый, является философией смерти, философией самоубийства, а не жизни. Характеристика этого героизма так блестяще проведена Булгаковым, что я, не желая комкать ее в этих заметках, отсылаю читателя к самой статье Булгакова.
– Итак, теория висит в пространстве, не имея под собой никакой твердой почвы, а практика приводит к самоубийству. Эту практику самоубийства исповедует в огромном большинстве наша молодежь, которая хранит и выращивает интеллигентские заветы. Однако послушаем жестокую правду Изгоева по поводу нашего студенчества: распущенность, лень, разгильдяйство, оторванность, от подлинной общественной жизни, смутно-оппозиционная кружковщина, самоуверенность, равнодушие к чистой науке, догматизм утилитарно-политический, насилие большинства над меньшинством и т. д.
Ясно теперь, почему освободительное движение оказалось несостоятельным. Именно несостоятельными оказались все его теоретические обоснования и психологические стимулы. Интеллигенция хотела того, чего не сознавала до конца, и не знала того, чего хочет. Лишенная прочной теоретической подготовки и практической выдержки, недисциплинированная, безбожная и мистически настроенная, Нетерпеливая, – она дошла до полной развинченности, до сегодняшней неразберихи, до тупика.
Так говорят «Вехи», и все мы, кому правда дороже спокойствия, должны признать убийственную критику «Вех», покаяние «Вех», до конца верными. И покаяться вместе с ними.
III.
Мне остается сказать несколько слов по поводу тех противоречий, которые вскрыл А. А. Кизеветтер в статье Гершензона. Сущность замечаний Кизеветтера сводится к следующему: не привычка жить вне себя, вне своего «я», а, наоборот, постоянное и бесплодное самоуглубление, самокритика сделали из русского интеллигента то, что он сейчас есть; отучили его от правильной и здоровой общественности. И для того, чтобы излечить русскую интеллигенцию, надо звать ее из этого разъедающего самоанализа к здоровой, действительной общественности. Только в ней и при ее помощи может переродиться характер русского интеллигента. Нельзя достаточно подчеркнуть справедливость замечаний Кизеветтера. Они ценны, как новая критическая черта, могущая быть прибавленной ко всему сборнику «Вехи». Но такая самоценность определений Кизеветтера отнюдь не уничтожает статьи Гершензона и не вскрывает в «Вехах» каких бы то ни было противоречий, – она только дополняет «Вехи». В самом деле, тут опять одна из острых и наиболее непонятных антиномий русской интеллигенции. С одной стороны (и отрицать этого нельзя), – вся она выбросилась из сферы личного в сферу общественного, устраивает жизнь свою наспех, словно на станции, все личное считает чуть ли не грехом, преодолевает личное всюду, где только можно его преодолеть. Гершензон и подходит к русской интеллигенции с этой ее стороны. Кизеветтер берет другую. В самом деле, что еще бросается в глаза при внимательном взгляде на русскую интеллигенцию? Нам стоит только припомнить типичнейших ее представителей, воплотившихся в литературе, – у Достоевского, Толстого, отчасти даже у Чехова. Сколько самоанализа, сколько вечных «психологических» копаний в душе своей, сколько самоуглубления, монологов, а зачастую и диалогов с собственной своей душой. Весь центр сознания перенесен внутрь, на свое «я», на все его возможности, сомнения, недоумения. Всякий волевой акт отнесен к перифериям, возникает случайно, периферически, ни на минуту не заслоняя центрального внимания человека к своему «я». Метафизик Крылова77, упавший в яму и разбиравшийся в свойствах веревки вместо того, чтобы вылезти при ее помощи на свет Божий, может служить необыкновенно точной аналогией для характеристики интеллигентского нудного и пытливого резонерства.
«Наше сознание, как паровоз, оторвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь», – говорит Гершензон. Но точно так же можно сказать, что самодовлеющее сознание наше за фалдочки держит чувственно-волевую жизнь и не дает ей ни на минуту ускользнуть из-под своего контроля. Там, где надо просто шагнуть, русский интеллигент поднимает ногу и сам с собою рассуждает: «а хорошо ли я сделаю, если шагну, а могу ли я еще шагнуть? отчего у меня в душе эта неуверенность? И, наконец, куда именно надо мне шагнуть?» Стоит на левой ноге, балансируя правою в воздухе, и если шагнет, то какая это будет неуверенная, спотыкающаяся ходьба! Там, где немец пройдет в две-три минуты и глазом не моргнув, русский ступает часами и по дороге, если не кончает самоубийством, то во всяком случае задумывается над мировыми проблемами. При таком самоистязании, лежащем в самой природе русской интеллигенции, немыслима нормальная общественная жизнь. Для спасения общественности при таком внутреннем состоянии необходим аффект. И вот интеллигенция аффектирует общественную жизнь, создает психологию героизма и из бесплодного самоистязания переходит в бесплодное самоубийство. Спасаясь от растворения в своем «я» – бежит в аффектированную общественность и растворяется уже в ней. Две стороны одного и того же, самоистязующий анализ и аффектированную общественность, и раскрывают Кизеветтер и Гершензон. Конечно, замечания каждого из них справедливы, и оба вместе еще более ценны, чем каждое в отдельности.
Признать факт покаяния и увидеть в нем благородство, ответить искренно кающемуся словами: «ах, какой ты хороший, если каешься», – значит губить все дело покаяния, значит не понимать исторической его важности или, еще хуже, – самому не проникнуться настроением покаяния. И теперь я удерживаюсь от того хорошего, что хочется мне сказать по адресу русской интеллигенции. «Бездомность» и «метафизичность» ее, а также и неумение обуржуазиться, безумная непрактичность и невнимательность к богатствам культурным и национальным, нежелание прочно строить дома свои, вечная выжидательная бродячесть, – все это имеет две стороны, внешнюю и внутреннюю. Внешняя довела нас вот до тех плодов, которые мы вкушаем сейчас со стола общественного «недоумения», – и с нею надо бороться, бороться всеми способами и средствами, которые рекомендуются «Вехами». Что до внутренней стороны, в глубь души нашей обращенной, то она могла бы послужить материалом для обширного исследования. Ведь если внешняя сторона довела нас до «тупика», то внутренняя привела к покаянию. Но именно для того, чтобы не тормозить дела покаяния, именно теперь, в настоящее время, о значении внутренней стороны – надо умолчать.
Западная интеллигенция не знает, что творит, ей чуждо ощущение греха, и потому, в конечном счете, она безгрешна. В нас живет ощущение греха. И уже благодаря этому ощущению и возникает в нас стремление к покаянию. Всякий, кто задерживает покаяние это сознательными средствами, – преступен и к самому себе, и ко всем нам, читателям, и к вехистам, вслух выговорившим то, о чем мы даже и думать страшились.
Перед тем, как закончить, скажу несколько слов по поводу главной антиномии, намечающейся в «Вехах»: интеллигенция атеистична, интеллигенция религиозна. Да, это правда, и в этом, быть может, наиболее яркая и наиболее очистительная трагедия русской интеллигенции. Иначе [с]формулировать антиномию эту можно так: русская интеллигенция живет без Бога, но она не может жить без Бога. Живет – и не может жить. В этом коренном разладе и поглощаются все прочие антиномии, из него они и вытекают.
Грех наш в том, что мы избрали себе непрочное, непродуманное, неправедное, условное, никому и более всего нам не нужное «во имя». Но и правда наша в том, что жить попросту, без «во имя», жить только для чего-нибудь, а не во имя чего-нибудь мы не можем. На Западе удовлетворяются этим для, мы им никогда не удовлетворялись, мы ищем То, во Имя чего мы могли бы жить.
Для того, чтобы придти к Богу, надо не закрыв глаза, не мягкими и ласковыми дорожками, не художественно-идейными соблазнами стягиваться к храму Божьему, надо посчитаться со своим прошлым, протереть себе глаза, принять в душу покаянный призыв «Вех». И тогда, не боясь горчицы, а, наоборот, необходимо в ней очистившись, припадем мы к груди кормилицы, – неизбежно придем к Богу.
И я от всей души, за себя и своих единомышленников, благодарю «Вехи» и постараюсь у них научиться78.
Статья была опубликована в газете «Приазовский край» (Ростов-на-Дону) 29 июня 1909 года.
Вступительная статья, составление,
подготовка текста и комментарии
В. САПОВА
- Цирковой фокусник, пользующийся «ловкостью рук»; то же, что манипулятор.[↩]
- В. В. Розанов пересказывает содержание доклада, прочитанного Д. С. Мережковским на заседании Религиозно-философского общества 21 апреля 1909 года. Первоначальное название доклада – «Опять о интеллигенции и народе». Свой доклад Мережковский читал после Д. В. Философова, чье выступление – «Национализм и религия» – также было посвящено «Вехам». Из авторов «Вех» на заседании присутствовали П. Б. Струве и С. Л. Франк, выступившие в прениях (кроме них выступили свящ. Аггеев, Неведомский, Столпнер). Розанов также присутствовал, но не выступал. Отчет о заседании Религиозно-философского общества с изложением речей Философова и Мережковского поместили на своих страницах газеты «Речь» 23 апреля (Н. Огнев, «О русской интеллигенции») и «Русские ведомости» 25 апреля («Интеллигенция и национализм»). Полностью выступление Мережковского было опубликовано в газете «Речь» 26 апреля. Впоследствии его речь под названием «Семь смиренных» (так Мережковский называет авторов «Вех», уподобив их тем самым «семи смиренным», подписавшим «Определение» Св. Синода 20 – 22 февраля 1901 года об отлучении Л. Н. Толстого от православной церкви) вошла в состав двенадцатого томя Полного собрания сочинений Д. С. Мережковского (СПб. – М., 1911, с.69 – 82).[↩]
- В. В. Розанов ошибается: «в защиту мясников Охотного ряда» Достоевский выступил не в «Дневнике писателя», а в письме «Студентам Московского университета», опубликованном в газете «Русь» 14 февраля 1881 года. Студенты Московского университета (Ф. Самарин, С. и Д. Свербеевы, Д. Некрасов, П. Милюков, Н. Долгоруков) обратились к Достоевскому с просьбой публично изложить свои взгляды по вопросам о взаимоотношениях народа и интеллигенции. В письме студентов, в частности, был затронут инцидент, имевший место в Москве 3 апреля 1878 года, который подробно освещали все газеты: в тот день большая группа студентов Киевского университета, высланных в различные губернии, в сопровождении многочисленных московских студентов, встретивших их на Курском вокзале, двигалась по московским улицам к центру. У Охотного ряда мясники и торговцы набросились на студентов и стали их избивать.Отвечая своим корреспондентам, Достоевский писал:»<… > вот и вы сами, господа, называете московский народ «мясниками» вместе со всей интеллигентной прессой. Что же это такое? Почему мясники не народ? Это народ, настоящий народ, мясник был и Минин. Негодование возбуждается лишь от того способа, которым проявил себя народ. Но, знаете, господа, если народ оскорблен, то он всегда проявляет себя так» (Ф. М.Достоевский,Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, кн. 1, Л., 1988, с. 23).
Следует отметить еще одну неточность В. В. Розанова: правильно фамилия героя народного ополчения 1612 года читается «Минин-Сухорук».
[↩]
- Имеется в виду статья А. А. Столыпина «Интеллигенты об интеллигентах» («Новое время», 23 апреля 1909 года).[↩]
- Рассказывая, очевидно, по памяти эпизоды из романа Достоевского «Бесы», Розанов Допускает целый ряд неточностей и искажений. «Петр Степанович (Верховенский, а не Эркель! – В. С.)аккуратно и твердо наставил ему (Шатову. – В.С.) револьвер прямо в лоб, крепко в упор и – спустил курок» (Ф. М.Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах т. 10, с. 460). В это время Эркель держал Шатова за локти (там же). Кроме того, Эркель не был поручиком и не зажигал лампадку перед портретом О. Конта. В романе рассказывается об одном «подпоручике», который, получив «словесный выговор» от своего командира, «не вынес выговора <…> и изо всей силы укусил его в плечо…». После этого, разрубив хозяйские образа топором, «в своей <…> комнате разложил на подставках, в виде трех налоев, сочинения Фохта, Молешотта и Бюхнера (а не Огюста Конта! – В. С.) и пред каждым налоем зажигал восковые церковные свечки» (там же, с. 269). Кроме того, действие романа «Бесы» происходит не в Москве, а в провинциальном городе.
Эти ошибки, впрочем, не снижают уничижительного смысла, заложенного Розановым в сравнение Мережковского и Философова с Эркелем. «Эркель, – по характеристике «рассказчика» романа «Бесы», – был такой «дурачок», у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького, подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости <…> маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель, быть может, был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова <…>» (там же, с. 439).[↩]
- Евгений ПавловичИванов(1879 – 1942) – писатель, знакомый В. В. Розанова.[↩]
- Митра – головной убор православного епископа, входящий в его полное облачение.[↩]
- Имеется в виду эпизод из шестой главы третьей части «Бесов»: придя к Кириллову, чтобы получить от него предсмертное письмо, в котором тот брал бы на себя убийство Шатова, Верховенский обнаружил у него остывшую курицу с рисом «и с чрезвычайной жадностью накинулся на кушанье; но в то же время каждый миг наблюдал свою жертву» (там же, с. 466).[↩]
- Д. С. Мережковский был лидером «нового религиозного сознания» (богостроительства), сторонником которого был и Розанов. Кроме того, Мережковский – автор известной трилогии «Христос и Антихрист» и многих других произведений на религиозно-христианские темы. Все это и дает Розанову повод с иронией назвать Мережковского «специалистом по «христианским делам».[↩]
- АполлонийТианский(I в.) – полулегендарный божественный мудрец, колдун и шарлатан, своего рода Калиостро античности. См.: ФлавийФилострат, Жизнь Аполлония Тианского, М., 1985.
АнджейТовянский(1799 – 1878) – польский мистик, оказавший значительное влияние на А. Мицкевича.[↩]
- Ошибка Розанова: «Вехи» написаны семью авторами. В данном случае название статьи Д. С. Мережковского «Семь смиренных» не могло мнемонически ничем помочь Розанову, так как само это название появилось позднее. По-видимому, Розанов здесь и далее, говоря о «шести» авторах «Вех», постоянно забывает Б. А Кистяковского, с которым он не был знаком лично.[↩]
- Имеется в виду эпизод из «сна Раскольникова», о котором рассказывается в пятой главе первой части романа Достоевского «Преступление и наказание». Напомним, что этот сон приснился Раскольникову, когда он спал в кустах на Петровском острове накануне совершения им преступления.[↩]
- Борис ГригорьевичСтолпнер(1871 – 1937)- социал-демократ с 1902 года, впоследствии советский философ, переводчик сочинений Гегеля на русский язык.[↩]
- Жозеф ЭрнестРенан(1823 – 1892) – французский писатель, историк религии, филолог-востоковед; Ипполит Адольф Тэн (1828- 1893) – французский литературовед, философ и историк.[↩]
- КонстантинВольней(Вольне) (1757 – 1820) – философ-просветитель, политический деятель, ориенталист.
Луи Габриель АмбруазБональд(1753 – 1840) – французский философ-традиционалист, политический деятель и публицист.
Жозеф Мари деМестр(1753 – 1821)- французский философ, писатель и дипломат, идеолог монархизма.[↩]
- Законом от 3 июня 1907 года была распущена II Государственная дума.[↩]
- См.: «Вопросы литературы», 1994, вып. V, с. 136, прим. 3.[↩]
- См.: «Европеец. Журнал И. В. Киреевского. 1832», М., 1989.[↩]
- »Великая Хартия Вольностей», подписанная 15 июня 1215 года английским королем Иоанном Безземельным, гарантировала соблюдение королем гражданских и политических прав его подданных. 39-я статья «Великой Хартии» гласит: «Ни один свободный человек не будет схвачен, посажен в тюрьму, лишен имущества, поставлен вне закона, изгнан и каким-либо образом подвергнут убытку; мы не пойдем против него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору его пэров или по законуземли» (А. В.Дайси, Основы государственного права Англии. Введение в изучение английской конституции, М., 1907, с. 235).
«Habeas Corpus» – указ королевы Виктории (1679), обеспечивающий право личной свободы английским гражданам (подробнее см.: там же, с. 242 – 259).[↩]
- Ареопаг(букв.: «холм Арея») – холм в Афинах, где заседал суд, отправлявший уголовное судопроизводство; название и самого суда.
Экклесия – народное собрание в Афинах.[↩]
- Перикл(ок. 490 – 429 до н. э.),Кимон(ок. 504 – 449 до н. э.),Алкивиад(ок. 450-ок. 404 до н. э.) – крупнейшие политические деятели Афин.[↩]
- УильямПиттМладший (1759 – 1806) – английский государственный деятель.
ЭдмундБорк(Бёрк; 1729 – 1797) – английский политический деятель и публицист, один из лидеров партии вигов.[↩]
- Точнее, о «четырех упряжках», о которых Л. Н. Толстой писал в статье «Так что же нам делать» (1886): «Мне представилось дело так: день всякого человека самой пищей разделяется на 4 части, или 4 упряжки,, как называют это мужики: 1) до завтрака, 2) от завтрака до обеда, 3) от обеда до полдника и 4) от полдника до вечера. Деятельность человека, в которой он, по самому существу своему, чувствует потребность, тоже разделяется на 4 рода: 1) деятельность мускульной силы, работа рук, ног, плеч и спины – тяжелый труд, от которого вспотеешь; 2) деятельность пальцев и кисти рук, деятельность ловкости мастерства; 3) деятельность ума и воображения; 4) деятельность общения с другими людьми.Блага, которыми пользуется человек, также разделяются на 4 рода. Всякий человек пользуется, во-первых, произведениями тяжелого труда, хлебом, скотиной, постройками, колодцами, прудами, и т. п.; во-вторых, деятельностью ремесленного труда: одеждой, сапогами, утварью и т. п.; в-третьих, произведениями умственной деятельности наук, искусства и, в-четвертых, установленным общением между людьми.И мне представилось, что лучше всего было бы чередовать занятия дня так, чтобы упражнять все четыре способности человека и самому производить все те четыре рода блага, которыми пользуются люди, так, чтобы одна часть дня- первая упряжка- была посвящена тяжелому труду, другая – умственному, третья – ремесленному и четвертая – общению с людьми.Мне представилось, что тогда только уничтожится то ложное разделение труда, которое существует в нашем обществе, и установится то справедливое разделение труда, которое не нарушает счастия человека» (Л. Н. Толстой, Собр. соч. в 22-х томах, т. 16, М., 1983, с. 372 – 373).[↩]
- Пробежав 42 км195 м (от Марафона до афинской Агоры) – такова дистанция марафонского бега, в 1896 году включенная в программу Олимпийских игр.[↩]
- Владимир ГригорьевичЧертков(1854 – 1936) – общественный деятель, публицист, близкий друг Л. Н. Толстого, в 1884 году основавший издательство «Посредник»; в 1897 году за выступления в защиту духоборов был выслан из России.
Николай НиколаевичНеплюев(1851 – 1907) – основатель Крестовоздвиженского православного Трудового Братства («Неплюевского Братства») в местечке Ямполь Черниговской губернии (1881 г.). Неплюев происходил из родовитой дворянской семьи, окончил юридический факультет Петербургского университета, после чего был командирован в Мюнхен. В результате нравственного переворота, происшедшего в нем, Неплюев «понял <…> что от нас, людей образованных и самостоятельных, зависит многое в святом деле умственного и нравственного преобразования русского народа». Начало Трудовому Братству положила Воздвиженская школа, в которой Неплюев приютил 10 бедных детей. Впоследствии в состав Братства вошли учителя (одинокие и семейные) и их воспитанники. Все члены Братства пользовались одинаковыми имущественными правами. Официальное торжественное открытие Братства состоялось 22 июля 1895 года. Подробнее см.: П. Г.Митараки, Доброй памяти Н. Н. Неплюева, Одесса, 1911; «Н. Н. Неплюев- подвижник земли Русской», Сергиев Посад, 1908; Н. Н.Неплюев, Мысли и советы искреннего друга, СПб., 1882.
[↩]
- Мораль крыловской басни «Музыканты».[↩]
- ДжорджГрот(1749 – 1871) – английский историк, автор «Истории Греции» в 12-ти томах (1846 – 1856).[↩]
- Очерки по истории человечества» (франц.).[↩]
- Давид ЯковлевичАйзман(1869 – 1922) – драматург и писатель;Миртов – псевдоним П. Л. Лаврова (1823 – 1900), политического деятеля и философа, идеолога народничества; Леонид НиколаевичАндреев(1871 – 1919) – писатель и драматург.[↩]
- Начало стихотворения Ф. Сологуба, датированного 28 октября 1896 года («Русская поэзия «серебряного века». 1890 – 1917. Антология», М., 1993, с. 202).[↩]
- Начало стихотворения К. Бальмонта «Избранный» (К.Бальмонт, Избранное. Стихотворения. Переводы. Статьи, М., 1983, с. 106).[↩]
- Из стихотворения Саши Черного «Все в штанах, скроённых одинаково…» (СашаЧерный, Стихотворения, М., 1962, с. 75).[↩]
- Неточная цитата из стихотворения «В гостях (Петербург)». У Саши Черного:
Кротко пью холодный чай
И молчу, как истукан.
(там же, с. 118)[↩]
- Цитата из «Послания пятого» (там же, с. 169).[↩]
- Неточная цитата из стихотворения «Потомки». У Саши Черного вместо «в постели» – «в печали» (там же, с. 67).[↩]
- Из стихотворения «Отъезд петербуржца»(там же, с. 71).[↩]
- Спустя почти полвека, вспоминая о своих отношениях с Сашей Черным (псевдоним поэта Александра Михайловича Гликберга; 1880 – 1932), К. Чуковский писал: «<…> когда в 1910 году я напечатал о нем небольшую статью, где, приветствуя его дарование, высказал – довольно неуклюже – ту, как мне кажется, Справедливую мысль, что его сатиры, воплощая в себе громкий протест против тогдашней действительности, сами являются в известном смысле ее порождением, он разгневался на меня чрезвычайно <…> статья моя, к немалому моему огорчению, так сильно задела поэта, что он прекратил всякие отношения со мной и высмеял меня в злой эпиграмме «Корней Белинский», которую напечатал в журнале «Сатирикон» (СашаЧерный, Стихотворения, М., 1962,с. 23).
Стихотворение Саши Черного «Корней Белинский (Посвящается К. Чуковскому)» см. в кн.: СашаЧерный, Стихотворения, М., 1991,с86 –87.[↩]
- »Сатирикон», 1908, NN 1, 14, 19, 28, 32 и 1909 г., NN 2, 6, 20.[↩]
- Эта и следующая цитаты – из стихотворения «Отъезд петербуржца» (СашаЧерный, Стихотворения, М., 1962, с. 72).[↩]
- »Искра» – еженедельный сатирический журнал, издававшийся в 1859 – 1873 годах поэтом В. С. Курочкиным.»Будильник» – сатирический журнал, издававшийся в 1865 – 1871 годах в Петербурге, а в 1873 – 1917 годах в Москве. До 1877 года журнал редактировал художник Н. А Степанов; в 1881 – 1887 годах на страницах журнала печатался А П. Чехов (А Чехонте).[↩]
- Виктор ИпатьевичАскоченский(1813 – 1879) – писатель и публицист, редактор журнала «Домашняя беседа» (1858 – 1879), который в1860-х годах был пристанищем обскурантов и ретроградов.[↩]
- Александр НиколаевичШварц(1848 – 1915) – министр просвещения в 1908 – 1910 годах; Николай ЕвгеньевичМарков(2-й) (1876-?) – курский помещик, один из активнейших черносотенцев в III Государственной думе. В начале 1909 года в Москве на дворянском съезде Марков выступил с речью, в которой, в частности, произнес фразу «Русский народ мало трудится». Саша Черный написал по этому поводу сатиру «Веселая наглость» (см.:там же, с. 156 – 157).[↩]
- Из стихотворения Саши Черного «Желтый дом» (там же, с. 82).[↩]
- Из стихотворения «1909» (там же, с. 91).[↩]
- Из стихотворения «Желтый дом» (там же, с. 81).[↩]
- »Нов[ое] вр[емя]», 27 апреля 1909. [↩]
- Цитата из того же стихотворения (там же, с. 82).[↩]
- Ралф УолдоЭмерсон(1803 – 1882) – американский философ, поэт и эссеист, популярный в России на рубеже веков; особенной любовью пользовалась его книга «Избранники человечества»; ТомасКарлейль(1795 – 1881) – английский публицист, историк и философ-моралист; о нем М. О. Гершензон писал в своей «веховской» статье.[↩]
- Из стихотворения Саши Черного «Ламентации» (там же, с. 57).[↩]
- Цитата из «Послания четвертого» (СашаЧерный, Стихотворения, М., 1991, с. 113).[↩]
- ДжонБуньян(Бениан, Беньян; 1626 – 1688) – английский писатель и проповедник; в своей статье Гершензон цитирует его книгу «Путешествие пилигрима» (СПб., 1908).[↩]
- »Сатирикон», 1908 г., N 24.Цитата из стихотворения «Отбой» (СашаЧерный, Стихотворения, М., 1962, с. 89).[↩]
- По поводу своей репутации «славянофила» Гершензон писал П. Б. Струве: «Какой же я славянофил? – Я, как вы знаете, еврей» («Русская мысль», 1910, N 2, с. 175). Подробнее см.: «Минувщее. Исторический альманах», 11, М. – СПб., 1992, с. 285 – 286.[↩]
- Из стихотворения Саши Черного «Крейцерова соната» (там же, с. 70).[↩]
- Алексей ВасильевичПешехонов(1867 – 1933) – политический деятель, публицист, член редакции журнала «Русское богатство», в котором опубликовал большую антивеховскую статью «Новый поход против интеллигенции» (1909, N 4).[↩]
- Михаил АлександровичКузмин(1875 – 1936) – поэт, близкий к символистам (особенно к В. И. Иванову, на «башне» у которого в Петербурге жил много лет), прозаик, критик, переводчик и композитор.[↩]
- О. Л.Д’Ор – псевдоним писателя-сатирика Осипа Львовича Оршера (1879 – 1942), который в газете «Приднепровский край» (12 мая 1909 года) опубликовал статью о «Вехах» – «Суд над интеллигенцией».[↩]
- См. «Искру»1863 г., стр. 322.[↩]
- Борис ИзраилевичАнисфельд – художник-декоратор, близкий к кружку «Мира искусства».[↩]
- Александр АлексеевичКондратьев(1876 – 1967) – поэт и писатель; Сергей МитрофановичГородецкий(1884 – 1967) – поэт, прозаик и критик.[↩]
- «Мир искусства » – объединение художников и любителей искусства во главе с А Н. Бенуа и С. П. Дягилевым под эгидой одноименного журнала, издававшегося до 1904 года.[↩]
- Модернисты (франц.).[↩]
- Эта и следующая цитаты – из стихотворения Саши Черного «Смехсквозь слезы» (там же, с. 125,124).[↩]
- Из «Дикой утки». Драма Г. Ибсена (1884).[↩]
- Из стихотворения Саши Черного «1909» (там же, с. 91).[↩]
- Может быть, немногие знают, что для иллюстрированных изданий по-прежнему существует цензура.[↩]
- В конце мая 1909 года.[↩]
- Имеется в виду «знаменитая»»роковая фраза» М. О. Гершензона в конце четвертого раздела его статьи «Творческое самосознание»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» («Вехи. Из глубины», М., 1991, с. 90).
С резкой критикой этой фразы выступил П. Б. Струве в своих «Размышлениях» («Слово», 25 апреля 1909 года).
Во втором издании «Вех» Гершензон сделал к этой фразе корректирующее ее смысл примечание. Помещая свою статью в сборник «Исторические записки» (М., 1910), Гершензон упоминание о штыках и тюрьмах исключил. Струве заметил исчезновение «роковой фразы» и вновь обрушился на Гершензона с критикой. М. О. Гершензон напечатал в «Русской мысли» свой «Ответ П. Б. Струве» (1910, N 2). См. также: «Минувшее. Исторический альманах», 11, с. 290; ПетрСтруве, Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905 – 1910 гг.), СПб., 1911, с. 469 и сл., особ. с. 478.[↩]
- Где печатали свои статьи о «Вехах» А. А. Столыпин и В. В. Розанов.[↩]
- Участвуя в полемике, поднявшейся вокруг «Вех», Струве выступил со статьями «Слабонервность или игра на слабых нервах» («Слово», 27 марта 1909 года), «Размышления» (там же, 25 апреля, 7 и 14 мая), «На разные темы. «Вехи» и «Письма» А. И. Эртеля. – По поводу статьи кн. Шаховского» («Русская мысль», 1909, N 5).С. Л. Франк опубликовал три статьи: «Вехи» и их критики»(«Слово», 1 апреля 1909 года), «Мережковский о «Вехах» (там же, 28 апреля), «Культура и религия» («Русская мысль», 1909, N 7).Активнее всех из авторов «Вех» оказался А. С. Изгоев – он выступил с пятью ответными статьями: «Еще о сборнике «Вехи» («Речь», 26 марта 1909 года), «Ответ Д. А Левину» (там же, 29 марта 1909 года), «Письмо в редакцию» (там же, 19 мая), «Соль земли» («Московский еженедельник», 1909, N 46), «Интеллигенция и «Вехи» (Вместо предисловия)» (А. С.Изгоев, Русское общество и революция, М., 1910).
С «Письмом в редакцию» газеты «Русские ведомости» (17 апреля 1909 года) обратился Б. А. Кистяковский по поводу обвинения его в передержке цитаты из Н. К. Михайловского.
Н. А. Бердяев ответил только архиепископу Антонию.
Не принял никакого участия в полемике вокруг «Вех» только С. Н. Булгаков: летом 1909 года его постигло тяжелое личное горе – умер его малолетний сын.[↩]
- Имеется в виду статья Д. С. Мережковского «Семь смиренных» («Речь», 26 апреля 1909 года).[↩]
- Букв.: позволять, оставаться пассивным (франц.); здесь: безразличие.[↩]
- К С. Н. Булгакову, с которым М. С. Шагинян в молодости была хорошо знакома, она и спустя полвека сохранила теплые чувства, хотя он и стал для нее «ренегатом». Письмо Булгакова к ней от 28 июня 1909 года она приводит в своих воспоминаниях (см.: МариэттаШагинян, Человек и время. История человеческого становления, М., 1980, с. 252, 287 – 290).[↩]
- ИвановичИорданский(1876 – 1928) – публицист и общественный деятель, меньшевик, в 1909 – 1917 годах редактор журнала «Современный мир», в 1921-м году – редактор советской газеты «Путь» в Гельсингфорсе. В 1922 году, когда почти всех «веховцев» выслали из советской России, Иорданский вступил в партию большевиков; в 1923 – 1924 годах он был полпредом СССР в Италии. Название антивеховской статьи Иорданского – «Творцы нового шума».[↩]
- Александр АлександровичКизеветтер(1866 – 1933) – историк, профессор Московского университета, член ЦК партии кадетов, депутат II Государственной думы, в 1922 году выслан из советской России, умер в Праге. Статья А. А. Кизеветтера «О сборнике «Вехи» («Русская мысль», 1909, N 5) перепечатана вместе со статьей С. Лурье (с тем же названием) в журнале «Философские науки», 1991, N 6;там же – статья И. Н. Сиземской «Время «Вех»: к истокам дискуссии».[↩]
- Эту же мысль применительно ко всей России впоследствии сформулировал Н. А Бердяев: «Подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость <…> Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире <…> Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; все в России превращается в орудие политики <…> Россия – самая нешовинистическая страна в мире <…> Россия – самая националистическая страна в мире <…>» (Н. А.Бердяев, Судьбы России. Опыты по психологии войны и национальности, М., 1918, с. 3 – 8).[↩]
- Не Крылова, а И. Хемницера, басня которого «Метафизический ученик» была известна в XVIII-XIX веках в редакции В. Капниста («Метафизик») (см.: «Русская поэзия XVIII века», М., 1972).
В своих воспоминаниях М. С. Шагинян пишет, правильно называя источник: «Сестра частенько дразнила меня басней Хемницера о философе («Веревка, вервие простое…»)» (МариэттаШагинян, Человек и время…, с. 258).
[↩]
- Увы, в конце концов «четыре урока у Ленина» оказались для нее более значимы. В противоположность С. Н. Булгакову, Шагинян проделала эволюцию не «от марксизма к идеализму», а в обратном направлении – «от идеализма к марксизму»… И все же ее статья – одна из самых умных и примечательных во всей «вехиаде».[↩]