Выпуск №4, 2023

Заметки, записки, посты

О настоящем и будущем русского языка и литературы; о патриотической поэзии и метамодернистской поэтике; об отношениях литературы с властью; о том, почему новая искренность победит ChatGPT и как Россия меняет правила игры; о том, как поссорился СМЛ с АСПИР, а также о многом другом. Кавалеристы августа: Евгений Абдуллаев, Анна Долгарева, Анна Жучкова, Василий Ширяев, Кирилл Молоков, Георгий Панкратов.

Говоря про образ будущего России и русской литературы, надо отталкиваться от образа ее настоящего. А он пока довольно смутный, точнее, находится в процессе формирования. Вот только-только вчера довлела литература травмы, метко прозванная в одном из телеграм-каналов «ноги отчима», только-только состязались в изысканности формы похожие друг на друга постмодернисты, и тут грянула СВО, и оказалось, что есть в литературе еще один фактор, которого никто не учитывал, – это читатель.

Здесь и далее я преимущественно сосредоточусь на теме поэзии. Во-первых, мне ближе эта тема, во-вторых, за полтора года СВО пока не появилось принципиально новой прозы этого нового пространства, предмета для разговора нет; проза – разговор вдолгую.

Ну так вот, наличие в поэтическом пространстве читателя многих изрядно огорошило. Все привыкли писать друг для друга и для коллег по цеху. У меня еще до 24.02 было несколько десятков тысяч подписчиков, и я привыкла сталкиваться с прямо или непрямо высказанным укором на эту тему, а то и вопросами в лоб: а вы, Анна, для кого пишете, для экспертов, или для этих вот… которые ничего не понимают? Не боитесь ли вы, Анна, пасть жертвой собственной популярности и писать то, что нравится публике? Я никогда ничего не боялась.

Широкое публичное пространство по-разному подействовало на литературный мир. Одних оно испугало, пришлось слушателей концертов патриотичной поэзии срочно записывать в хунвейбины. Другие ушли в глухое отрицалово и продолжают утверждать, что поэзия такая никому не нужна. Третьи попытались оседлать волну, но у них ничего не получилось: оказалось, что читатель неожиданно чуток и распознает фальшь. И только четвертые писали себе как писали, кто патриотическую поэзию, кто – про цветы и облака. В конце концов, про цветы и облака тоже кому-то надо писать.

Сейчас патриотическая литература переживает свой бум, но бум этот уже чуть схлынул. Прошлым летом почти любое хорошее стихотворение набирало сотни тысяч просмотров в телеграме, сейчас от силы десятки тысяч. И тем не менее интерес, хоть и не растет, остается стабильным. На концерты патриотических поэтов ходят сотни людей – мыслимо ли это в 2019 году (берем доковидный)?

В тяжелые времена человеку нужна культура.

Ведь, в конце концов, в чем феномен популярности патриотической поэзии? Оказалось, что у народа есть запрос. Запрос глубинного, экзистенциального порядка, на который не ответит ни один журналист, ни один политолог, а способен ответить на него только деятель культуры. И оказалось, что такие деятели культуры у нас есть.

И пока у народа будет сохраняться экзистенциальный запрос – они будут.

А я считаю, это надолго. Потому что не до запроса было в девяностых, когда выжить бы. В нулевых, когда подгрести бы жирка после этих самых девяностых. А потом запрос рос, рос и вырос. А у патриотической поэзии хоба – и оказался ответ какой-никакой.

В общем, будущее русской литературы зависит от того, будет ли жива душа русского народа для того, чтобы задаваться вопросами смысла жизни, смерти, Вселенной и всего такого. А она будет. Потому что душа русского народа жива. Вырубается иногда от усталости и спит (буквально как я), но неизменно жива.

В поэзии Анны Долгаревой обжигает искренность, которую показывать так обнаженно еще недавно считалось неприличным. Прилично было цинично посмеиваться над чувствами и гневно отвергать то, что отсылает к категории духа. Преследовалось даже слово «духовность». А Долгарева не только возвращает универсальные истины и вписывает современность в новый метанарратив, но и делает это со всей глубиной аффекта, потому что говорит из себя, из своей внутренней человеческой правды, обретая в ней поэтическую правоту. 

Меня называют валькирией спецоперации,
Потому, что я в вечность, в вечность пытаюсь вытащить
В вечность, неподвластную никакому рацио,
Наших павших, хоть ты поле после них вытопчи.
<... >
Да, валькирия от христианства. Я воспеваю:
Молитесь. Чтобы не только мать и отец, но всем миром
Провожали в вечность. И каждая душа – живая.
Друг, незнакомец, возлюбленный, – я провожу тебя, милый.

О себе и о текущем моменте? Да. А еще – отсылка к Мандельштаму.  

Есть женщины, сырой земле родные.
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.

В стихах Долгаевой одновременно и разговорность – и символическая сгущенность образа; и фольклорное причитание, и библейский слог. Оппозиции заострены и соединены в одном поэтическом поле, в динамическом напряжении между

А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,   
но ее, конечно, не пропускают, 
ад хохочет, трясется, и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,  
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.  
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,   
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,  
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:   
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.   
Смерть, где твое жало?

Самое большое, что дано человечеству, Христос, – и самое маленькое, малыш новорожденный, свой. И по этой линии – высокое напряжение: «дайте мне ручку <…> подержать за ручку» – «смерть, где твое жало?» 

Оппозиция «литературное – разговорное»: «глаза неживые, незрячие» – «сильно-пресильно плачет».  

Оппозиция интонационная, от бытового – до библейского: «слушай, что тебе говорят» – «я победил ад». 

И такие переходы между оппозициями – не раз или два, а по всему тексту, по всей мелодике – волнами. Как сердечный ритм. 

Звали её Надежда,
учительница в школе.
И был у неё ласковый сын сероглазый.
А когда началось – на временном расколе –
ушёл на войну, не сомневаясь ни разу.

Отложил мечты когда-нибудь доехать к Байкалу,
отложил мечты – повзрослею, мол, подрасту.
И слышался сердца стук и колёсный стук.
И большая страна за окном вагона мелькала,
и было ему тридцать три.
Как Илье Муромцу или Христу.

Когда она прочитала
"Погиб самый светлый парень",
Ей даже имя не нужно было – и так поняла.
И был сентябрь горячей кровью ошпарен,
и Оскол-река как из бутылочного стекла.
Звали её Надежда, но надеяться было не на что.
Сползала по стеночке.

Хоронили в открытом гробу, сдержать не могла вой.
Господи, почему.
Господи, для чего.

А потом подошла – такая уже, не юная
(Это её на иконах молодой рисуют, с младенцем),
Говорит: я своего тоже на руках баюкала,
Тоже потом хоронила – куда же деться.

А потом, говорит, восстал через три дня.
Так, говорит, и будет, слушай меня.

И открыла Надежда глаза – а рядом более никого.
И только плат на плечах чужой –
сияющий,
огневой.

Доверительность интонации, разговорность, информационные лакуны, словно в разговоре между своими: что значит «на временном расколе»? Понимающий – поймет. 
И при этом смелость патетики, привлечение кодов национального сознания, одновременно и фольклорных, и христианских: как Илье Муромцу или Христу. Как будто переход в сказочно-мифологический пласт, а на самом деле передача очень жизненного переживания, о котором другими словами не скажешь. Потому что когда переживание так горячо, то в ход идут те слова, что под рукой. А под рукой у нас, ближе всего к сердцу, как раз вот эти бытовые слова и фольклорно-христианские образы, мифологемы национального бессознательного. 

Еще в стихотворении – где-то отсутствие референтных индексов, «погиб самый светлый парень», а где-то, наоборот, даже как будто излишняя конкретика «отложил мечты когда-нибудь доехать к Байкалу», и Богородица, «уже не юная». За счет этого текст существует на нескольких уровнях сразу: это и реальная история, и символический образ нашего времени, и притча на все времена. 

В стихах Долгаревой диалогически сочетается биографическое и мифологическое, документальное и притчевое, наивное и символическое. Фольклорная образность работает вместе с христианской, а смелость пафоса совмещается с интимностью интонации.

Метамодернистский текст существует вне привычной читательской оптики. Читатель привык оценивать произведение из определенной эстетической парадигмы: реализм, постмодернизм, массовая литература, классика. И не готов к тому, что все эти установки могут совмещаться в динамическом единстве. И вот читатели смотрят на метамодернистский текст каждый из своей плоскости – и он им кажется знакомым, но каким-то странным, нелепым. А значит, делают вывод читатели, с этими авторами что-то не так. Не умеют они… в литературу. Тогда как для того, чтобы увидеть метамодернистский текст целиком, читателю надо изменить восприятие – и вместо одной эстетической парадигмы оперировать сразу несколькими. Тогда он увидит метамодернистскую архитектуру такой, как она есть – динамической многоэтажной конструкцией.

Метамодернистская поэтика часто и с удовольствием использует шаблон, потому что умеет сделать так, чтобы он заиграл непрямыми, коннотативными значениями. Теми, которые берутся не из узуса, а из культурного фонда, из коллективного бессознательного. Как писал Юрий Тынянов, «употребление слов со стертым основным признаком влечет тем более сильное выступление колеблющихся признаков». Вот на этом тексты Долгаревой – в том числе – и работают.

Но для адекватного их понимания надо, чтобы к такой работе был готов и читатель. Ибо как именно будет воспринят и истолкован текст, зависит от читательского… сердца.

Об этом говорил Сократ. 

СОКРАТ: «Вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка; у одного – из более чистого воска, у другого – из более грязного или более жесткого <…> мы делаем в нем оттиск того, что хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного <…> Если в чьей-то душе воск глубок, обилен, гладок и достаточно размят, то проникающее сюда через ощущения отпечатывается в этом, как говорил Гомер, сердце души, а «сердце» у Гомера не случайно звучит почти так же, как воск, и возникающие у таких людей знаки бывают чистыми, довольно глубокими и тем самым долговечными <…> и этих людей зовут мудрецами.

Когда же это сердце, которое воспел наш премудрый поэт, космато или грязно и не из чистого воска и либо слишком рыхло, либо твердо, то <…> у тех получаются неясные отпечатки <…> Если же ко всему тому у кого-то еще и маленькая душонка, то, тесно наползая один на другой, они становятся еще того неразборчивее <…> Про таких говорят, что они заблуждаются относительно существующего» (Платон, «Теэтет»).

Мне кажется, способность к восприятию поэзии Долгаревой является таким камертоном «сердца души». Как сказал Андрей Рудалев, «она рождает мощное чувство, которое не оставляет человека с открытым сердцем равнодушным, не оставляет прохладным. Человек растет вместе с этим чувством, становится больше, чем он был до».

Конца в одной отдельно взятой стране не будет. 

Россия как-то выпутается. 

Проблема в том, что будет с человечеством в целом. 

Григорий Померанц

Почему Россия как-то выпутается?

Потому что Россия (как Индия) – больше, чем мир.

На западе играют краплеными картами, мы меняем правила игры. Россия возвращается на Родину, в Аркаим. К нашим товарищам по языковой группе «сатэм». Россия станет форпостом против западных варваров. Казино нельзя обыграть, его можно только ограбить.

В будущем вероятен четвертый исход из Африки, освобождение Южной Америки. Экология Земли принудит человечество к жесткому режиму экономии. ГУГЛ-пузырь лопнет, и интернет прикроют. Визуальная культура отомрет. Жить будем бедно, но долго. Живем же не для удовольствия, а для совести. Медленная жизнь. Медленное чтение. Медленная мысль. Быстрые решения.

Мы обороняемся. Культура – это оружие. Точные науки – для атаки, литература – для обороны. Если нация не хочет кормить свои диванные войска, она будет кормить чужие диванные войска.

Качество «человеческого капитала» впрямую зависит от того, какой язык записан на наших личных нейросетях и как хорошо он записан. Своеобразие нашего человека обусловлено свободными ударениями, архаичной системой существительного и довольно простой глагольной системой, отчасти напоминающей ирландскую. Русский глагол с его тремя временами гораздо проще английского с шестнадцатью. Хотя, конечно, и по-русски, и по-английски можно объясниться совсем без времен.

Русский язык усложнится. Он будет обогащен древнерусским и старославом. Прецеденты: создание старослава Кириллом и Мефодием, «второе болгарское влияние» XIV–XV вв. и попытка усложнить русскую глагольную систему по образцу греческой в конце XVII в. Не зная греческого, нельзя быть полностью православным, а неправославный не может быть русским. Русский язык будет взогнан до специальной избыточной семиотической среды. Сложится русский санскрит (санскрит значит «сложный»). Сложится русско-русское двуязычие между русским санскритом и «простым русским». Посредничество между русским санскритом и простым русским будет задачей литераторов будущего. Возможно временное падение грамотности и очередной расцвет песенной культуры. Литература будет традиционной. Крупных жанров больше не будет. Основными жанрами станут комментарии к классике и песни. Окончательно сложится литературный канон. Сформируется литературный культ. Изменится само отношение между устной и письменной культурой. По-новому выстроятся отношения между устной и письменной речью. Конечно, какая-то текущая литература сохранится, но главное будет – медленное чтение и толкование канона. Центрами устной культуры станут дворы, центрами письменной культуры – дачи. Люди книги выделятся в квазисословие со своим уставом, формой, диетой и образом жизни. Медленное чтение – тихая молитва, литературные пешие паломничества. Возникнет лингвотуризм. Например, на Камчатку будут приезжать с целью изучения ительменского, в Татарстан – татарского, в Ханты-Мансийск – манси и так далее.

Будет перестроено школьное образование. Русский язык будет изучаться по одному каноническому тексту. Вероятно, «Анна Каренина». Русский и литература станут основными предметами. Предметная система будет ликвидирована, учить станут синтетически, без разбивки на предметы. Английский в школах запретят, вместо него введут фарси или хинди. Возникнут гимназии с изучением санскрита и китайского.

В Химках мы недавно обсуждали рассказ Юрия Лунина «Три века русской поэзии». По вольной ассоциации понятий я вспомнил технику акафиста, описанную в рассказе Чехова «Святою ночью». Акафист сформировался как жанр после неудачной осады славянами, аварами и персами Константинополя в 626 г. Хулы не будет. Мертвые сраму не имут. В 626 г. Константинополь был центром мира. Когда его захватили крестоносцы в 1204 г., Константинополь уже лет 200 центром мира быть перестал.

Центр мира постоянно блуждает. Из Египта – в Грецию, из Рима – в Багдад, из Амстердама – в Геную, из Америки в Китай. Из Китая – в Индию. Из Индии, возможно, в Африку или новую свободную Латинскую Америку. 

Не дай Бог он переместится в Россию. Я всегда буду против. Лучше жить в провинции у моря.

«…А лес стал еще темнее» 

Из сказки «Финист – ясный сокол»

«Что ожидает русскую литературу в будущем?»

Сложно сказать даже, что ожидает ее в настоящем. Недавние события это только подтвердили. 

4 мая была задержана драматург Светлана Петрийчук, одновременно с режиссером и поэтессой Евгенией Беркович.

6 мая была взорвана машина, на которой ехал прозаик Захар Прилепин.

Можно, конечно, возразить, что пьеса «Финист» (на протяжении двух лет до того мирно шедшая) явилась, скорее всего, лишь формальным поводом для заключения Петрийчук и Беркович под стражу. И что Прилепина тоже не за романы и рассказы пытались взорвать.

Все это так. Но и Солженицына высылали в 1974-м не за «Ивана Денисовича» и «Раковый корпус». И за Хемингуэем ФБР следило не по причине несогласия с эстетикой его прозы. Но то, что Солженицын, Хемингуэй (список можно продолжить) – писатели, отрицать сложно.

В этом (и только в этом) смысле Прилепина и двух фигуранток «Театрального дела» можно ставить рядом. Хотя это соседство, думаю, возмутит и любителей первого, и сочувственников вторых. Это же две почти не пересекающиеся аудитории, «Англия и Йорк!» и «Англия и Ланкастер!».

Стоимость литературного слова и литературной жизни снова возросла.

Как говорил слуга в пьесе Горина «Дом, который построил Свифт»: «Поэтам бросают цветы, обличителям – булыжники. Это их слава и гонорар».

Чтобы поэтов стали забрасывать цветами, пока не заметно. Но то, что авторам, затрагивающим острые темы, стало жить менее безопасно, – однозначно.

Впрочем, если бы не уголовное дело против Петрийчук и Беркович, я бы, скорее всего, ни саму пьесу не прочел, ни ее читки не посмотрел. Теперь прочел и посмотрел. Экстремизма не ощутил. В «Господине Гексогене» Проханова или «Саньке» Прилепина его, думаю, побольше будет. Хотя судить не возьмусь. Я не деструктолог, не конспиролог и не феминистовед; я литературный критик, у меня другие задачи.

Для меня «Финист» – текст о любви, о жажде любви и ее поисках. О чем, собственно, и сама русская сказка. Имя «Финист» имеет, как известно, ближневосточное происхождение: мифическая птица Феникс, обитающая в Аравии, стране арабов. Потому и пребывает в этой «Аравии» желанный жених, точнее – женихи, «финисты», к которым влекутся женщины в пьесе Петрийчук. Получившей после 6 мая еще и огромную дополнительную аудиторию.

Дополнительный интерес, думаю, в силу аналогичных причин вызовет и последняя книга Прилепина, «Шолохов. Незаконный». Если «Финист» – современная сказка о женщинах, тоскующих по настоящему мужчине, то «Незаконный» – сказка о таком мужчине. Под щедрым пером Прилепина Шолохов превращен в образец бесстрашия, великодушия и прочих мужских добродетелей. Казак, богатырь, красавец. Финист, одним словом.

«…Великое достоинство, истинная несуетность гения». «…Бесстрашный писатель». «Один писатель оказался умнее их <руководителей страны> вместе взятых…» «Каждое слово выложит бережно. И слово покатится по столу, как пасхальное яичко». (Даже когда это «пасхальное яичко» оказывалось призывом к расправе над Синявским и Даниэлем, позиция Шолохова, по мнению автора, «была привычно бесстрашной».)

И с этим даже не возникает желания полемизировать – перед нами увлеченно творимый миф. В котором, как и в пьесе Петрийчук, Эрос и Танатос бродят под руку. Самые вдохновенные страницы книги – о романе Шолохова с женой Ежова. Тема эротических отношений с властью, «незаконных» и волнующих, была опробована Прилепиным еще в «Обители»; в «Шолохове» в роли обманутого мужа уже не просто лагерный начальник, а железный нарком… Но все, как в сказке, закончится хорошо.Что касается современной литературы, то здесь пока как в другой сказке.
В которой, чем дальше в лес, тем… не столько страшнее, сколько непонятней. Хотя пока еще все не так страшно. Прилепин уцелел и поправляется. Петрийчук и Беркович, надеюсь, выпустят. Но все же хотелось бы – без взрывов и тюрем; не важно, кто и кого сажает и кто и кого взрывает. Пусть для литературы это где-то хорошо; особенно для русской, она к таким вещам приучена. Она снова болит. Она снова вошла в зону непредсказуемого. Но вот для писателей… Как в сказке. «…А лес стал еще темнее».

«…OpenAI <…> заявила о создании настолько первоклассного текстового генератора, что ей пришлось отказаться от его выпуска в силу того, что робот может «попасть не в те руки»». Так я упоминал OpenAI в 2019 году в одном из «кавалерийских» этюдов. На дворе 2023, ChatGPT – тот «самый первоклассный текстовый генератор» – стал общественным достоянием. Так ли он хорош, как говорят о нем СМИ и ИТ-энтузиасты?

Коротко: очень хорош. Чтобы не быть голословным, попробуйте отличить поэзию классиков от генераций нейросети сами. Как обозначил Билл Гейтс в открытом письме «Эпоха ИИ (искусственного интеллекта) уже началась», ChatGPT – это первый шаг в сторону глобального развития искусственного интеллекта и его повсеместной интеграции в нашу жизнь. Творение OpenAI уже наплодило кучу страшилок о грядущем конце человечества и курьезных ситуаций вроде той со студентом МГУ, который успешно защитил диплом, частично написанный ChatGPT; а также заставило весь Голливуд задуматься о том, куда теперь будет двигаться киноиндустрия, учитывая, что нейросеть может сама написать сценарий к неплохому блокбастеру. В конце весны 2023-го дело даже дошло до забастовок сценаристов.

Однако если изучить предмет поглубже, то, как обычно, все не так просто, как пишут и кричат об этом СМИ и маркетинг. Я не буду тратить время на глобальные прогнозы – оставим это инженерам, которые, кстати говоря, до сих пор сами спорят, возможно ли в принципе создание полноценного искусственного интеллекта. Я также не буду критиковать ChatGPT с точки зрения этики, как, например, это делал Ник Кейв, который при попытке фаната сгенерировать песню в его стиле охарактеризовал нейросеть следующим образом: «гротескная насмешка над тем, что значит быть человеком, и, ну, мне это не очень нравится». Вместо этого я попробую коротко описать реальные возможности нейросети и поразмышлять на тему того, куда это может завести литературу.

Начнем с того, что нейросеть не в состоянии написать сложное, по-настоящему впечатляющее художественное произведение само по себе. То есть запросы вроде «напиши гениальный рассказ, чтобы пробило на слезы» закончатся примерно таким фиаско:

ОК. ChatGPT лучше всего работает с английским. Здесь я уже поставил более четкое задание. Пришлось дополнительно пояснять. Результат:

Вроде бы смог в пару внутренних рифм, но все это очень слабо и банально. Весело (ведь это сделала машина!), но только первые несколько минут знакомства с нейросетью. Примечательно также и то, что ChatGPT довольно быстро начинает повторяться. Попросите его написать кучу страшных историй, и вы быстро заметите, что он начал подсовывать одни и те же сюжеты. При этом сами истории довольно пресные, пусть  порой и жутковатые. Как же он тогда пишет полноценные сценарии? На самом деле, тоже никак. Он их копирует и переписывает. Для боевиков с уклоном в «тру-ту-ту-ту-ту» – это бесконечная золотая жила; для глубоких произведений – неплохой ассистент, немного лучше поисковых систем, которые существуют уже более 20 лет.

Любой нейросети приходится досконально объяснять и вводить кучу данных, чтобы она выдала сильный и уникальный текст. И порой это настолько утомительная работа, что оказывается проще сделать все самому. Уверен на 99.9%, что автор поэтического теста, ссылку на который я прикрепил в начале статьи, знатно постарался, чтобы сделать подобную подборку; иными словами, нейросеть там выставили в самом выгодном свете, а строчки у классиков подбирали, наоборот, такие, чтобы их было легко спутать со сгенерированным текстом.

Но все же не бывает дыма без огня. ChatGPT действительно силен в написании технической документации, инструкций, шаблонных деловых писем, медийных блогов на широко распространенные темы и даже новостей. И нередко делает это нейросеть лучше профессионалов средней руки. Однако все это максимально далеко от художественной литературы, которая по своей природе не приемлет шаблонность. Да, в качественных произведениях безусловно есть какие-то схожие паттерны, но все они в первую очередь завязаны на очень мелких деталях в эмоциях. И познает ли их когда-нибудь машина – далеко не факт, потому что пока их очень плохо понимаем даже мы сами. А обучают нейросети в конечном итоге люди, причем скармливая им уже готовые, созданные ранее самим человеком материалы: тексты, картинки, музыку. То есть создать что-то принципиально новое от начала до конца машина не способна.

Еще один момент, который не дает назвать технологию полноценным искусственным интеллектом, способным творить без границ, – жесткий контроль человеком. Например, сейчас ChatGPT отстроен под современную американскую повестку: условно, шутить про афроамериканца нельзя, зато про белого мужчину можно. Более того, нейросеть в целом учится у людей, которые ей пользуются, – и умных, и не очень, что также влияет на ее развитие, точность предоставляемых данных и т. д. Иными словами, собственного «Я» и критического мышления по сути у технологии нет, и насколько сильно она предвзята в тех или иных вопросах – никто, кроме самих создателей, не знает.

Но все же невозможно закрывать глаза на то, как сильно ChatGPT улучшился всего за несколько месяцев, да и вообще какой бум он спровоцировал в ИТ-индустрии. На первый взгляд, это пугает и, кажется, разрушает нематериальную составляющую человека и искусство, в особенности литературу. Наверное, если бы мы жили в эпоху постмодерна, то уже началась бы интеллектуальная истерия, придумали бы какую-нибудь «литературную сингулярность», притянули бы ее за уши к метатексту и т. д. и т. п. 

К счастью, мы живем во времена новой искренности – в эпоху, когда самовыражение и уникальность часто главенствует над некими общими стандартами качества. И здесь компьютер вряд ли когда-то будет конкурировать с человеком. Лично я больше ставлю на тот сценарий, что благодаря нейросетям шаблонные и неубедительные творения совсем утратят актуальность (ведь теперь их может генерировать каждый), тем самым повысив общий уровень искусства. А учитывая, что нейросети отлично помогают с «техничкой», писатели и художники смогут больше времени тратить на само творчество и гораздо реже впадать в прокрастинацию. Впрочем, отмечу, что мой оптимизм касается только самих технологий, а не человеческой природы.

P. S. Кстати, часть этого текста была сгенерирована нейросетью. Сможете догадаться, какая?

В «Легкой кавалерии» вышла серия материалов о деятельности АСПИР, в центре которой – разгромная статья Андрея Тимофеева. «Кавалерийскому» наскоку предшествовало несколько выступлений Тимофеева – на съезде СПР и в соцсетях. Главная претензия: АСПИР сделала свои проекты вместо того, чтобы поддержать уже существующие. Тимофеев не скрывает обиды: «Липки» умерли (или, с учетом их загадочного возрождения, «разложились на плесень и липовый мед»), а занять их место не получается. «Существующие формы не были поддержаны, а был создан собственный литературный мирок. И до сих пор они продолжают в него играть», – говорит он в статье «Молодые писатели в Союзе: результаты и будущее», провоцируя вполне закономерный вопрос в духе некогда популярной песенки группы «Два самолета»: а вы-то кто? Если допустимо называть отлаженную работу крупной организации «игрой в литературный мирок», то почему нельзя сказать то же о деятельности СМЛ?

«Вместо этого АСПИР создала свои дополнительные мастерские. Спрашивается: зачем?» – удивляется Тимофеев. Но почему она должна была поступить иначе? Любая организация, заявляющая о многовекторности, поддержке всего и вся («пусть цветут любые кусты, кроме совсем уж ядовитых»), не может выстраиваться на базе одного из участников, который к тому же имеет ярко выраженные эстетические предпочтения, приветствует определенный тип литературы, сковывает автора рамками и бесконечными «манифестами». Семинар в Химках слишком узок; он лишь фрагмент огромной литературной мозаики, отколовшийся от «Липок» и достигший сопоставимого с ними количественного, но не качественного размаха. АСПИР на этом фоне более свободна и выглядит куда привлекательнее. Желание же Тимофеева быть «равнее среди равных» в новом объединении очевидно противоречит задачам и ценностям АСПИР. То, чего он требует от ассоциации, она изначально не декларировала и никому не обещала.

Вторая претензия: АСПИР возит в резиденции не тех, кого надо. «Они берут туда совсем начинающих. <…> все это обходится, по самым скромным подсчетам, не меньше, чем в 200 тысяч. Так, на 200 тысяч <…> проводят в Самаре фестиваль имени Михаила Анищенко – внимание (!) – на 100 человек».

Я всегда называл среди плюсов резиденций АСПИР заселение в гостиничных номерах по одному человеку, а не по несколько. Быт непосредственно влияет на уважение писателя к своему без того уязвимому статусу – что он не какой-то маргинал, которому род занятий не позволяет даже нормально переночевать. А уж если говорить непосредственно о работе, то комфортная обстановка – важнейшая ценность для автора. АСПИР – единственная организация, которая об этом в принципе задумалась, запустив резиденции. И, что абсолютно уникально, дала такие возможности, наравне с «топовыми» писателями, авторам неизвестным, не имеющим ни связей, ни богатого литературного бэкграунда.
В российском литпроцессе этот опыт вообще не имеет аналогов.

Но на небе только и разговоров, что о море и о закате, а на съездах Союза Писателей России – о деньгах. Претензии к АСПИР – это классические претензии бедных к богатым. И если проблема бедных в том, где достать деньги, богатых – в том, как их потратить. АСПИР пуляет деньгами условно во все стороны: из-за широкого охвата где-нибудь выстрелит. Имеет место не критический, но все же определенный дефицит идей: ассоциация все время ищет новые форматы, не все из которых можно назвать удачными. Но это проблемы роста, которые не нивелируют главной ценности: АСПИР, опираясь на союзы, поддерживает не только их членов, но даже авторов, которые не состоят в них, а то и демонстрируют всяческую отстраненность от литпроцесса или откровенно над ним издеваются.

Запоздалое заявление Тимофеева: «Похоже, именно «Химки» теперь становятся столицей новой литературы», – кажется попыткой даже не заскочить в последний вагон уходящего поезда, а просто помахать вослед. Но даже ушедший поезд еще можно остановить – если убедить в такой необходимости тех, кто контролирует пути.

«Вы знаете, что АСПИР не провело ни одного мероприятия в поддержку СВО», – заявляет Тимофеев. И с этой, третьей претензией сложно не согласиться по существу.
Во времена, когда на фронте сражаются наши сограждане, очевидно неправильно заслоняться от выражения им публичной поддержки. Но это аргумент идеалистический; мы, к сожалению (а для кого-то нет) живем в реальности, где подобное происходит не только в литературе, и можно только догадываться, на каких условиях ассоциация получает финансирование. Если это условие ее стабильного существования, то необходимо отнестись нему с пониманием, потому что очевидной пользы от деятельности АСПИР значительно больше. Надо учитывать и то, что разные союзы придерживаются разных позиций, и предоставлять политическую трибуну нужно всем. Нетрудно догадаться, какой портал в ад в этом случае откроется. Однако сам факт того, что даже глава АСПИР Шаргунов вынужден молчать по темам, на которые активно высказывался с 2014 года, в том числе на «Липках», о чем-нибудь да говорит.

Интересно другое: искренен ли сам Тимофеев или просто видит в этой претензии окно возможностей, ахиллесову пяту противника? Предлог отношения к СВО, вовсе не тождественный личному сопереживанию человеческому горю, довольно долго будет поводом для всяких отжатий и перераспределений. Массив СМЛ со временем станет основой обновленного СПР, а Тимофеев – очевидно, его руководителем. Союз борется за то, чтобы стать главной литературной организацией, и расчищать поляну нужно уже сейчас. В общем контексте заявлений Тимофеева упоминание СВО выглядит продиктованным не патриотическими чувствами, а скорее хищническими.

То, что в литературе действительно много лет правили либералы, не давая хода неугодным авторам, а в последнее время и вовсе их публично унижая – действительно факт (посмотрите на проекты, которыми сегодня занимаются люди, ранее ответственные за наши главные премии). Другое дело, что доминирование противоположного полюса тоже не принесет ничего хорошего, и вряд ли те, кто сегодня радуется переменам, отблески которых слышны в пламенных речах Тимофеева, останутся так же довольны ими в «прекрасном будущем». Возможно, интеграция в литературную среду вместе с деньгами государственной модели – патриотичной, но равноудаленной от всех идеологий – не такой уж плохой вариант, но это покажет время. Пока что надсоюзная и разнонаправленная монополия выглядит предпочтительнее, чем монополия одного из союзов (любого, хотя ни один, кроме СПР, на нее не претендует).

Разумное в высказываниях Тимофеева, безусловно, есть. АСПИР могла бы задействовать опыт и возможности СМЛ, успешно интегрировать в свое многообразие, сделать своей активной, деятельной частью. Учитывая финансовые возможности организации, она могла бы даже спонсировать появление подобных объединений у других писательских союзов. Или же (что, на мой взгляд, было бы эффективнее и интереснее) взять подобную функцию на себя. Ведь АСПИРовские региональные проекты больше похожи на передвижное шапито (без негативных коннотаций): пара ярких событий в год и отсутствие жизни все остальное время, в то время как события СМЛ – далеко не яркие, зато стабильные, даже рутинные. «Низшими литературными лигами» в регионах занимается только Тимофеев; плюс в том, что это вообще делается, минус в том, как это делается.

Но чтобы рассуждать о несостоявшемся сотрудничестве Тимофеева с АСПИР, нужно понимать, какие предпринимались попытки с обеих сторон, делались предложения, выдвигались условия. При этом закрадываются сомнения, что некоторые фигуры, ассоциируемые с АСПИР, любят и верят в то, чем занимаются, – скорее демонстрируют высокую лояльность, используя возможности организации как трамплин для собственного восхождения (что, впрочем, не препятствует высоким результатам ее деятельности). Тимофеев же отличается тем, что безусловно искренне верит в свои проекты.

Справедлив и его посыл о необходимости встреч читателя и писателя. АСПИР уделяет мало внимания этому вопросу – на тех же мастерских можно проводить встречи с читателями, работать со СМИ и блогерами, устраивать коллективные творческие вечера. Но всем понятно, что современный читатель не бросается на молодых авторов как на дефицитный товар. Возможно, ассоциации требуется накопить сил, чтобы грамотно выйти «к людям».

Надо зафиксировать, что нынешние нападки на АСПИР – это не что иное, как открытый конфликт. «Завалить» сильного конкурента – задача заманчивая, но архисложная, и поэтому Тимофеев в своих речах и статьях обращается вовсе не к самому АСПИР, а к силам, которые ее поддерживают: мол, прошу обратить внимание. Как всегда, литературный процесс дробится, словно в самой его сути лежит неприятие любого объединения, мирного существования под солнечным небом, совсем как у скорпиона из притчи, жалящего перевозящую его лягушку на середине озера: «Просто такова моя природа».

Но вот что важно. Евгений Замятин еще в 1921 году (сто лет назад!) писал: «Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики». Много ли потребуется времени для ответа на вопрос, какая из структур предлагает подобным авторам больше возможностей – АСПИР или СМЛ/СПР? Думается, по-настоящему имеет значение только это.