Выпуск №2, 2023

В 2022 году произошел настоящий расцвет форумов молодых писателей. Только один Фонд СЭИП провел около десятка «Всероссийских школ писательского мастерства», которые прошли во всех федеральных округах, завершив год легендарным форумом «Липки». Прибавим к этому региональные и всероссийские мастерские АСПИР, региональные и всероссийские фестивали/совещания СМЛ СПР, арт-кластер «Таврида», семинары журнала «Юность», Студию издательства СТиХИ, и список все равно будет не полным. Количество участников таких семинаров и мастер-классов исчисляется сотнями, а заявки на них приходят тысячами.

Такой формат работы с начинающими авторами появился не вчера. Семинары молодых писателей, где лучшие участники впервые могли по-настоящему заявить о себе, опубликовав произведения в крупных журналах или выпустив книгу, существовали еще во времена СССР, а тиражи тогда исчислялись десятками и сотнями тысяч экземпляров. Сегодня тиражи значительно меньше, но преемственность сохранилась. 

В 2001 году по инициативе Сергея Александровича Филатова состоялся первый Форум молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. За десятилетия его работы в литературу вошли целые поколения прозаиков, поэтов, драматургов, критиков и детских писателей. Появилась даже своеобразная субкультура или вернее особое чувство сопричастности среди постоянных участников.

В октябре 2022 года состоялся уже 22-й по счету форум. Нам было объявлено, что он последний в «старом» формате. После этого весь зал встал и долго аплодировал Сергею Александровичу Филатову, потому что все понимали: речь идет о целой эпохе в литературе, которую создал он. Не хватит объема этой статьи, чтобы просто перечислить имена ныне видных писателей, прошедших через организованные им семинары.

Через несколько месяцев стало известно, что полное закрытие не состоялось. «Липки» продолжаются, уже объявлен 23-й форум, который пройдет в ноябре 2023 года. Даже если «Липки» все-таки уйдут в историю, они навсегда будут жить в уже написанных произведениях и в тех произведениях, которые еще предстоит написать этим авторам.

Новые форумы и совещания молодых писателей продолжают появляться. В середине 2010-х годов были организованы Совет молодых литераторов СПР и всероссийское совещание «Химки», ставшее крупнейшим по численности среди всех форумов – в 2022 году в нем приняли участие 300 молодых писателей, организаторов и экспертов. Помимо федерального совещания, у Совета молодых литераторов СПР есть еще восемь региональных: Ленинск-Кузнецкий, Челябинск, Уфа, Липецк, Рыбинск, Мурманск, Самара, Московская область. Когда-то это движение было основано энтузиастами, которых возглавил прозаик и критик Андрей Тимофеев, а сегодня оно объединяет огромное количество людей, мероприятий и организаций. Это пример того, как молодые литераторы сами могут организовывать литпроцесс и нести ответственность за литературу. 

Есть примеры того, как запускают свои форумы крупные организации. Так в 2022 году громко о себе заявила Ассоциация писателей и издателей России, которую возглавил известный писатель Сергей Шаргунов (тоже некогда участник семинаров «Липки»). В апреле была проведена первая всероссийская мастерская, а потом целая серия межрегиональных в Нижнем Новгороде, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Пятигорске и Смоленске. Завершился год итоговой всероссийской мастерской в Москве. На них, помимо писательского мастерства, участники изучали основы издательского дела, учились киносценаристике и литературному блогингу, создавали концепции «толстых» литературных журналов, осваивали искусство декламации и выступали на литературных концертах. Обще количество участников – 550 человек, и это только одно из направлений деятельности организации.

Еще одной важной инициативой АСПИР стало повышение возрастного ценза. Раньше на форумы молодых писателей приглашали участников до 35 лет, а теперь и в 60 можно быть «дебютантом». Что ж, литературе все возрасты покорны. Если это будет способствовать появлению новых и интересных произведений, то ничего плохого в этом нет.

Между тем для проведения подобного мероприятия нужно потратить значительные ресурсы: привезти участников, заселить их в отели/пансионаты (оплатив дорогу из самых разных уголков страны), персоналу организации платить зарплату, плюс экскурсии и заказные автобусы, питание, подарки (например, блокноты и ручки) и так далее. Одним волонтерством и некоммерческим партнерством все затраты не компенсируешь. Стоимость организации форума может исчисляться миллионами рублей. Кто-то скажет, что эти вложения не имеют никакого смысла, лучше построить многоквартирный дом или провести газ в соседнее село. Но давайте переформулируем вопрос: есть ли смысл вкладывать бюджетные и частные деньги в культуру страны? Хочется верить, что ответ однозначный – есть.

Почему именно 2022 год стал настолько активным? Вряд ли стоит за это благодарить политическую или социальную ситуацию. Расцвет форумов молодых писателей не свидетельствует и об особом гражданском подъеме. Эти вещи просто не связаны друг с другом. Но есть ощущение, что молодежный литературный процесс значительно сместился от литературных премий в сторону таких совещаний, которые становятся определенным фильтром и одновременно трамплином для начинающих авторов. Если у молодого прозаика еще есть какая-то возможность заявить о себе через издательства и попытаться пробиться на книжный рынок самостоятельно (а лучше на плечах крупной премии), то у поэта или критика вариантов практически нет, кроме публикаций в журналах, а они часто происходят по итогам таких вот форумов писателей. Хотя есть много примеров, как литераторы становятся заметными без этого всего.

Если говорить о прогнозах, то в 2023 году еще более усилится монополия АСПИР. В этой статье мы отметили три крупнейших форума, но они так или иначе связаны с Ассоциацией писателей и издателей: новые «Липки» будут проходить с ее поддержкой, а «Химки» проводит Союз писателей России, являющийся одним из учредителей организации. Конечно, есть еще «Таврида» и разные небольшие форумы для разнообразия, но крупнейшая организация в этом направлении уже обозначилась. 

Хорошо этот или плохо? Скорее хорошо, ведь объединение намного лучше разобщенности. И идея совместной работы совершенно непримиримых ранее Союзов писателей куда симпатичнее.

Совещания молодых писателей в последнее время идут валом: всероссийские, региональные, переводчиков, детских литераторов и т. д. Зачастую ездят на них одни и те же люди, в своем роде это теперь род писательского досуга. Первоначальная цель совещаний – литературная учеба – отошла на второй план. Главное – хорошо провести время, пообщаться с известными в узких кругах писателями, ощутить себя частью литературной среды, а работать над текстами, выпускать книги – вовсе не обязательно. Собственно, и само художественное высказывание обесценилось, никому не нужны ни новые формы, ни новые смыслы.

Писателей у нас сейчас больше, чем читателей, существуют десятки писательских объединений, а профессиональной среды в стране, как не было, так и нет. Создание Ассоциации союзов писателей и издателей России (АСПИР), объединившей четыре крупных писательских союза и Российский книжный союз, должно было как-то урегулировать этот процесс, но на деле происходит обратное. Вместо того, чтобы помогать членам ассоциации в их деятельности, АСПИР запускает новые параллельные проекты – теперь на совещания ездят не только молодые, но и писатели до 60 лет. Есть, конечно, примеры позднего старта в литературе: Александр Солженицын, написавший первый рассказ «Один день Ивана Денисовича» в 40 лет, или итальянец Умберто Эко, выпустивший дебютный роман «Имя розы» в 1980 году в 48 лет. Но это, скорее, исключения. К тому же это были люди, которым было, что сказать, сложно представить их колесящими по писательским семинарам. 

Возглавляющий АСПИР писатель Сергей Шаргунов, сам прошедший через горнило писательских совещаний в молодом возрасте, должен прекрасно это понимать, но ему, вероятно, хочется примерить на себя роль нового Максима Горького, добывающего таланты из гущи простого народа. Однако времена изменились. 

После революции 1917 года, когда культурная элита страны была разгромлена, часть писателей оказалась в эмиграции, оставшиеся должны были «наступать на горло собственной песне», поэтому и требовалось создание новой, пролетарской по духу, культуры. Если же мы пристально вглядимся в день сегодняшний, то увидим, что схожесть двух эпох только внешняя: цензура в мире, где существует интернет, практически невозможна, любой запрет лишь привлечет внимание к опальной книге. Стоит ли сегодня добывать новые таланты только потому, что кто-то уехал и нужно заполнить образовавшийся вакуум? Не лучше ли в таком случае помочь уже состоявшимся 40 и 50-летним писателям?

Читатель сегодняшнего дня читает намного больше, чем 100 лет назад, но его беда, что он всеяден. Он читает все подряд: сообщения, блоги, ленту новостей, обсуждаемые в интернете книжки, – но вовсе не толстые журналы и современную литературу, разбираться в хитросплетениях высокой кухни ему не хочется. Как же это изменить? 

Во-первых, писатель должен быть профессионалом, а не кулинаром-любителем, критерии выработать не сложно, было бы желание. 

Во-вторых, нужны новые места встреч читателя и писателя. О чем говорить, если в малых городах у нас практически полностью исчезли книжные магазины, а в существующих продаются стандартные наборы – детские книжки, классика и немного развлекательной литературы. Библиотеки тоже перестали быть медиаторами между читателем и писателем, они завалены низкопробными текстами, а творческие вечера в них зачастую проводят те же самые любители. 

В-третьих, у нас исчез институт критики, причем критики не хвалебной, не огульной, а вдумчивой, мотивирующей, не отбивающей у читателя желание читать что-либо вообще. Институт критики сегодня нужно насаждать, как картошку при Екатерине II: выдавать гранты на написание критических статей и книг, вводить штатные единицы в госучреждениях, выделять площади для критики в периодической печати и в интернете. 

И последнее – нужен поворот от писателя к читателю. Довольно мероприятий для писателей, нужны мероприятия для читателей. Обсуждать по сути черновики в тесном кругу можно сколь угодно долго, но указать на огрехи автору может и редактор. А вот встреча с читателем – совсем другое дело. Дайте писателю удочку, он сам выловит и приготовит рыбу для читателя.

Пожалуй, ни одна идея не встречает такого интеллектуального сочувствия среди молодого поколения литераторов, как идея общего пространства – единого литературного процесса.

Мы еще помним времена, когда невозможно было печататься одновременно в «Нашем современнике» и «Новом мире». Когда, общаясь, скажем, после семинаров в тех же «Липках», мы знали, что наши мастера никогда не подадут друг другу руки. И испытывали радость от того, что мы-то можем обсуждать любые темы вполне свободно и даже если спорим, то уважаем оппонента как профессионала. И потому «разморозка» существующих стереотипов, оставшихся в наследство от 90-х годов, освобождение от затвердевших личных и корпоративных конфликтов – представлялись нам явлениями конструктивными.

Единый литературный процесс подразумевает интерес друг к другу, трезвое (пусть и разное) суждение о художественных произведениях и наличие общего корня – традиций русской литературы. Это не амбивалентность и не отсутствие критериев, это опора на две базовые ценности: профессионализм и русскую культуру во всем ее богатстве, сложности и глубине. Дилетанты и русофобы, таким образом, ценностно оказываются за естественными границами, освобождая огромное поле, в котором можно и нужно слышать друг друга и объединять свои силы для работы с широким читателем. Которого мы, профессионалы в литературе, увы, давно потеряли.

На том самом потенциально едином поле сейчас есть множество форм существования литературы. Это и творческие союзы, и известные толстые журналы. И новые некоммерческие издания («Текстура», «Формаслов», «Пролиткульт»), и свободные объединения профессионалов вроде Лаборатории критического субъективизма. И «креативные» проекты, популяризирующие литературу (иногда сумбурные, часто – с сомнительным литературным содержанием, но работающие с читателями в новых оригинальных форматах). И объединения неравнодушных людей в регионах, сохраняющих и прививающих любовь к русской литературе молодому поколению писателей и читателей. Все эти формы важны и полезны для существования единого литературного поля, и каждая в свою меру может быть привлечена для общего дела.

Единый литературный процесс – это принцип «ценить ценное». Светлая утопическая идея в духе метамодернизма, где у каждой формы есть свой голос, нуждающийся в поддержке и заботе. 

Два года назад я писал в ЛК, что литературному сообществу необходимо сформировать некое «профессиональное «мы»», чтобы самим «обустраивать и защищать свой дом». Взаимный интерес профессионалов друг к другу, совместная работа по продвижению вершин современной литературы, любовь к русской культуре – вполне разумные основания для того, чтобы такой процесс начался «снизу». Здесь есть огромное количество проблем: разные критерии «хорошей» литературы, конкуренция, подмена «ролей» (кто хорошо популяризирует, хочет продвигать свое, а не хорошее) и т. д. Но есть и здоровые процессы объединения и сотрудничества, которые представляются важными для всех участников.

Однако вместо естественной интеграции профессиональное сообщество предпочитало оглядываться на государство: либо слепо уповать на него, либо чураться любой консолидации из-за боязни подавления своей драгоценной свободы.

Но нет, государство не пришло. Вопреки расхожим в литтусовке стереотипам, почти все формы литературы продолжают спокойно существовать, как будто никакой СВО рядом нет (хорошо это или плохо – разговор отдельный). 

Вместо этого пришли люди, которые от лица государства принялись строить свой проект единого поля, но на совершенно других основаниях. Логику этого построения не понять, основываясь на «наивном» ценностном подходе и естественном стремлении к развитию. Это логика бюрократического расчета: государству проще иметь отношения с одним субъектом в каждой творческой профессии (к примеру, с Союзом кинематографистов или Союзом художников), поэтому, мотивировав несколько крупных «игроков» нынешнего литературного поля будущим притоком ресурсов, можно объединить их в некую структуру и демонстрировать себя государству в качестве субъекта, «отвечающего» за данную творческую сферу. А потом просто осваивать полученные ресурсы (надеясь на недостаток воли задавленных десятилетиями нищенского прозябания «игроков»).

Если Субъект-которого-нельзя-называть работает именно в этой логике, очевидно, что он не будет заинтересован в развитии существующих форм, не станет их поддерживать, а будет дополнительно создавать свои. Ведь ему не нужны сами эти драгоценные и полезные формы, а нужно продвижение «монопольного» бренда. 

Скажем, при избытке прекрасных семинаров и совещаний для молодых авторов от разных творческих союзов такой Субъект займется созданием собственных (а несколько экспертов от каждого из «игроков» обеспечат необходимую легитимность).

В отношении толстых литературных журналов Субъект не станет заниматься привлечением новых читателей и увеличением тиражей (что, с точки зрения профессионала, в литературе воспринимается как безусловное благо). А просто станет платить журналам за публикации авторов, засветившихся на мероприятиях Субъекта, с одной стороны, рекламируя себя и свою деятельность, с другой – покупая лояльность журналов.

И уж, конечно, он не будет заниматься муторным и неблагодарным делом поддержки региональных проектов, популяризирующих чтение. Проще привезти в регион несколько миллионов федеральных денег, организовать мероприятие для 50 писателей и снять об этом красивый ролик. 

Не будет он системно работать и с национальными литературами (что подразумевает первым шагом – создание большой базы подстрочников). Проще издать несколько книг переводов небольшим тиражом. 

Не будет анализировать эффективность проектов и их реальную полезность, а вольет огромные деньги в какие-нибудь писательские резиденции. (Родилось ли что-то значительное там? А как распространялось среди читателей? А оказало какое-нибудь влияние на общественную жизнь?) Можно продолжать и продолжать.

Став единственным субъектом литературы огромной страны, где культурная среда держится на сотнях подвижниках-волонтерах, где есть регионы – огромные черные дыры, в которых нет никакой литературной жизни; страны, перед которой стоят глобальные вызовы (и у которой вообще-то сейчас есть вменяемый соцзаказ), – эти люди создают симулякр литературного процесса, лишь для того, чтобы продемонстрировать: смотрите, как красиво мы всех объединяем, дайте нам ресурсы, литературный процесс в России – это «мы».

Есть ли у профессионального сообщества воля к сопротивлению? Думаю, нет. Людям, уставшим от безденежья, достаточно и крох, перепавших с барского стола. Да и разве только в литературе идут у нас схожие процессы? 

Главное – не надо иллюзий. Имитация во имя захвата ресурсов – это в любом случае имитация, как бы привлекательно ни выглядела картинка.

Мы проспали апокалипсис. В кротовые норки полилась вода, не начнешь как следует лапками шевелить – утонешь. Прозреть бы тоже было неплохо, но будем предъявлять реалистичные требования к представителям кротовьего семейства.

Как так вышло? Для начала опишу симптомы. Так вот – у меня тяжелый симптом читательского дежавю. Многочисленные тексты моих ровесников, авторов поколения тридцатилетних, вызывают даже не чувство, что видел где-то похожее. Нет, они вызывают чувство, что уже читал именно этот текст. Мне даже случалось переспрашивать у друзей: «Ну ведь читали же мы с тобой это, да?» Каждый раз – не читали, не помню, не видел. Хоть лед прикладывай к голове.

Как натура романтичная, я сначала решила, что все дело в ноосфере. И где-то мы с ровесниками ходим в одном и том же мире идей, бродим. Лежат там, значит, тексты, на полу, в мешках, уже готовые. И я вот глянула и мимо прошла, а коллега подобрал и написал, явил текст миру.

После я стала грешить на то, что называю «феномен картонки». Вы знаете, поколение тридцатилетних обожает писать про картонки. На картонке получают психологическую травму, когда стоят на ней на рынке босиком, а тетка-продавщица кое-как прикрывает детский задик шторкой. И холодно, и неловко, и ветер по рынку свищет, а мама к тому же говорит, что жопа-то у тебя совершенно никудышная, в кого только жопа такая. Лихие девяностые! Травма! Впрочем, мне случалось наблюдать текстовую миграцию картонки с пола на стол, на ней, кажется, ели шашлык, бесприютно и неблагоустроенно. Так бы и обняли себя, маленьких таких, на коленки усадили. Отчимы наши – такие козлы, что слов нет, в школе буллят, первая любовь топчет самооценку, как боевые слоны конницу. Но почему это все, черт дери, так трогает уже взрослых тридцатилетних дядь и теть? Отодрать корочку с болячки, глаза под лоб закатить, встать в позу: вот-де мой крест – всем крестам крест. Спасибо, если читателю хоть юппи нальют, пусть смахнет ностальгическую слезу в качестве моральной компенсации. 

Что уж и говорить, детство в девяностые – это так себе развлечение. Если мордобой не у тебя в семье, а у соседей за стенкой – ты уже счастливчик. Впрочем, чтобы травма состоялась, необходимо ее заметить, признать таковой. Детство после ВОВ намного страшнее, об этом писали, но без гипертрофированной фиксации – жри, че дали, и вставай страну отстраивать, – план был прост. Небрежно к личности, зато конструктивно. Правда, массово подзастряли неврозы в коллективном бессознательном – до сих пор с тарелки дочиста доедаем по завету послевоенных бабушек.

Прописать травму, чтобы ее избыть, кажется неплохим планом. На деле избывание превращается в смакование, бесконечное перемывание косточек, которым давно место в земле. Пятьдесят одинаковых романов о мертвых родственниках. Сто пятьдесят – о личностных расстройствах автор_ок. Очень это все интересно, конечно, а делать-то мы с этим будем что? Пока, будто в музее, все выставили и ходим кругами. Раз посмотришь – еще ничего так, изобретательно. На другой – рот от зевоты порвался. Вот и все, спасибо, хватит.

Есть версия, что апокалипсис обладает потенциалом расставлять все по местам. Довольно нелепо тридцать лет подряд рыдать, что тебя не любит маменька, когда понимаешь, что в любой момент может прилететь в лоб ракета просто потому, что передел мира вошел в горячую фазу. Риски преждевременной и несправедливой кончины совершенно на другом уровне ставят вопросы смысла. Ты вот зачем сейчас нужен? Неужели затем, чтобы без конца расчесывать собственные старые болячки? Может быть, дорогой друг, у тебя за душой теплится какой-то проект, образ будущего? Своя версия, какого черта человек рождается и умирает в страданиях? Ты прости, что я так в лоб спрашиваю, но ты ж писатель вроде как, с тебя и спрос в нашем богоспасаемом литературоцентричном отечестве. Не твое отечество, говоришь, тебе просто подкинули? Это ты зря, бесчестие еще никому не помогало.

Либо мы на пороге взрыва по Лотману, когда культура совершит качественный скачок вперед, создаст новое, после всем надоевшего периода воспроизводства одного и того же. В таком случае, происходящее сейчас в литературе – это просто этап, и самое время напрячь силы, чтобы оказаться в эпицентре грядущего прорыва. Либо мы и правда последние и больше действительно ничего не будет, но ведь это тоже почетная миссия. Взрослый человек не помнит, как было больно, когда у него в младенчестве резались зубы. Время зашить свои раны и бесстрашно смотреть вперед, даже если впереди нас ждет только пропасть.

O rus! О Русь!

О, мой кот! Oh my God! 

То, что создано в одном Питере как упражнение в абсурде, может быть прочитано в другом Питере как реальная быличка. У жителя Камчатки рассказ «Лихо» вызовет разрыв шаблона. Почему арестовали кота, если человека загрыз медведь?

На Камчатке каждое лето от медведей гибнет порядка десяти человек. Наши люди с медведем не воюют. Медведи – это люди верхнего мира. Но напавшего медведя полагается застрелить. Потому что он уже попробовал человека. По справедливости медведь признается равным. А следовательно – субъектом права.

Про средневековые процессы против животных все, кто интересовались, знают. Этими процессами грызуны признаются не только объектом, но и субъектом права. Процесс против жучка-древоточца, изъевшего Ноев ковчег, изложен в «Истории мира в 10,5 главах» Барнса.

Суть дискуссии о правах животных вполне по-марксистски, а также в высшей степени неолиберально сводится к вопросу о собственности. Если ты «проприетер», если у тебя есть собственность, ты – человек, даже если ты нечеловек. Если питомец наследует фонд, то у него есть деньги, адвокаты и соотвественно – права. Но если есть собственность, маячит и смутная опасность экспроприации. Реализуя метафору «кота в мешке», Рябов пробуждает метафору «экспроприаторов в погонах».

Коты реально могут давать и дают смысл нашей жизни. Коты – наши хозяева и боги. Мы – их слуги и поклонники. «Мы в ответе за тех, кого приручили», – как любит говорить один питерский товарищ.

Обратите внимание на контрапункт первого и второго рассказов. В первом рассказе («Лихо») кот занимает место человека. Во втором («Живодерня») человек – это парадоксальное животное, которое должно сочинять с той же интенсивностью, с которой корова дает молоко.

Этим Рябов показывает отчуждение человека от самого себя. Отчуждение человека – это когда человек сам себя продает и покупает на рынке. Не только почки и рабсилу, но и свою личную нейросеть на корню, – самого себя. Отчуждение сущности человека в виде кота, на которого можно переписать активы, – дано для наглядности, как в Древнем Египте. Древний человек обожествлял природу просто потому, что она постоянно была у него перед глазами. Корень русского логоцентризма в том, что снежное поле напоминает лист бумаги, а лес – слова.

Манипулируя отчужденным человеком можно пересобрать нового дурака. Пересобрать чувства человека в соответствии с правилами неолиберализма. Чтоб эскимосы покупали эскимо, чукчи – холодильники, а новый дурак – новую дурь. Смартфоны – «новые бусы» для «новых городских туземцев». «Новая искренность», «новая чувственность», «новая этика», постмодерн был создан под нового дурака. Вполне в духе Адама Смита. Рябов рисует человека в период пересборки.

Кот знает одну большую вещь, котовладелец – много маленьких, но больше знает владелец их обоих.

Характерно, что герой – учитель рисования, визуал. Еще он слушает музыку. Но читает – только сообщения. Человеческий мозг не создан для чтения. Научить мозг читать – увязать слуховые, зрительные и моторные доли мозга. Если человек не умеет читать, он порабощается визуальным как животное. Манипулируя визуальным, можно перенастроить его мозг в нужном ключе.

Постмодернизм растворял все в культуре, не видя берегов. Метамодернизм уперся в невозобновимость ресурсов и неизбежность природы. Я бы вырезал у Рябова именно эту струну.

Реванш природных сил на фоне архитектуры – старая питерская тема. Сперва хаос проникал в Петра творенье в образе наводнения. «Добро, строитель чудотворный! <…> Ужо тебе!..», – натравливает на Медного Всадника Мирового Ужа Евгений. Потом в нашествии пролетариата у Зощенко. Потом блокада. Петербургскую обшарпанность смаковал Виктор Леонидович Топоров. Рябов рисует управляемый хаос репрессивной толерантности, человеком воспринимаемый как абсурд.

Наш британский товарищ Терри Иглтон пишет по данному вопросу следующее: «Маркс считал историю человеческого общества частью естественной истории. Если природа в некотором смысле представляет собой общественную категорию, то общество, со своей стороны, есть в чем-то природное образование. Постмодернисты находят возможным настаивать на первом, но замалчивают второе. Для Маркса отношения между природой и человечеством не являются симметричными. В конечном счете, как указывает он в «Немецкой идеологии», природа берет верх. Для индивида это выглядит как смерть».

Метамодернизм похож на магический реализм или неомифологию, и причины тому вполне марксистские – перепроизводство смыслов маскирует истощение ресурсов. Там, где потеряли края постмодернисты, метамодернисты видят берега. Природа остановила беспредельщиков, и теперь уже не получится выдавать сырое за вареное. Цифровой утопии не будет. Смерти языка не будет. 

Сказано мудрыми: мы не можем ждать милости от природы после того, что мы с ней сделали. Человеку придется вновь самоопределяться перед лицом природы и перед самим собой как частью природы в квазиприродной среде. Человеческий мозг не создан для чтения. Поэтому мы должны вернуться именно к нему. Открытая архитектура мозга – залог способности человека менять себя, – попросту учиться читать.

Новой подборкой рассказов в заблокированном на территории РФ протестном онлайн-журнале (знающий поймет) Евгения Некрасова размежевывается с доминирующим дискурсом издания, исправно публикующего ее сочинения вот уже полгода. Рассказов в последней подборке три, и все они так или иначе рефлексируют российско-украинский конфликт. Критик Саим Филиппов пишет, что эта подборка – «весьма неуклюжее наложение платоновского языка на вражескую пропаганду и самые дремучие фейки», и авторка действительно работает с фейками и стереотипами, но (это может не заметить только ослепленный репутацией площадки публикации и гражданским бэкграундом Некрасовой) разоблачая их, демонстрируя их несостоятельность и психологическую недостоверность, а лексические и синтаксические нарушения делают то же на уровне языка, как бы подтачивая конструируемую реальность изнутри.

В рассказе «Мародер», открывающем подборку, практически все действие разворачивается вокруг танка, едущего по освобожденному Мариуполю – родному городу главного героя, не названного по имени танкиста-водителя. Кроме него незримо присутствуют другие члены экипажа – командир и наводчик-оператор, своего рода голоса в голове – герой коммуницирует с ними исключительно через «говорящую шапку». Пространственная стесненность очерчена с первого же абзаца – «в тесноте гробяного нутра бронированной боевой машины», что (отмечаю специально для Филиппова) должно исключать буквалистское прочтение рассказа, структурообразующим действием которого является собирание и заталкивание в танк всевозможных предметов от электрического чайника до стиральной машины и унитаза. Герой едет по разрушенному городу своей юности, несколько смущенно, но «любуется результатом работы» и ищет отделение службы доставки грузов, чтобы отправить награбленное семье в Донецк. Фирменная чертовщина Некрасовой начинается, когда водитель в очередной раз покидает танк, только теперь с целью «затрофеить самку». Вместо певчих гурий ему встречаются «когда-то женщины». В городе стоит запах серы, солярки и разложения. Пытаясь вернуться назад к оставленной боевой машине, мародер теряется в неузнаваемых закоулках родного города, и если поначалу новые топонимы вроде улицы Шухевича или проспекта Героев АТО его просто злят, то к финалу рассказа выбившийся из сил после побега от голодных чумазых детей (которых мародер видит как инфернальных карликов и сатиров) на переулке Мертвой русни герой, а вместе с ним и читатель, догадывается, наконец, в каком мистическом измерении он очутился.

Нет ничего проще поверхностной интерпретации текста, которой, полагаю, придерживались редакторы онлайн-журнала: «Никакой тебе, воин, Вальхаллы, как бы ни увещевал Прилепин, – в ад попадут все». Но авторка оставляет возможность радикальной переинтерпретации: «Постмайданная Украина и есть воплощенный ад на Земле». И если самой Некрасовой не закладывалась эта амбивалентность, то для чего, спрашивается, было делать персонажа уроженцем Мариуполя, ведь куда созвучнее либеральному мифу звучал бы внутренний монолог человека откуда-нибудь из самой глухой глубинки России? С другой стороны, рассказ потерял бы измерение трагедии ради чистоты месседжа – недопустимая для писателя жертва. В подтексте остаются обстоятельства, которые вынудили человека покинуть родной город и взять в руки оружие, но именно такие умолчания отличают художника от пропагандиста.

Во втором рассказе авторка работает со стереотипами и предрассудками уже по нашу сторону ленточки, говоря об Украине как фабрике телефонных мошенников и об оккультной природе политического украинства. Три киевские ведьмы (снова без имен, но с обозначением функций – «жена мужа», «мать сына» и «потерянная для мужчин») устраивают магические ритуалы по фотоснимкам погибших в СВО россиян, вызывают из иных миров их души и, представляясь различными потусторонними сущностями, вынуждают покойников являться родственникам в ночных кошмарах, чтобы призывать их к свержению диктатора. Несмотря на очевидно сатирический характер произведения, Некрасовой удается передать и ужас жизни в прифронтовом городе, и сложность «дилеммы лжи», и даже тоску по мужскому вниманию цисгендерной женщины, днями разговаривающей с одними покойниками. Удивительнее всего, что в художественном пространстве текста и убитый своими однополчанами уголовник-вагнеровец не выглядит безоговорочным безусловным злодеем, а вызывает если не сочувствие, то жалость. Все это выводит рассказ далеко за пределы постмодернистской иронии. 

Третий и завершающий текст подборки, «Безнадеждие», повествует о женщине с нетипичной профессией, таксистке Инне, матери мобилизованного двадцатилетнего парня, от которого больше месяца не поступало вестей. На этот раз место действия рассказа выбрано более привычное для некрасовской прозы – автомобиль героини курсирует по спальным районам и окраинам Москвы, где-то между Подольском и Бутово. Обеспокоенная судьбой сына и распаленная новостями, слухами и прочей сомнительной информацией, женщина пытается завязать разговор о геополитике (а через нее, очевидно, о своей трагедии) с каждым новым пассажиром, но те по большей части отмахиваются от нее и посмеиваются над наивными построениями далекого от системного анализа человека. В диалогах – емких, обрывочных, ленивых, аутичных – разных, которые занимают большую часть рассказа, осуществлена полифония голосов и мнений, и это не либеральные или охранительские клише, а выстраданные замечания и острые аргументы неравнодушных к судьбам Родины людей. Как можно догадаться, рассказ отсылает к «Тоске» Чехова, однако там, где у классика извозчик не выдерживает одиночества и выговаривается о почившем сыне своей кобыле, жующей сено, у Некрасовой развязка решена трансгрессивно, на повышенных тонах. В салоне автомобиля оказывается идеологический враг героини – блогер-военкор с литерой «Z» на плече, меркантильный, высокомерный, у которого на каждый порочащий факт находится оправдание и объяснение. Инна видит его воплощением всего ненавидимого в обществе и режиме. Выйдя из себя, она разгоняет автомобиль до предельной скорости и вписывается пассажирской стороной в железобетонную опору освещения. Только в состоянии контузии, с поломанной ключицей, торчащей из прорванной кожи, выползая из искореженной машины, она осознает, что совершила непоправимое – оборвала чужую жизнь «тоже человека».

Да, Некрасова фантазирует, пишет о том, чего, к счастью, не видела и не испытала, в качестве материала использует заведомо подложную информацию, но делает это осознанно, превращает уязвимость своей позиции в сильный прием, в достоинство – и умещает в небольшую подборку пропасть между теми, кто вынужден полагаться на неподтвержденные свидетельства, и теми, кто оказался в гуще событий. 

Эти придуманные мной рассказы альтернативной Некрасовой темны и беспросветны, но сложны и исполнены любви и сострадания – в отличие от тех машинальных, чуть ли не машинных верлибров, прямых как агитка, которые Некрасова реальная вот уже полгода публикует в протестном онлайн-журнале, заблокированном на территории РФ. 

К сожалению, мой вымышленный коллега Филиппов исчерпывающе прав по поводу этих сочинений – там только некрофильские прибаутки, замешанные на вражеской пропаганде и самых дремучих фейках в духе «Не нашла в магазине еду, / Сына доставили в гробу», «Танк, а танк – ты что, решил, что ты панк? / Зачем набил татуировку зет на бо́ке? / Зачем нацепил бирюльку-стиралку на пузо?», «Когда дети детей моих детей вырастут, / Они еще будут платить репарации» и т. д. Не рассказы, нет, рассказы еще нужно придумать – безалаберно скомпонованные верлибры, написанные с единственной целью – отметиться в правильном месте с идеологически верным высказыванием. Критика подобных произведений аккуратно складируется безымянными тружениками в телеграм-канале «Война с фейками», только к литературе все это не имеет никакого отношения.