Выпуск №3, 2023

В 80–90-х годах советские люди разделились на две общности, которые – обе – были согласны, что в стране все надо менять, но одни считали, что это можно сделать только путем демократизации общества, а другие – сильной рукой. Однако сильная рука оказалась в распоряжении демократизаторов, которые нейтрализовали несогласных и, как им казалось, оседлали историю. Они, демократизаторы, в большинстве своем без особых потерь пережили самое страшное испытание в русской истории – испытание деньгами, поскольку управляли этим испытанием.

Образовалось множество политических партий и движений, хотя на самом деле партий было всего две – партия доллара и партия рубля. В нулевых их еще называли партией пива и партией водки, но это касалось только депутатского корпуса: одни депутаты сражались за интересы пивных компаний, которые контролировались преимущественно иностранцами, другие выступали за благополучие отечественных водочных королей.

А за стенами Думы все оставалось по-прежнему, правда, демократов теперь стали называть либералами, а стороннников сильной руки – патриотами. Как и раньше, интересы и ценности либералов находились далеко за пределами России – так они понимали «всемирную отзывчивость русского человека», а интересы и ценности патриотов – в далеком и недалеком прошлом, которое было и, похоже, остается для них и Золотым веком, и Раем.

Заметим, однако, что Золотой век – это история про регресс человеческого рода, тогда как путь к Раю – это и есть прогресс, то есть путь из плохого прошлого в светлое будущее, и как в одной голове уместить эти мечты – это вопрос психологам и психиатрам.

Государство, казалось, осуществляло завет Платона, пытаясь ничтожные вожделения большинства подчинить разумным желаниям меньшинства, но при этом не видя различий между необходимым и неизбежным. Ощущения хаоса, конца пути, края пропасти одних веселили, других пугали. Мечты о возрождении России, православия, русского духа, мечты о справедливости, которые составляют ядро национального самосознания, были по умолчанию отнесены к «ничтожным вожделениям большинства».

Россия стремительно преображалась к радости немногих и несчастью для большинства. Одни погоняли мертвых коней истории, торопясь взять все и сразу, другие эту историю претерпевали.

«Высокая» литература в те годы чувствовала себя неуютно, лишившись ролей, которые она играла с середины XIX века: она перестала быть прокуратурой, судом, адвокатурой и профсоюзом. Вскоре и читатели стали привыкать к простой мысли: эпоха великих книг вроде Библии и Корана, влиявших (и влияющих) на жизнь людей, прошла безвозвратно, и все, что может и должен писатель, – это хорошо писать, надеясь только на себя, удачу и Бога. Или не надеясь.

Один мой знакомый в девяностых решил озолотиться на детективах: «Заработаю на говне и спокойно примусь за свою великую книгу». Он потерпел неудачу и сам же сформулировал ее причину: «Оказывается, говно нужно любить, иначе читатель не выложит за него денег». В этой реальности – у меня нет к ней претензий – мы и живем сегодня.

А людям, которые говорят, что сегодняшней жизни и литературе нужен герой, неплохо бы помнить о неоднозначности слова «герой» в литературе. Обломов и Чичиков – несомненные герои, но герои ли они? Если чему и учит нас великая русская литература, так это прежде всего проникновению в человеческие глубины и созданию ярких характеров, среди которых могут оказаться и капитан Тушин, и Смердяков, и князь Мышкин, и Передонов, и Павка Корчагин, и Клим Самгин…

Как-то в начале нулевых мне довелось побывать на вечеринке учителей сельской средней школы, отмечавших окончание учебного года. И одна немолодая учительница сказала: «Вот раньше дети хотели быть космонавтами, геологами – героями, а теперь все хотят иметь деньги, деньги, деньги, а о героизме никто и не вспоминает». Проблему «быть или иметь», «бытие или обладание» философы обсуждают давно, но мне кажется, что язык этой проблемы как будто и не знает, поскольку быть – значит иметь бытие.

Впрочем, в повседневной жизни эта проблема выглядит иначе – «быть или казаться» – и прямо связана с потребительской философией. С одной стороны, потребление – одна из основ жизни, с другой – покушение на извечные основы бытия, на жизнеспасительную иерархию ценностей, покушение на традицию, причем не только на ту часть традиции, которая мертва, но и на ту, которая способна возродиться к новой жизни.

Потребление как образ жизни стирает границы между зрелостью и незрелостью, между мужчиной и женщиной, между прекрасным и безобразным, между добром и злом наконец. У человека, живущего по принципу «я есть то, что у меня есть», тяга к будущему исчерпывается, как правило, тягой к новой модели телефона или ботинок.

Нулевые и последующие годы мало что изменили в жизни партии доллара, в ее жизнечувствовании, а вот партия бедных людей изменилась до неузнаваемости. Благодаря кредитам и нефтегазовым доходам они стали наедаться. В кои-то веки – наедаться. Колбаска, хлебушек и водочка лишились одушевленности и уменьшительно-ласкательных суффиксов, которыми их много лет пытались задобрить и удержать, и превратились всего-навсего в товары среди других товаров, которые можно запросто купить в любом деревенском магазине. Сколько угодно и без очереди.

«Открылась бездна звезд полна» – ощущения массового потребителя в середине нулевых можно сравнить с чувствами первооткрывателей новых земель. И на этих землях царствовало только одно желание – желание стабильности, за которую многие готовы были отдать нечто неосязаемое, бесформенное, нечто такое, что давно лишилось подлинной ценности, – бессмертную душу.

Кажется, никому не надо доказывать, что стабильность – красный зверь в русском заповеднике. Наверное, именно поэтому люди тосковали по «золотому брежневскому веку», а теперь многие тоскуют по «жирным нулевым-десятым».

24 февраля 2022 года изменило нашу жизнь.

В восьмидесятых-девяностых многие православные интеллектуалы – их были десятки – задавали вопрос: «Что значит быть христианином в сегодняшней России?», но ответ искали единицы. В десятых годах, после Крыма, все чаще возникал вопрос: «Что значит быть русским сегодня?», и ответ искали тысячи. Сегодня миллионы задают вопрос: «Куда идет Россия?» И вот тут мы с изумлением обнаруживаем, что ответом на этот вопрос не владеют ни философы, ни шиномонтажники, ни политики, ни писатели. Кажется, трудно найти человека, которому нравилась бы «дофевральская» жизнь, однако в ответ на вопрос, какой должна быть будущая Россия, в лучшем случае мы слышим мечтательное: «Справедливой».

Что ж, мне тоже хотелось бы, чтобы на знаменах русского либерализма были написаны имена не только Поппера и Хайека, но и Сперанского, Кавелина и Абрамова, не впадавших в нигилистический пафос, когда речь заходила о проблемах России. Чтобы безыдейность, унаследованная от советских времен, отступила перед верой в то, что выше и больше человека, которого такая вера может только возвысить. Чтобы вся наша жизнь во всех ее проявлениях тянулась к «положительно прекрасному человеку». Чтобы
«с дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его…»

Сегодня стало общим местом – сетовать на отсутствие у нас образа будущего. Думаю, что ничего ужасного в этом нет, потому что будущее создается и меняется сейчас, сию минуту, с каждым вздохом и каждым шагом, и никакого особенного смысла в нем нет, как и в жизни нет никакого смысла, кроме самой жизни…

В социальных сетях то и дело наталкиваешься на посты тех, кто сожалеет или радуется, что гражданская война в российском обществе не только не завершилась, но в последнее время вспыхнула с новой силой. «Красные» вроде бы зовут в прошлое, «белые» как будто одержимы будущим. Снова обострились споры о путях России – пути в прошлое, к репрессиям и ГУЛАГу, и пути в будущее, к миру без границ и без войн. Мне кажется, Россия сейчас стоит в начале третьего пути – пути отшельничества и преображения. У нас есть шанс стать не крепостью, а островом. А вот что касается преображения, опыт у нас один – вестернизация Петра и Ленина-Сталина. Не знаю, как и что будет на этот раз, поскольку новая вестернизация явно отвергается и властью, и значительной частью общества, но точно знаю, что этот третий путь освещают сразу две звезды – свет Фавора и сияние Люцифера, и ошибиться тут – легче легкого, а испытанием это будет стократ более серьезным, чем испытание деньгами.

Если вы читали великую книгу Ивана Ефремова «Час быка», то наверняка знаете, что настоящий коммунизм на Земле и Эра Галактического Кольца наступят уже буквально через несколько тысячелетий.

Но мы в «Ноократии» так долго ждать не можем, поэтому стараемся выпускать книги, которые приближают осмысленные варианты будущего, а не мрачные пессимистические страшилки и прочий церебральный мазохизм. Взять, к примеру, модную и премиальную «литературу травмы». Она как травматический пистолет: не убьет, но глаз выбьет. И какой смысл потом ходить напоказ с розовым моноклем? Что там можно узреть за дальними горизонтами без здорового бинокулярного зрения, если травмированные не в состоянии перешагнуть лужу после дождя, не изрыгнув проклятий в адрес родителей 1–2, большевиков и имперского колониального наследия.

Я искренне удивляюсь, почему развитие цивилизации покатилось в духе антиутопий Хаксли, Уэллса и Оруэлла, когда наша культура подарила человечеству труды русских космистов или мир «Туманности Андромеды». В то время как (обозначим его более точно – в Полдень 22 века) в произведениях ранних Стругацких земляне, преодолев политические распри, устремляются к звездам; в западной параллельной Вселенной нашу планету превращают в тоталитарную радиоактивную помойку, борются с последствиями нападения разумных пауков из дальнего космоса и восстаниями роботов.

Какие наглядные иллюстрации грядущего мы видим почти во всей американской и европейской научно-фантастической литературе: в высокотехнологичной среде существует кучка полубезумных толстосумов, «наслаждающихся жизнью» в комфортабельных бункерах, будучи, по сути, рабами созданного когда-то искусственного интеллекта, определяющим все аспекты их мысле- и жизнедеятельности. А где-то в канализационных коллекторах, кишащих крысами-мутантами, впроголодь прозябает 95 процентов населения, сражаясь за банку консервов с себе подобными в грязных обмотках. И почти всегда подобная ситуация является следствием ядерной войны.

Какой уж там прогресс Разума и Морали человека, когда его низводят до жадного и агрессивного примата, не выходящего за рамки вульгарного социал-дарвинизма, делегируя лучшие душевные проявления кому угодно – гуманным андроидам или полудикарям с Пандоры.

В кинематографе этот, с позволения сказать, «образ будущего» преподносится и скармливается в еще более концентрированном суповом наборе для быстрого поглощения, часто действительно в красивой упаковке. Но даже когда голливудские ремесленники берутся за настоящую интеллектуальную литературу, то умудряются превратить ее в бестолковую беготню под проливным дождем в вечном мраке футуристического нуара или в банальную любовную мелодраму (представляю, в каком стрессе находился Станислав Лем после просмотра «Соляриса» Содерберга, если уж он так разнервничался от поистине выдающегося творения Тарковского).

А если заглянуть на несколько тысячелетий вперед, то ситуация усугубляется до такой степени, что «Люди как боги» Сергея Снегова помогают инопланетным расам достичь уровня обладания технологиями, меняющими свойства самого Пространства, дабы сбросить оковы угнетения, пока Транторианская Империя, описанная Айзеком Азимовым, впадает в дремучий неофеодализм наряду с «Дюной» Фрэнка Герберта.

У меня нет сомнений, что литература не только отображает прошлое и настоящее, но и способна проектировать будущее. У вас всегда есть выбор, что прочитать, к чему устремиться и кем стать. Если вы отчаянный любитель антиутопий, то при любых рукотворных или природных потрясениях и катастрофах вам следует бежать в торговый центр и в иррациональной ажитации скупать гречневую крупу, туалетную бумагу и огнестрельное оружие. И когда схлынут волны очередного, вшитого в систему, «кризиса», вы облегченно вздохнете и усядетесь безмятежно отдыхать на берегу, пока вас окончательно не смоет следующее опустошительное цунами какой-нибудь гибридной войны или диковинной пандемии.

Если человечество не захочет фундаментально поменять принципы своего существования, то его посадят на такой карантин, с которого оно уже не слезет никогда. Мыслящие индивидуумы и их сообщества, лишенные чувства сопричастности к созиданию будущего, в лучшем случае, превратятся в пресыщенных гедонистов, живущих в тепличных барокамерах с дополненной виртуальной реальностью.

Однако же, вполне вероятно, что при чтении и написании иных книг и сценариев наша культурная эволюция неизбежно приведет к появлению общественно-экономических отношений, основанных на альтруистических актах дарения, ибо основные потребности будут так или иначе удовлетворены с помощью автоматизации и роботизации производства и сферы услуг, и каждый будет обладать почти безграничной свободой творчества (хотя я и отдаю себе отчет, что уже сейчас многие не знают, чем занять себя в выходной день). Именно поэтому высшей ценностью, наконец-то, сможет стать человечность во всех ее проявлениях. А уж ее в русской литературе и философии предостаточно, и за наше будущее можно не беспокоиться.

Не буду утверждать, что идеи русского космизма – единственная главная дорога, по которой проследует наш вид; однако то, что в самой его основе заложена сверхгуманистическая система ценностей общепланетарного и даже поистине вселенского масштаба с финальным апокатастасисом – спасением для всех, вызывает у меня глубочайшее уважение перед этой дерзновенной попыткой создать подлинную «философию общего дела» безо всякого различения – верующий вы или атеист, в какой местности и среди каких народов родились, и на каком наречии подпеваете птицам, гуляя по лесу.

«Человек не есть некое суверенное и автономное существо в мироздании, он неотделим от судеб космического развития, но возникает и обратная зависимость: человек становится одним из мощных факторов дальнейшей эволюции природы в обитаемом им участке мироздания, и притом фактором, действующим сознательно. Это налагает на него громадную ответственность, так как делает его прямым участником процессов космического масштаба и значения».

Если вы проникнетесь этим образом мыслей по-настоящему, то, смею заверить, ваша повседневность перестанет казаться унылой обыденностью или чередой абсурдных приключений, а обернется грандиозным эпическим полотном, где вы один из многих, но необходимых героев и со-творцов. Помните о своем предназначении, даже выходя из дома за хлебом, и тогда будущее точно наступит для всех, а не для узкого круга избранных идиотов из криокамер для миллиардеров, надеющихся на трансгуманистические костыли и протезы.

России необходим воодушевляющий, и не только ее самое, образ ее будущего – коллективная мечта. Для формирования такой мечты мы должны присоединить к демократическим ценностям аристократические: видеть успех нации не столько в повышении среднего уровня жизни, сколько в высших достижениях науки и культуры, оценивая их не столько «широтой» – количеством тех, кто способен ими восхищаться, – сколько «долготой», долговечностью восхищения, захватывающего, пусть и относительно узкий, круг ценителей. Для этого необходимо открывать как можно больше школ для одаренных детей и как можно больше поприщ, на которых они могли бы реализовать свои дарования. Количество талантов, завоевавших международное признание, должно сделаться одним из главных критериев качества государственной политики. Прагматические же критерии в этой национальной программе «Производство талантов» должны быть отброшены: от них не нужно требовать ни экономической эффективности, ни даже непременной деятельности внутри именно нашего государства, ибо где бы российские гении ни достигли своих вершин, они все равно будут работать на авторитет своей родины, как на нее работали Рахманинов и Зворыкин.

А самое лучшее, что могла бы сделать Россия для возвышения своего образа, – это поддерживать таланты по всему миру, не пытаясь из этого извлекать экономические и политические дивиденды, давать себе и миру уроки бескорыстного служения человеческому гению – главному оправданию человечества перед лицом вечности.

Мне не раз приходилось писать, что народ сохраняют не территории, не богатства и не военная техника, народ сохраняют коллективные фантазии, мнение о себе как о драгоценности, допустить исчезновение которой ни в коем случае нельзя. Поэтому всякий народ, которому действительно грозит исчезновение, должен прежде всего позаботиться об укреплении своих коллективных грез, ибо их укрепление и есть национальный подъем, а их ослабление – национальный упадок.

Но грезить о себе, когда в собственных глазах ты нечто великое и прекрасное, а в чужих – нечто низменное и вредоносное, не только до крайности трудно, но и до крайности опасно: очень скоро придется возненавидеть все человечество, не разделяющее твоих мечтаний, и внушать уважение к себе жертвенностью и террором. Гораздо надежнее творить реальные дела, способные поразить не только твое собственное, но и чужое воображение. И Советский Союз такие дела творил. Да, в пропагандистских целях, но творил: вышел в космос, открыл дорогу великолепным ученым, спортсменам, режиссерам, пускай и со скрипом. И пресловутая ностальгия по империи – это, прежде всего, не ностальгия по страху, который она внушала миру, а ностальгия по чувству причастности к чему-то великому и бессмертному. Ибо жизнь в сегодняшней России дает очень мало пищи для этой важнейшей человеческой потребности. Тогда как именно ей служит система образов, именуемая родиной. За это родину и любят.

За экзистенциальную защиту, которую она дарует. За защиту от ощущения собственной мизерности и мимолетности.

А, чего тянуть, давайте уж сразу про Украину. В нынешней запальчивости многие забывают, что никуда мы не денемся, не пропадем, не появится между нашими странами океан. Что бы ни происходило, какие бы слова ни звучали, а все равно соседство не заметешь под половик. Украина никуда не денется, но и мы не исчезнем, не развалимся, не вымрем. Просто риторика порой такая, будто это произойдет со дня на день, и многие товарищи не стесняются в выражениях, а затем оказываются (либо окажутся) в неловкой ситуации.

Что до отмены культуры, то это очевидная, неосуществимая глупость. Чтобы отменять культуру, нужно знать образцы этой культуры, а значит, требуется находиться в ее среде. А находясь внутри культуры, ты невольно ее приумножаешь, сторонником чего бы ты ни являлся. Более того, ты обогащаешь чужую культуру, вовсе ничего не зная про нее. А литература вообще то еще чудовище: она тащит в себя все, она всеядна. Вроде бы ничего не происходит, а литература берет и фиксирует факт «ничего не происходит» на пятистах страницах. И все такие: «О! Как интересно написано, что ничего не происходит!» Последние же несколько лет богаты событиями, так что, думаю, подрастает где-то автор, который это запоминает и пристроит затем хорошими словами в рукописи, поэтому переживать об исчезновении культуры не стоит. Любые события становятся в итоге литературным фактом. Вспомним о том, что было почвой Серебряного века, и будем надеяться, что второго такого не будет.

Есть вероятность, что кто-то будет защищаться от критики тем, что являлся непосредственным участником тех или иных событий, или знал кого-то, кто был там-то и там-то, и все так и происходило на самом деле; тут, надеюсь, критика пойдет навстречу, потому что людям порой необходимо выговориться, пусть хотя бы так.

Кстати, о критике. Вот уж чего хочется. Хочется надеяться, что она, наконец, двинется и в этом направлении тоже. (А может, и двигается, просто не знаю) Не хватает сплава критики и социологии, что ли. Вот становится книга популярной. Ну, к примеру, Полярный что-то там написал. Или девчонки накатали «Лето в пионерском галстуке», да те же «Пятьдесят оттенков…». И этот факт не заметен. Освещается в ироничном ключе, дескать, посмотрите, какие бывают люди идиоты, раз это читают. Это не ответ. Тема не раскрыта. Можно, конечно, сказать, что я предлагаю рассматривать явления массовой культуры, которые не стоят внимания, но получается любопытно. Человеческого внимания эти явления стоят, а попыток объяснить, какая под этим причинно-следственная подложка из человеческих потребностей, тоски по чему-то, каких-то событий в стране и мире, – не стоят. В этом имеется нездоровый парадокс. Нет, люди не глупы, у людей в среднем ума примерно одинаково. Нет, авторы не мошенники. Для мошенничества есть менее трудные и более надежные, и даже более безопасные способы обогатиться и не сесть. Каждый автор оживляется не совсем здоровым образом, когда речь заходит о том, что он написал, значит, не с холодным расчетом пишется и про попаданчество, и всякие фанфики. Да, не читаю этого почти, но невозможно не ощутить творческого родства, когда происходит разговор друг с другом, невозможно не начать сопереживать, когда знаешь и видишь, что человек садится за текст, и с ним происходит то же, что и с тобой. Всегда у каждой книги присутствует своя история, которую можно рассмотреть, если не лениться. А от популярного бегут, стебут, будто нет понимания того, что именно читатель признает писателя писателем, а не кто-то другой. Грустно, ребята!

Художественный текст тем и интересен, что то, о чем в нем не проговаривается прямо, подчас важнее, чем слова на бумаге. Иногда это несказанное заслоняет для читателя стиль, актуальность, знание материала, логику и даже грамотность. Нафантазированный шахматный мир Лужина, жизнь Саши из «Чевенгура» любят не за их соответствие историческим фактам, ясному изложению. Там что-то другое, подчас у каждого читателя свое. Можно заставить прочитать, но, сколько ни хвали, чтобы читатели полюбили роман, этого недостаточно. Как ни ругай, если понравилось, людей не оттащишь. 

Это как с музыкой. Крути, не крути песню, если сердце к ней не лежит, петь ее не будут, не будут слушать. Да, вроде бы странно и неправильно, что слова песни не влекут к чему-то великому, мелодия так себе, исполнитель не фонтан, а мотив слышен из окна каждой проезжающей машины. Просто потому, что песня отвечает человеку на какой-то вопрос, который он и сформулировать-то не может. А есть, например, Шаман, и кажется, что в «Я русский» меньше русского, чем в «Хо-ро-шо, все будет хорошо!», Верки Сердючки, сиречь Андрея Данилко.

Так работает и будет работать искусство, и отворачиваться от этого факта, с одной стороны, странно, а с другой – контрпродуктивно.

Для сегодняшнего времени главное событие – это война на Украине. Я согласился называть ее специальной военной операцией, но после мобилизации осени 2022 года боевые действия нельзя называть иначе как войной, давайте уж будем честны. И сегодня от точных прогнозов на будущее лучше воздержаться. Драка началась в прошлом году, но закон исторической инерции никто не отменял – весь год страна жила по инерции. Экономические последствия февраля-2022 мы еще до конца не почувствовали, нас ждет отложенный эффект. Насколько силен он будет – неизвестно. Но в ближайшие три-пять, а то и семь лет лучше не станет. Даже если пушки замолчат, активная фаза прекратится и конфликт будет заморожен и разрешен средствами непубличной дипломатии (на что лично я надеюсь). В этой ситуации больше всего пострадает молодежь, те, кому сейчас 30 и меньше. Им придется больше работать за меньшие деньги и искать себе, вместо поездок в Европу и покупки айфонов, другие развлечения. Их по-своему жаль, конечно. А мое поколение – те, кому за 50 – будет спокойно нести на себе все тяготы кризиса. Мы ветераны Апокалипсиса, пережили перестройку и 90-е, ко всему привыкли.

А взглянуть на историю – увидим, что Россия воевала с Западом больше четырех веков подряд, если, допустим, считать с Ливонской войны 1560-1570-х, причем примерно за одни и те же территории. Каждые сто лет – не менее двух войн, а то и больше. Так что войны имеют обыкновение начинаться, но также и заканчиваться. Потом – примирение, потепление отношений. Потом опять ссора и драка. Платит за все войны народ, но тут уж ничего не поделаешь. Плохо, что поколение 30-летних историю учило кое-как, точнее, это мы их учили кое-как, мы виноваты. Мы им не объяснили, что, кроме прав гражданина, у него есть еще обязанности. Если мы повторим эту же ошибку и следующее поколение – тех, кому сейчас 10 лет, – снова упустим, мы будем большие дураки.

А с литературой ничего не будет. Литература, как и общество, переживает периоды упадка и подъема, но никуда не исчезает. Литература – это самый простой и всем доступный, самый демократичный и дешевый способ выражения идей, способ самовыражения. Чтобы поставить спектакль или снять фильм, нужно много денег. Художнику нужен холст, кисти и краски. А писателю – только бумага и карандаш.

А поэту и бумага не нужна, поэт все помнит наизусть. В конце 80-х была гласность, возвращение всех запрещенных писателей, взрыв мозгов, чистый восторг. В 90-е был упадок литературы и постмодернизм. В нулевые – подъем литературы и новый реализм.
В десятые – кризис бумажной литературы и расцвет сетевой литературы. Потом еще что-то будет. Количество людей, желающих стать писателями, не уменьшается. Нация – или, как в нашем случае, цивилизация – скрепляется языком, речью, а речь хранится в книгах. Языком, речью во всей полноте владеют только писатели и поэты, больше никто. И не только владеют, но внимательно следят за сохранностью языка и его живым развитием. Родина писателя – его язык, это не я сказал.

Кроме того, литература – искусство очень старое, и сейчас литература находится в периоде цветущей сложности, она развилась до такой степени, что ее просто невозможно всю изучить. Жизни одного человека не хватит. Я сорок лет потратил, но все время нахожу что-то новое. За каждую новую свою книгу сажусь – как будто в первый раз. Это наслаждение, и совершенно бесплатное. Искусство так устроено, что оно может быть и частью культа самоограничения, и частью культа гедонизма, это одновременно и удовольствие, и тяжелый труд. Да, в будущем книга, особенно бумажная книга, станет предметом престижного потребления, как в XIX веке, но престиж как ценность тоже будет всегда.

 И последнее. Мы действительно живем в кризисном моменте истории. Масштабы кризиса неясны, понятно только, что кризис большой, самый минимум, повторяю, пять, семь лет. Но сейчас до наших государственных мужей, наконец, дошло, с большим опозданием, что искусства (кино, музыка, литература, театр, необязательно в этом порядке) нужны вовсе не для развлечения народа, а для формирования его сознания. Три года назад у нас было всего одно телевизионное шоу литературное – на канале «Культура», Сергей Шаргунов его вел. Сейчас у нас три литературных шоу на Первом канале. А буквально вчера я узнал, что учреждена новая премия для детских писателей, государственная премия, с большим призовым фондом. Тенденция уже видна, есть государственная воля к развитию литературы. Притом все понимают, что литература – это искусство элитарное и непопулярное. Притом государство не ставит писателей в строй, сейчас это уже невозможно: и государство не то, и писатели не те, – но уже видно, что исчезает равнодушие со стороны системы. Я никого не призываю работать на систему, наоборот, наше дело – критиковать ее без пощады, но, по крайней мере, уже можно перестать ее презирать свысока. Настало время, когда искусства, изначально оппонирующие власти, могут вступить с ней во временный союз, теперь это не западло. Теперь поэт и царь на одной стороне.

Нет у нас другого государства, которое разговаривает с нами на нашем языке и выдает паспорта, где наши имена записаны русскими буквами.

Как только я начинаю держаться своего языка – все сразу становится простым и понятным. Чего и всем желаю. В языке можно спрятаться, можно возвыситься и унизиться, чем глубже заходишь в язык, тем лучше себя чувствуешь. Наивысшее удовольствие исходит от работы с языком. Плохого литератора видно сразу, с одного абзаца. Он равнодушен к языку, он бубнит и шепелявит, картавит и осекается. И наоборот: кто возлюбил свою речь, того немедленно любит и его читатель, и этот процесс – подсознательный. Кто хорошо говорит, того и слушают хорошие люди. В нашем языке наше сбережение.

Писатели, бежавшие из современной России на «свободный Запад», вынашивают планы покорения иностранного читателя. На эту тему есть что вспомнить: у нас была настоящая литературная эмиграция.

В 1950 году Георгий Иванов опубликовал статью «Поэты и поэзия». В ней он говорил о новых именах в русской эмигрантской поэзии, особо выделяя представителей «второй волны» эмиграции. Иванов никогда не относился к авторам, свободно раздающим похвалы молодым талантам. Но в статье нашлось место для нескольких одобрительных строк в адрес одного из них – Дмитрия Кленовского, выпустившего в том же 1950 году сборник «След жизни».

«Кленовский сдержан, лиричен и для поэта, сформировавшегося в СССР, до странности культурен. Не знаю его возраста и «социальной принадлежности», но по всему он «наш», а не советский поэт. В СССР он, должно быть, чувствовал себя «внутренним эмигрантом».

Через несколько абзацев Иванов снова возвращается к тому, что так его зацепило: «Каждая строчка Кленовского – доказательство его «благородного происхождения». Его генеалогическое древо то же, что у Гумилева, Анненкова, Ахматовой и
О. Мандельштама».

Иванову важно, что в Советском Союзе были/есть люди, интуитивно преодолевшие разлом между дореволюционной и советской эпохой. Для него это факт не столько эстетический, сколько этический. Возвращающий русской эмиграции ее исторический смысл.

Замечу, что Иванов писал о трагическом положении русского писателя в добровольном изгнании еше за двадцать лет до «Поэтов и поэзии». В 1931 году в альманахе «Числа» вышла его нашумевшая статья «Без читателя». Прошло чуть более десяти лет после исхода. Печатаются многочисленные русские газеты и журналы. Многие писатели старшего поколения еще в силе. Если вспомнить тех, кто уехал, то можно без преувеличения сказать, что страна лишилась ведущих прозаиков и поэтов. Андреев, Арцыбашев, Бальмонт, Бунин, Гиппиус, Зайцев, Куприн, Мережковский, Толстой… Появляется талантливая литературная молодежь. Есть какое-то подобие литературного процесса: «Известно, кто хорош, кто плох, кто так себе, кто «в расцвете прекрасного дарования» и кто исписался, у кого надо учиться и кого следует опасаться».

Но острое чувство неблагополучия витает над этой картиной. Оно выражено в названии статьи. Все достижения и успехи, включая Нобелевскую премию Бунина, разбиваются о простой факт, который невозможно игнорировать. Нет читателя. Вернее, он есть, но «там»: «Страшно подумать, под какой ослепительный прожектор истории попадем когда-нибудь все мы, и что если нам что и зачтется тогда, то уж, наверное, не охрана буквы Ъ и не художественное описание шахматных переживаний».

Отмечу, что замечание по поводу «шахматных переживаний» относится к опубликованному годом ранее роману Набокова «Защита Лужина». Будущего творца «Лолиты» Иванов не любил, считая его русские романы штукарскими, «сделанными». Но в каком-то «холодном высшем свете» литературные враги воспринимали действительность одинаково. Последовавший уход Набокова из отечественной литературы объясняется человеческой и авторской честностью. Он запретил себе быть русским писателем, потому что его ощущение совпадало с диагнозом, поставленным его литературным недругом. Без русского читателя нет русского писателя. И не важно, на каком уровне ты владеешь языком, насколько ты самодостаточен. Автора «Дара» трудно упрекнуть в низкой самооценке, но некоторые вещи он понимал очень трезво. Напомню известное высказывание Набокова по поводу «замороженной клубники», в которую превратился его русский язык. Законная перестановка – и перед нами «замороженный язык» – не самый приятный, хотя и точный образ.

Эмигрантская история русской литературы в наши дни продолжилась. Где-то вдалеке якобы зарождается ее «четвертая волна». Рискну выступить в роли Филофея и скажу: в русской литературе было три волны эмиграции, а четвертой не бывать. И здесь необходимо проговорить некоторые вещи. Во многом «третья волна» – пародия на «первую». Многие из «выбравших свободу» были вполне состоявшимися советскими писателями. Представления о добольшевистской России складывались из просмотра историко-революционных фильмов и вдумчивого прослушивания романсов о «поручике Голицыне». «Конфликт с системой» объяснялся зачастую преувеличенным представлением о своей значимости и тем, что безыскусно называется капризностью. Свою долю ответственности несут и западные слависты, регулярно приезжавшие в Союз. Они рассказывали советским писателям о том, как те интересны за границей. При этом забывали сказать, что интерес – профессиональный, и сводится к ним самим, пишущим диссертации о советской литературе. Все это приводило к трагикомическим последствиям.

Например, Василий Аксенов честно уехал за Нобелевской премией, которую ему обязаны были выдать за роман «Ожог». Премию почему-то дали Бродскому. Аксенов не успокоился и вслед за Набоковым попытался стать крупным англоязычным романистом. Кто сегодня вспомнит его «шедевр» с заманчивым названием «Желток яйца»? Даже благосклонно настроенные к Василию Павловичу исследователи уклончиво говорят о «дерзком писательском эксперименте»; определение, маскирующее полный и безусловный провал. Представители фантомной «четвертой волны» типологически рифмуются с предшествующей игрой водной стихии.

Можно сказать, что она – пародия на «третью волну», которая, в свою очередь, пыталась копировать первую. Очень понятна эволюция Б. Акунина при обращении к фигуре А. Солженицына. Оба автора ушли от чистой художественности в сторону любительских исследований русской истории. И тут результат, в общем-то, одинаковый. Непонятно, для чего создатель сыщика-заики переписал Соловьева с Ключевским. Еще сложнее найти человека, который с гордостью открыто скажет, что прочитал полностью и по доброй воле «Красное колесо» еще одного нобелевского лауреата. О подобном типе творцов хорошо и емко сказал Довлатов: «Деревенский философ в оловянных очках и с самодельным телескопом в руке». Склонность открывать уже известное порою создает крепкие для современников репутации, которые лениво, но последовательно уничтожает время.

Также понятно, что Дмитрий Львович Быков – разбухшая тень Василия Аксенова. Хотя ясно, что куда перспективней и приятнее считать, что объектом косплея выступает тот же Набоков. Развивая образ «замороженной клубники», можно сказать, что Быков прорвался в царство свободы за рулем рефрижератора-длинномера, забитого тоннами «охлажденных деликатесов». Другое дело, что вывезенный продукт изначально «скидочный», и без внятного образа покупателя задубевшей «вкуснятины» с неизбежным ароматом просрочки после извлечения из спасительного морозного плена. Да, в свое время Дмитрию Львовичу за каждую его книгу принудительно выдавали премию. При этом вопрос о читателе его многотомья изящно обходился. Быков говорит, точнее, неприкрыто грозит, что напишет роман на английском языке, чем добивается непростого в исполнении эффекта: чувства некоторой жалости в отношении англосаксов.

Кстати, здесь нужно сказать об очередном выпуске так называемого «Гражданина-поэта». Быков написал, а «беглый актер» исполнил куплеты под названием «Стремная ночь». Оценивать перепевку «Темной ночи» я не буду, иначе текст просто не напечатают. Скажу лишь, что Набоков, уйдя из русской литературы, не радовал былых поклонников антисталинскими частушками.

Из этого же ряда «случай Шендеровича», который в парадном варианте объединяет в себе Сашу Черного с Мережковским. От последнего – унылое разоблачение «сатанинского» режима со ссылками на русскую классику, восточных мудрецов, размышления о смыслах истории, постоянные рассуждения о степени рукопожатности окружающих. Из последнего становится ясно, что правая рука Виктора Анатольевича крепко и по-дружески пожимает левую длань сатирика. Узок круг этих людей. И читатель как таковой им не нужен и не интересен. Из чего рождается вопрос: какое отношение это имеет к литературе?

Вернусь к Георгию Иванову и его похвале Дмитрию Кленовскому. Уже после выхода статьи выяснилось, что Кленовский – сверстник Иванова. Чуда не произошло. В советской действительности были другие настоящие молодые поэты, писавшие на своем языке. В русской литературе и истории есть неприятный для некоторых момент: умение забыть, равнодушие к былым кумирам, которые в один момент как-то истончаются. Это тем более относится к тем, кто сегодня считает, что они вывезли из страны самое важное и ценное в русской культуре – себя.