Писатели, бежавшие из современной России на «свободный Запад», вынашивают планы покорения иностранного читателя. На эту тему есть что вспомнить: у нас была настоящая литературная эмиграция.
В 1950 году Георгий Иванов опубликовал статью «Поэты и поэзия». В ней он говорил о новых именах в русской эмигрантской поэзии, особо выделяя представителей «второй волны» эмиграции. Иванов никогда не относился к авторам, свободно раздающим похвалы молодым талантам. Но в статье нашлось место для нескольких одобрительных строк в адрес одного из них – Дмитрия Кленовского, выпустившего в том же 1950 году сборник «След жизни».
«Кленовский сдержан, лиричен и для поэта, сформировавшегося в СССР, до странности культурен. Не знаю его возраста и «социальной принадлежности», но по всему он «наш», а не советский поэт. В СССР он, должно быть, чувствовал себя «внутренним эмигрантом».
Через несколько абзацев Иванов снова возвращается к тому, что так его зацепило: «Каждая строчка Кленовского – доказательство его «благородного происхождения». Его генеалогическое древо то же, что у Гумилева, Анненкова, Ахматовой и
О. Мандельштама».
Иванову важно, что в Советском Союзе были/есть люди, интуитивно преодолевшие разлом между дореволюционной и советской эпохой. Для него это факт не столько эстетический, сколько этический. Возвращающий русской эмиграции ее исторический смысл.
Замечу, что Иванов писал о трагическом положении русского писателя в добровольном изгнании еше за двадцать лет до «Поэтов и поэзии». В 1931 году в альманахе «Числа» вышла его нашумевшая статья «Без читателя». Прошло чуть более десяти лет после исхода. Печатаются многочисленные русские газеты и журналы. Многие писатели старшего поколения еще в силе. Если вспомнить тех, кто уехал, то можно без преувеличения сказать, что страна лишилась ведущих прозаиков и поэтов. Андреев, Арцыбашев, Бальмонт, Бунин, Гиппиус, Зайцев, Куприн, Мережковский, Толстой… Появляется талантливая литературная молодежь. Есть какое-то подобие литературного процесса: «Известно, кто хорош, кто плох, кто так себе, кто «в расцвете прекрасного дарования» и кто исписался, у кого надо учиться и кого следует опасаться».
Но острое чувство неблагополучия витает над этой картиной. Оно выражено в названии статьи. Все достижения и успехи, включая Нобелевскую премию Бунина, разбиваются о простой факт, который невозможно игнорировать. Нет читателя. Вернее, он есть, но «там»: «Страшно подумать, под какой ослепительный прожектор истории попадем когда-нибудь все мы, и что если нам что и зачтется тогда, то уж, наверное, не охрана буквы Ъ и не художественное описание шахматных переживаний».
Отмечу, что замечание по поводу «шахматных переживаний» относится к опубликованному годом ранее роману Набокова «Защита Лужина». Будущего творца «Лолиты» Иванов не любил, считая его русские романы штукарскими, «сделанными». Но в каком-то «холодном высшем свете» литературные враги воспринимали действительность одинаково. Последовавший уход Набокова из отечественной литературы объясняется человеческой и авторской честностью. Он запретил себе быть русским писателем, потому что его ощущение совпадало с диагнозом, поставленным его литературным недругом. Без русского читателя нет русского писателя. И не важно, на каком уровне ты владеешь языком, насколько ты самодостаточен. Автора «Дара» трудно упрекнуть в низкой самооценке, но некоторые вещи он понимал очень трезво. Напомню известное высказывание Набокова по поводу «замороженной клубники», в которую превратился его русский язык. Законная перестановка – и перед нами «замороженный язык» – не самый приятный, хотя и точный образ.
Эмигрантская история русской литературы в наши дни продолжилась. Где-то вдалеке якобы зарождается ее «четвертая волна». Рискну выступить в роли Филофея и скажу: в русской литературе было три волны эмиграции, а четвертой не бывать. И здесь необходимо проговорить некоторые вещи. Во многом «третья волна» – пародия на «первую». Многие из «выбравших свободу» были вполне состоявшимися советскими писателями. Представления о добольшевистской России складывались из просмотра историко-революционных фильмов и вдумчивого прослушивания романсов о «поручике Голицыне». «Конфликт с системой» объяснялся зачастую преувеличенным представлением о своей значимости и тем, что безыскусно называется капризностью. Свою долю ответственности несут и западные слависты, регулярно приезжавшие в Союз. Они рассказывали советским писателям о том, как те интересны за границей. При этом забывали сказать, что интерес – профессиональный, и сводится к ним самим, пишущим диссертации о советской литературе. Все это приводило к трагикомическим последствиям.
Например, Василий Аксенов честно уехал за Нобелевской премией, которую ему обязаны были выдать за роман «Ожог». Премию почему-то дали Бродскому. Аксенов не успокоился и вслед за Набоковым попытался стать крупным англоязычным романистом. Кто сегодня вспомнит его «шедевр» с заманчивым названием «Желток яйца»? Даже благосклонно настроенные к Василию Павловичу исследователи уклончиво говорят о «дерзком писательском эксперименте»; определение, маскирующее полный и безусловный провал. Представители фантомной «четвертой волны» типологически рифмуются с предшествующей игрой водной стихии.
Можно сказать, что она – пародия на «третью волну», которая, в свою очередь, пыталась копировать первую. Очень понятна эволюция Б. Акунина при обращении к фигуре А. Солженицына. Оба автора ушли от чистой художественности в сторону любительских исследований русской истории. И тут результат, в общем-то, одинаковый. Непонятно, для чего создатель сыщика-заики переписал Соловьева с Ключевским. Еще сложнее найти человека, который с гордостью открыто скажет, что прочитал полностью и по доброй воле «Красное колесо» еще одного нобелевского лауреата. О подобном типе творцов хорошо и емко сказал Довлатов: «Деревенский философ в оловянных очках и с самодельным телескопом в руке». Склонность открывать уже известное порою создает крепкие для современников репутации, которые лениво, но последовательно уничтожает время.
Также понятно, что Дмитрий Львович Быков – разбухшая тень Василия Аксенова. Хотя ясно, что куда перспективней и приятнее считать, что объектом косплея выступает тот же Набоков. Развивая образ «замороженной клубники», можно сказать, что Быков прорвался в царство свободы за рулем рефрижератора-длинномера, забитого тоннами «охлажденных деликатесов». Другое дело, что вывезенный продукт изначально «скидочный», и без внятного образа покупателя задубевшей «вкуснятины» с неизбежным ароматом просрочки после извлечения из спасительного морозного плена. Да, в свое время Дмитрию Львовичу за каждую его книгу принудительно выдавали премию. При этом вопрос о читателе его многотомья изящно обходился. Быков говорит, точнее, неприкрыто грозит, что напишет роман на английском языке, чем добивается непростого в исполнении эффекта: чувства некоторой жалости в отношении англосаксов.
Кстати, здесь нужно сказать об очередном выпуске так называемого «Гражданина-поэта». Быков написал, а «беглый актер» исполнил куплеты под названием «Стремная ночь». Оценивать перепевку «Темной ночи» я не буду, иначе текст просто не напечатают. Скажу лишь, что Набоков, уйдя из русской литературы, не радовал былых поклонников антисталинскими частушками.
Из этого же ряда «случай Шендеровича», который в парадном варианте объединяет в себе Сашу Черного с Мережковским. От последнего – унылое разоблачение «сатанинского» режима со ссылками на русскую классику, восточных мудрецов, размышления о смыслах истории, постоянные рассуждения о степени рукопожатности окружающих. Из последнего становится ясно, что правая рука Виктора Анатольевича крепко и по-дружески пожимает левую длань сатирика. Узок круг этих людей. И читатель как таковой им не нужен и не интересен. Из чего рождается вопрос: какое отношение это имеет к литературе?
Вернусь к Георгию Иванову и его похвале Дмитрию Кленовскому. Уже после выхода статьи выяснилось, что Кленовский – сверстник Иванова. Чуда не произошло. В советской действительности были другие настоящие молодые поэты, писавшие на своем языке. В русской литературе и истории есть неприятный для некоторых момент: умение забыть, равнодушие к былым кумирам, которые в один момент как-то истончаются. Это тем более относится к тем, кто сегодня считает, что они вывезли из страны самое важное и ценное в русской культуре – себя.