После выхода моей прошлой колонки, посвященной премии «Поэзия», сиятельный Дмитрий Кузьмин молвил в фейсбуке золотое слово под аккомпанемент писклявого синклита своих юных и не очень адептов. Кузьминский пасквиль вряд ли стоил бы упоминания, не будь он показателен во многих отношениях.
Прежде всего, здесь наглядно реализованы определяющие воздушно-транслитовско-энэлошного персонажа черты, такие как — инфантильность, истеричность, болезненное самолюбие, невосприимчивость к критике, пародийно гипертрофированный снобизм. Это именно тот набор, из которого растет унылая стилистическая гомогенность неотличимых друг от друга виршей данного толка. Но одно свойство хотелось бы выделить особо — это поголовная лишенность чувства юмора, которой отмечены все эти зверино серьезные типы, начиная с фюрера-мистагога Кузьмина.
Юмор подменяется всем, чем угодно, — псевдоиронией, беспомощными претензиями на инвективность, токсичным сарказмом, но к чистому, стихийному комическому (в бергсонианском, например, его понимании) эти товарищи не способны. Отсюда их поразительная слепота и незрелость. А ведь именно юмор (вспомним хотя бы Чехова) формирует внутреннее зрение личности, открывая ей многие важные области жизни и искусства.
В прошлой колонке я допустил одну оплошность — не догадался погуглить притчу о Самарре, к которой отсылает в своем стихотворении Елена Михайлик. Но зададимся вопросом: меняется ли смысл (а точнее — устойчивая бессмыслица) этого текста от количества букв р в слове «Самар(р)а»? Очевидно, что не меняется ни на йоту. Вне зависимости от знания/незнания этой легенды — текст Михайлик остается прискорбно беспомощным поэтически. Читатель волен наделять его любыми произвольными смыслами. В нем напрочь отсутствуют «стоп-смыслы» — здесь я отсылаю к любопытной идее Виталия Кальпиди о том, что «понимать стихи по-разному нельзя, по-разному их можно только не понимать».iИз вступления к рубрике «Репликант» на его ютуб-канале, которое он повторяет в каждом выпуске. У него нет «позвоночного стержня», и поэтому он неизбежно обмякает и тухнет на глазах. В одном столь же сомнительном тексте другого автора мне недавно вообще попался вариант «Саммара».iОказалось, что это нечто из области компьютерных игр. Ну и? Как говорится, если нет разницы…
Немного обидно, конечно, ведь по географии я всегда был отличником. Впредь обязуюсь гуглить, Дмитрий. Но гугли — не гугли, а едва живые тексты от этого не станут ни жаркими, ни холодными.
А вот Кузьмин допускает в своем посте оплошности посерьезней. Лет уж как десять я слышу от него, что я — эпигон Бориса Рыжего. Других внятных претензий ко мне он за это время найти не удосужился. Равно как и не сподобился, судя по всему, как следует почитать ни Рыжего, ни меня. Если бы он это сделал, то принципиальная разность наших с Рыжим поэтик стала бы доступна даже кузьминской оптике. Но нет — Дмитрий предпочитает гордо стоять на мертвых штампах двадцатилетней давности, которые можно кратко описать так: если поэт упоминает в стихотворениях алкоголь, использует медитативные элегические мотивы, да еще живет в Екатеринбурге — все, обречен он ходить в «подрыжиках» до смерти своей. Логика очевидно порочная. И вот человек с такой линейной, топорной и абсолютно нулевой в своем потенциальном КПД стратегией чтения поэзии мнит себя властителем дум, а производимый им кладовочный шорох воспринимает не иначе, как наполеоновский жест. Печально.
Жалко Кузьмина. Ничего кроме оскорблений (верный признак дискуссионной беспомощности) вроде «борзописец» или «ученая, но так и не выученная сволочь» он мне кинуть не способен. Однако я на протяжении десяти лет добросовестно отчитываю все эти неотличимые друг от друга нловоздухиполутона, честно пытаясь уловить хотя бы мельчайшую индивидуальность интонации (не говоря уж об уникальности) в стихах представителей легиона «безупречных». Как сказал Маяковский, когда Асеев застал его за выучиванием наизусть стихов Надсона: «Количка, врага надо знать в лицо». Но Кузьмин до этой смыслоразличительной работы с контекстом (являющейся фундаментом любой вменяемой критики) не опускается, у него много более насущных дел по пложению и размножению выморочной верлибристической энтропии. Он не смотрит в лицо врагам — видимо, у него и у его графоманских выкормышей эстетического «лица» нет в принципе, а есть «только затылки», о чем мне уже приходилось писать в одноименной статье.iК. Комаров. Только затылки // Вопросы литературы. 2017. № 2. С. 120-133
По итогу — пестрядевая, иллюзорно масштабная кузьминская деятельность напоминает старенький анекдот (Кузьмин же меня в посте анекдотизирует — наверное, и мне можно) о том, как одноглазый ведет толпу слепых и напарывается на сук — все, приехали, здравствуйте, девушки…
Торгует «воздухом», что сказать. Я не погуглил «Самарру» и это, по Кузьмину, — «выдающийся пример саморазоблачения».
Да, люди порочны и несовершенны, им лишь бы кто-то лажанулся, чтобы кинуться на свежую кровушку. Поэтому благородному апологету «приращения смысла» (особенно забавны эти декларации от того, кто работает в поле тотальной недосмыслицы) и беззаветному вдыхателю «воздуха культуры» Кузьмину ринулись подмахивать оголтелые толпы «новейших серьезных». Комментарии к посту просто блещут остроумием штучной выделки: «предлагаю переименовать его в Комаррова», «надо их с Кузьменковым поженить» и т. п. Досталось и «Кавалерии» в целом — и кондовые-то мы, и советские, и прогрессивное все душим на корню (тоже претензия, попахивающая нафталином) — неактуальные в общем. Договорились аж до «придурочного культа Башлачева». В итоге кузьминский вечер на арене удался.
А мы, пожалуй, в следующий раз посмотрим на премированную «Поэзией» статью Кузьмина и на то, кого, как и почему она обошла на крутых виражах по пути к пиррову триумфу.