Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья — идеально сформулированный принцип современной культуры. Автор A написал статью, автор B на нее откликнулся, автор C в свою очередь подал реплику. На эссе Неи Зоркой об «аэропортовской интеллигенции» («Искусство кино») откликнулся Василий Ширяев («Легкая кавалерия», 2022, № 3). Текст Ширяева «Об интеллигенции» всколыхнул давно умолкнувшие чувства в следующем авторе. И пошли круги по воде… Рефлексивность культуры как симптом недостатка смыслов?
Собственно, разговор не Зоркой начат и не один год длится. Вспоминается дискуссия об интеллигенции в «Литературке» 1990-х годов. В числе высказавшихся — Булат Окуджава и Феликс Светов. Обсуждение крутилось вокруг идеи «общественное выше личного», и можно было сделать вывод: для интеллигента существует только приоритет общественного.
Ширяев опирается на этимологию: по-немецки «интеллигент» значит «литератор», по-английски — что-то около «разведчик, шпион, стукач» (интерпретация значений слов — авторская).
Есть еще латынь. Intelligens — понимающий, второе значение — сведущий (знаток). Intelligentia — представление, понимание (по словарю О. Петрученко).
Тогда интеллигент — пониматель, тот, кто хочет понять.
Если некто стремится понять нечто, он это слушает, пробует на вкус, трогает, разглядывает. Анализирует. Задает вопросы, выясняя все о когнитивном контрагенте. Сам он, пониматель-интеллигент, становится как бы человеком без свойств, кроме зрения, слуха etc, дающих чувственный материал для анализа. Он весь в Другом. Другой для него автоматически оказывается важнее.
Идеальный облик интеллигента образца позапрошлого столетия отвечал именно такому значению: негромкий, внимательный к другим, скорее слушающий, чем говорящий, не выносящий резких суждений, в очочках и мягкой толстовке, с бородкой (потом ее назовут «чеховской», а Чехов как раз — в массовом сознании — такому образу более всех остальных и соответствовал). В литературе XIX–XX веков описания жарких интеллигентских споров о будущем перемежались описаниями тихих одиночек с пристальным взглядом-слухом.
А что у нас сегодня с пониманием и заодно с таким типом личности? Где угодно, хоть в литературе, хоть в экономике?
Слушать, а не говорить? Внимательно относиться к собеседнику? Принимать его позицию как достойную, даже если она не совпадает с нашей?..
Как в старом анекдоте: Шуйского не вижу между тут. Может быть, плохо смотрю — mea culpa.
Где у нас рассадник, пардон, заповедник интеллигенции? В соцсетях, вестимо. Откроем любой диалог на любую тему. Чем заканчивается, всем известно. В какой-то момент кто-то пишет едкий комментарий, и пошло-поехало. Даже жанр такой появился — «срач в интернете» (чужое слово, потому в кавычках). Или еще: не нравится тебе, что человек говорит, — в бан его. Заткнуть. Лишить права высказаться.
Бытовало такое слово «собакей» (у Даля не зафиксировано), и обозначало оно отчаянного, площадного ругателя. Дальний отзвук — в фамилии Собакевич и в глаголе «собачиться». Собакеев множество. Понимателей… даже слова такого нет, чистой воды симулякр.
Н-да, с этимологией не очень выходит. Попробуем с другой стороны, с исторической.
Явление интеллигенции как массовой общественной прослойки в сословном обществе России связано с разночинством и хождением в народ. Оппозиционные дворянству, разночинцы ощущали себя значительно ближе к темному, бесправному, безграмотному народу. Крепостными редко кто из них владел, запятнаны рабовладением не были. И наиболее пассионарная их часть отправилась народ спасать – в сиянии великой задачи.
Увы, проект провалился, и не только потому, что, согласно официальной версии, власть всячески препятствовала таким экскурсам. Принято стыдливо замалчивать, что народ тоже… того… не очень принял. Он действительно был темен и не понимал, что ему надобно света. «Подлиповцы» Решетникова или «Девки» Кочина пострашнее, чем зомби-апокалипсис. Примерно к концу 1860-х самоназначенные спасатели поняли, что идти к униженным и обиженным нужно другим путем.
Практика прекратилась… а идеал остался. Логика подсказывает, что с исторической точки зрения интеллигенция связана с народом и существует только в оппозиции с ним: если второй член убрать, смысла в существовании первого нет никакого. Посидеть-поговорить, покричать-поспорить можно всегда, совершенно не обязательно для этого как-то называться.
…и остался дискурс. Мемуары свидетельствуют: наследники народных защитников первой волны впоследствии научились-таки говорить с предметом своей любви, и лечить его, и учить. И в конце 1930-х зазвучало дальнее эхо: появилось множество образованных специалистов пролетарского или крестьянского происхождения.
Как у нас сегодня насчет связи интеллигенции с народом? Есть ли она? Если да, то в чем выражается? Идет ли интеллигент к обиженным и униженным, занят ли, допустим, просвещением? Ну, например, молодые поэты ездят в глубинку с чтением стихов, их принимают. Иногда сотрудники толстых журналов выезжают на встречи с читателями. Но ан масс, как говорил товарищ Выбегалло, люди, именующие себя интеллигентами, свой ареал распространения ограничивают неким символическим аналогом МКАДа.
А вообще, что же такое сегодня народ, второй член оппозиции? Каково содержание и объем понятия? С ликвидацией неграмотности и электрификацией, а затем и цифровизацией, и виртуализацией всей… ну, не всей, конечно… страны понятие народа стало нуждаться в новой редакции. Раньше было понятно: есть люди образованные, есть нет. У образованных книжная мудрость, у необразованных — или неписаная, или беспросветная доля взамен. Народ — не причастный к университетской культуре коллективный носитель страдания и неписаной мудрости и правды.
Сегодня для всех обязательны девять классов образования. Дальше каждый решает сам. Если человек не хочет читать про Наташу Ростову и смотреть на Жизель, никто не заставляет. Личный выбор. Спасать того, кто выбрал не думать, Грише Добросклонову не рекомендуется.
Тогда какие люди, каких отдельных групп могут именоваться народом, если противопоставление по вектору образованности и бытового комфорта не работает? Пахать на тракторе с программным управлением способен только специалист высочайшей квалификации, к тому же обладающий смекалкой: устройство может поломаться в поле, русский человек ремонтников ждать не любит, чинит сам. Или вот, например, smart house. Высокотехнологичное жилище. Построил себе один житель сельской глубинки такое хозяйство. Целиком умное — от ворот до курятника. Курятник запрограммировал так, что в 21:00 двери закрываются. Куры разочек опоздали, ночку под открытым небом провели, на следующий вечер все в 20:50 столпились у входа. Умные куры!..
Типовому кандидату наук до тракториста или сельского умельца — как до звезды небесной. Кто здесь получается темным?
И существуют ли такие люди или группы людей, которые к народу… не принадлежат? Опять-таки, по каким критериям? Можно ли всерьез, без истерии, перестать принадлежать к народу?.. Андрей Платонов говорил, что без него народ не полный, то есть или числил сам себя по этому ведомству, или вовсе различий не видел.
Платонов прав. Либо народ — все, либо никто. Тогда необходимость выделять понятие «интеллигенция» тем более отпадает.
Слова Ахматовой: «Я была тогда с моим народом…» – тянет произнести иначе: «Я была тогда моим народом«. Всего-то предлог убрать, а смысл изменится кардинально.
Кстати, с историко-литературной стороны и с обрисованным в начале статьи портретом интеллигента-понимателя получается не очень. Если взглянуть на журнальную полемику тех же 1860-х между представителями «чистого искусства» и «утилитарного направления», проследив ее продолжение в журналах за пару следующих десятилетий (статьи Николая Михайловского полистать), вчитаться в содержание текстов утилитаристов, проанализировать их слог, то окажется, что стилистически они чрезвычайно близки к нынешней интернет-полемике, и даже некоторые речевые приемы переняты как будто непосредственно от тогдашних светочей печатного слова. Ни тебе внимания к Другому, ни правил ведения словесных баталий. Обсценная лексика, правда, не использовалась. Да, действительно, время было другое. Но это не десять отличий, а одно.
В сухом остатке — собакейство, освященное полуторавековой традицией. Единственного критерия, конечно, маловато. Может быть, зайти с третьей стороны и рассмотреть идею либерализма как конституирующую для интеллигенции? Ведь в народ ходили во имя свободы!
Только и это слово тоже теперь иное значит, чем в михайловско-чеховские времена. В книге «Необходимость рефлексии» (2016) Ефим Гофман писал, что нынешний либерализм тоже не тот, что раньше, когда «интеллигенции казалось <…> что важнейшей общечеловеческой ценностью является свобода», а понятие «либерализм» «ощущалось родственным» таким понятиям, как «плюрализм» и «толерантность». Добавим еще пару понятий — терпимость и внимательность. Нынче же речь идет о единственном важном для либерализма праве – на частную собственность и ее неприкосновенность. И рыночная экономика, конечно, есть основа всего на свете.
Значит, личная свобода хранится на банковском счете? И чем он многозначнее, тем свободнее, то есть либеральнее, то есть интеллигентнее человек? С историческим смыслом эта трактовка не монтируется, а с этимологией от немецкого и английского — запросто. И зачем нужна интеллигенция, если свобода — только деньги? Для социального типа защитников финансового эквивалента ценностей (а то, что не оценивается, ничего не стоит) нужно другое слово, какое — пока не придумали.
Однако банковский счет хорош, пока есть рынок. Рынку же не нужны ни народ, ни интеллигенция, ни даже либерал. На рынке даже собакеем не обязательно быть. Какая уж тут свобода. Рынок против свободы, ему нужны продукт и потребитель. Налицо логический тупик, и народ, кажется, начинает потихоньку осознавать: рынком его интересы не исчерпываются. А вот в чем они, предстоит понять. И, может быть, на волне понимания родится интеллигенция ХХI века.