Анна Долгарева в эссе «Поэт вне контекста», опубликованном в журнале «Традиции&Авангард«, разделяет литературу и литературный процесс. Это мне кажется очень важным, потому что до сих пор у нас для кого-то литература равняется лонг- и шорт-листам премий. Человек с собственным вкусом не может не ощущать нелепости подобной ситуации, и различать эти два поля — единственно верный подход. Впрочем, Анна потом уводит разговор к вопросу, можно ли считать литературой то, что находится за рамками литературного процесса, и осторожно утверждает свое (вообще-то совершенно естественное) право «снять вопрос о контексте» при рассмотрении поэта и оценивать поэтическое вещество непосредственно. Можно разве что удивляться, насколько велик «террор литсреды», если для этого нужно писать целое эссе и даже как будто оправдываться.
Чтобы быть поэтом, никакой литературный процесс не нужен, это понятно. Но Константин Комаров, упомянутый в том же эссе, говоря о «существовании в литературном процессе как легитимизации» писателя, касается все-таки важной проблемы. А именно — проблемы цехового профессионализма.
В Советское время был механизм определения профессионализма — членство в СП СССР, который мог быть несправедлив по отношению к отдельным авторам, но в целом работал. Сейчас монополии на профессионализм нет ни у кого. Но ведь мы, сообщество тех, кто считает себя профессионалами, ясно понимаем необходимость отделять одних от других. Профессионал может иметь другой взгляд на процессы и феномены литературы, с ним можно спорить, но это — тот, с кем имеет смысл спорить. От дилетанта можно лишь отмахнуться: ни один серьезный физик, химик или историк не будет вести спор с «графоманом» в своей области. А литература — сфера очень уязвимая для дилетантизма разных мастей. Константин Комаров не случайно пошел в крестовый поход против Евгения Никитина (а потом и против премии «Неистовый Виссарион», Никитина наградившей): для Комарова это не критика даже, а эмоциональная (на мой вкус, чересчур) попытка «защитить границы профессионализма» от дилетантства.
Михаил Хлебников в прошлом выпуске ЛК много и интересно рассуждал о личных мотивах критиков, ведущих к «размыванию» профессионального сообщества. Все мы люди, и анализировать личные мотивы можно и нужно. Но профессионализм возникает там, где помимо моего частного смысла заниматься любимым делом появляется общий смысл профессии как таковой, а также комплекс знаний и навыков, которыми нужно для этого обладать. Есть мое творчество, мои читатели, мой вкус и мои любимые авторы — а есть литература, которую делаем мы все.
Кстати, разговоры об отсутствии профессии «писатель» в современной России — об этом же. Обычно они еще и ведутся с критикой государства, которое вроде как должно «легитимизировать» нашу деятельность, ввести механизм определения литературного стажа, хотя бы минимальных социальных гарантий и т. д. Но государство не спешит это делать, судя по всему, не из-за собственной вредности, а из-за того, что мы сами внутри цеха не можем договориться.
В творческих сферах есть на самом деле лишь один работающий принцип — профессионал это тот, кого другие профессионалы признали своим. Но каковы конкретные механизмы этого признания? У нас, по сути, «легитимизированы» сейчас четыре творческих союза (вошедшие в АСПИ), но готовы ли хотя бы они считать членов друг друга профессионалами? А если мы говорим о толстых литературных журналах, то о каких? «Липкинский канон» явно не полон, хотя бы потому, что в него не входят региональные журналы («Сибирские огни», «Урал», «Бельские просторы», «Подъем» и пр.) и молодые ресурсы (те же «Традиции&Авангард», «Текстура», «Литерратура», «Формаслов» и т. д.).
А ведь профессиональному сообществу, даже договорившемуся между собой, нужно будет решать вопрос «защиты» не только от графомана. В рыночных условиях «монополию на профессионализм» можно создать и нелитературными механизмами, через профессионализм в издательской деятельности и грамотном продвижении книжной продукции. Есть ли у профессионалов другой способ «защиты», кроме эмоциональных выплесков упомянутой Хлебниковым «альтернативной» критики?
Дальше — новые вызовы. Дело в том, что в советском варианте государство не только заботилось о жизни профессионалов, но и брало на себя функцию популяризатора: всё внутрицеховое огромными тиражами расходилось во внешнее читательское пространство. Сейчас же эту работу осуществляют культуртрегеры-подвижники фактически на волонтерских началах. Эти люди выпускают собственные журналы, организуют фестивали, ведут литературные объединения, реализуют творческие проекты. Как защитить деятельность тех, кто популяризирует хорошую литературу, от «креативных» пропагандистов графомании?
И, если уже говорить по гамбургскому счету, что из нашего внутрицехового вообще достойно популяризации? Широкому читателю не нужна концептуальная возня, эксперименты, обсуждения, ему нужен итог (как «обычному человеку» не нужны цеховые статьи в научных журналах, ему нужно лекарство или работающий прибор). Собственно говоря, не в этом ли смысл литературного процесса: выдвинуть то, что достойно — чтения, осмысления, изучения в будущем в школах и т. д. И в этом опять-таки ответственность профессионального сообщества перед широким читателем.
Может, нам и не хочется заниматься всем этим… Хочется просто жить, писать стихи, прозу и критику, ездить на фестивали, заниматься любимым делом, «быть живым, живым и только» (за наш профессионализм и так не платят или платят очень мало, а нам еще задачи какие-то решать). Но, во-первых, «быть живым» — это и так необходимое качество профессионала в литературе, потому как слишком много в профессии связано с личностным развитием и жизнью «внутреннего человека». А во-вторых, кто возьмет на себя ответственность за решение этих задач, кроме нас? Государство, как в советское время? Государство в лучшем случае придет и разделит на классы, как в Китае, а мы тут же заплачем и скажем — государство плохое.
Кому обустраивать и защищать наш дом? Лучше это сделаем мы сами, чем кто-то другой. Но для этого «мы» должно существовать и обладать хоть какой-то коллективной волей.