Вопреки распространенному заблуждению, в храме Аполлона Дельфийского не было расщелины с испарениями. Пифии, как и Дмитрий Данилов, прорицали трезво и просто. Речи человеческие, прозаические, иногда с запинаниями. Никакого высокого слога, патетики – а что там Лукан писал, неважно, он даже в Дельфах не был.
Сила служителей Аполлона была в другом. Ответ они сообщали вполне доступно, но реально ничего не было ясно – и спросившему приходилось додумывать. Такому долго и последовательно учились. И Данилов, начинавший с речей о пустых городах, пустых посылках и пустых жителях Подмосковья, долго учился такому, идя к прорицанию. Теперь оно сказано нам: пророчество Данилова о современном человеке – «Саша, привет!». Как его понимать – задача внимающего, но ответ пифии должен быть истолкован.
О чем роман? О казни в особой тюрьме университетского преподавателя за абсурдно невинное преступление? Так думать скучно. О пустоте человеков, не умеющих ни жить со смыслом, ни умереть ради чего-то? Ну, окей, диагноз поставлен. И? Посидим и помолчим рядом с автором, потому что людям нужно просто побыть рядом? Не дело. Так о чем он? Может, о неотвратимо грядущем апокалиптическом насилии, соседствующем с новым культурным направлением?
Максима романа (в краткой и честной передаче) звучит так:
«Постмодернистов будут расстреливать из крупнокалиберных пулеметов!»
Конечно, может и не будут. Жестоко это, негуманно и некультурно. Однако жить с такой вопиющей пустотой (каковая всегда бывает у постмодернистов) получается плохо. Ну как песику с перебитым позвоночником. Он еще может пошустрить, возможно, где-то погавкать, но уже явно не жилец. А может и сам под колеса поползти – вспомнив, как рвал грелки больших нарративов и бросался на машины на Малой Якиманке.
Поэтому вопрос с постмодернистами надо закрывать. И весь роман – об этом.
Видеть в герое романа Сереже филолога-неудачника просто. Но думать так – значит быть обманутым его личиной. Он человек постмодерна. Один из немногих оставшихся, реликт, недобитый пережиток об(е)сценных времен. Олицетворенная мерзость запустения. В Российской республике подобным ему нет места. Их неизбежно отлавливают на старых, «безобидных» грешках и отдают под автоматизированные расстрелы.
Смертная казнь (СК) предлагается гражданам, идущим по двум разделам: преступления экономические и против нравственности. Хищение и совращение. То, на чем обжигаются обыкновенные люди. То, что воспринимается снисходительно. Данилов не объясняет причин подобного ужесточения законов. Возможно, не может объяснить. Потому заполню лакуну самостоятельно. Изменения уголовного кодекса – борьба с постмодернистскими пережитками на государственном уровне. Ценностная дезориентация, отсутствие безусловной истины, опустошенность не имеющего собственного места в мире индивида – все это, став доминантой выросшего поколения, оказалось угрозой нацбезопасности. Освобождением от беспочвенности стало приучение к праксису, целенаправленной деятельности, вовлекающей всего индивида. Но приучить смогли не всех. Оставшиеся не вовлеченными невольно продолжали распространение смут. Особенную опасность представляли постмодернисты, работавшие в области образования. Обнаружение их было возможно только post factum: обессмысленные люди рано или поздно срывались в простых пороках блуда и сребролюбия (дополнить чревоугодием – и будут три начальные страсти по Кассиану; но чревоугодие добавлять обидно, не будем). Для людей в праксисе эти страсти (и преступления) излишни и вторичны, потому ловились на них преимущественно постмодернисты. Таковым был и Сережа. Как все уличенные, он направлен на Комбинат.
Комбинат. Стен нет. Смысла в побеге тоже. Как и смыслов вообще. Комбинат. Combinatore. От «com» (присоединение) и «binus» (двойной). Буквально – соединение двух. Но телесный контакт с людьми низведен до нуля и соединение возможно только одного рода. Человека и пулемета. Пустоты человека с пустотой пулемета. Ведь если человек выхолощен, с чего быть пулемету заряженным? Единственный случай реальной стрельбы в романе – именно пристрелка холостыми.
Выходит иронически. Не имеющий никаких оснований в мире, человек постмодерна оказывается твердо уверен в приговоре судебной системы. Все зыбко, единственное абсолютное основание – казнь. И именно казни не происходит. Она лишь имитация. Если бы Сережа остался верен критическому взгляду до самого конца, он бы преодолел расстрел. Расколдовал последнюю магию в мире. Как Цинциннат Ц., понявший иллюзорность плахи и ушедший с нее.
Но приговоренные к расстрелу за неверие свято верят в расстрел. Можно отбрить лишние сущности Бога, культуры, человека – но ничего не поделать со смертью. Постмодернизм не может развенчать смерть, сделать ее слагаемым в собственной картине мира. Смертность разрушает его теорию, а не увенчивает ее. Потому всякое соприкосновение со смертью вгоняет обессмысленного человека в ступор.
Сережа, или, иначе говоря, русский постмодернист, есть homo sacer: темная личность из римского права, которую дозволено убить, но не принести в жертву. В его смерти не может быть ни смысла, ни позы (умер и умер, что бубнить-то). Мысль эта невыносима, и Сережа всячески пытается сделать свой опыт ценным, репрезентативным: в качестве воспоминания для студентов, трагедии для родных, треш-контента для подписчиков. Бесполезно. Он остается один. Один на один с Сашей.
Об обращении к смыслу говорит ключевой диалог романа: вторая беседа с отцом Павлом. Единственный раз за весь текст Сережа пытается найти основание. Он обращается к молитвенным практикам, но ищет в них гарантий, ищет результата. Что-то зная о духовной деятельности, он не осознает ее наиболее важной особенности: отсутствия целеполагания. Духовные практики есть непрестанные динамические практики. Молитва осуществляется ради самой же молитвы, а не ради обретения вымаливаемого. Успеха не будет, но цели достичь успеха и вовсе не стоит. Впервые возникшее, страстное желание смысла разбивается подобным отсутствием ответа. Сережи хватает только на правильный вопрос, после чего вновь начинаются экивоки и игра в интеллектуальные ярлыки: Хоружий, Добротолюбие, исихазм. И вместо ответа он получает отповедь.
Больше бесед со священником не будет. Переворота не случилось. Отчаявшийся постмодернист ждал знамений, а предложено было уверовать в невидимое. Не сумел.
Не привык заниматься праксисом, жил грешно. А, как выяснилось, после такого как положено умереть не получится.
Но и смеха особо нет. Ну аморальный филолог. Ну жил без смысла.
Ну расстреляли. Нелепица. И зачем читать двести пятьдесят страниц?
А затем, что дело не в Сереже. Он рядовой постмодернист, мельчайший элемент большого процесса. И именно процессу посвящен роман. Эпоха классического субъекта, чьим венцом был обесцененный субъект постмодерна, завершается. Уход, провозглашенный Фуко полвека назад, вершится на глазах. Пока еще не пулеметами. Но постмодернистская идея гибельна и отмирает на глазах. Неклассическая антропология – вот имя сапога, изувечившего постмодернистскую животину. Человек осуществляется только через практики. Голая, не приложимая ни к чему образованность обрекает на вечную опустошенность. Важна деятельность, выполняемая ради нее самой. Как писал Римлянам тезка отца Павла: «Спасутся не знатоки закона, но исполнители его».
Что же будет со знатоками? Кто в совершенстве изучил науки, но лишь потерял себя в них – и кто учит подобному студентов? Дмитрий Данилов уже ответил на этот вопрос своим романом. Романом о расстрелянном за аморализм и бессмысленность старшем преподавателе университета культуры.
Романом о человеке, ушедшем с Комбината и растворившемся в любящей его Москве:
«Сережа и Антон начинают идти по коридору. Как положено – Сережа по полосе, которая ведет к Красной зоне, Антон – параллельно. Они идут и мирно разговаривают. Они идут, идут. Коридор все длится, и вот он уже постепенно прекращается. Сережа и Антон идут теперь просто по улицам Москвы. Мы видим их немного издалека, со спины. Мы понимаем, что они оживленно разговаривают, смеются».
Романом о пулемете, бессильно разносящем кафельную плитку пустого коридора:
«В это время Саша начинает стрелять по пустой Красной зоне, кроша кафельный пол в пыль, он стреляет по пустому месту, и кафельная плитка пола разлетается во все стороны».
Слова пророчества каждый толкует как может, но они обязуют услышавшего их. «Саша, привет!» – невольно произносит взявший книгу человек. То, что это слова смертника, приветствующего казнящего его убийцу, читатель узнает слишком поздно. Формула произнесена. Пророчество сказано. Постмодернистом, чуждым жизни, может быть каждый из нас. Саша, привет! Саша, привет! Саша, привет!