Выпуск №3, 2021

Андрей Тимофеев

Михаил Бахтин: мой и наш

На «Текстуре» прошла дискуссия о статье Михаила Бахтина «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (1924), в которой участвовали Владимир Новиков, Вера Калмыкова, Валентина Ефимовская, Михаил Гундарин, Сергей Чередниченко, Алексей Татаринов. Дискуссия эта, на мой взгляд, удалась. И, как бы ни было странно в поле притяжения Бахтина говорить какое-то «завершающее слово», я рискну обобщить ее итоги. 

Если критика есть не только субъективное мнение о книгах, значит, существуют некоторые общие подходы к эстетике, которые можно зафиксировать и больше не подвергать сомнению (этот тезис вызовет отторжение большей части дилетантов, но, не произнеся его, просто нельзя дальше продолжать разговор). 

Общеизвестно, что Бахтин разделил художественное произведение на эстетический объект и чувственную материальную данность. И критический анализ распался у него на три задачи: познание эстетического объекта, лингвистический анализ произведения как материальной данности и, наконец, телеологическое исследование того, как эстетический объект (уже понятый на первом этапе) осуществляется технически с помощью конкретного материала (изученного на втором). Но как бы Бахтин ни оставался на позиции научной нейтральности, отдавая необходимое внимание каждой из трех задач, первая, несомненно, стала для него важнейшей.

Бахтинский эстетический объект — не миф и не абстракция, о нем можно говорить и его можно изучать. Можно вполне объективно зафиксировать в конкретном произведении момент эпического, трагического или комического завершения (если оно есть). Можно вычленять и разбирать каждый оформленный компонент содержания (художественный образ по Бахтину). Можно оценить, адекватна ли художественная форма, то есть является ли автор-творец конститутивным моментом ее, или же этот текст всего лишь безличная схема. Такой анализ приведет нас к пониманию, а является ли данное произведение художественным вообще.

Бахтин создал «человеческую» критику, но его методология вовсе не приводит к возможности оценивать поступки героев или авторский мир средствами социальной коммуникации (правильно ли поступила Татьяна, отказав Онегину в адюльтере). Она дает возможность опознать в поступке Татьяны момент художественного завершения и признать за Пушкиным право на него (если завершение эстетически полноценно). Это критик-публицист вносит свои субъективные оценки в анализ, а критик-бахтинист отмечает, выстраивается ли целостная личность из эстетического объекта, каковы взаимоотношения между закономерностями героя и автора, здоровы ли они или же происходит подавление и т. д. (тогда как критик-формалист вообще дистанцируется от «человеческого» и рассматривает приемы в лингвистической плоскости).

Далее в своем творчестве Бахтин и занимался теоретическими подходами к исследованию эстетического объекта и уже в следующей работе, «Автор и герой в эстетической деятельности», объяснил, почему одной личности мало для возникновения художественной литературы. На мой взгляд, исследование эстетического объекта — важный и наиболее плодотворный путь и для современных исследователей. 

Еще один важный момент в дискуссии связан с понятием свободы, о котором говорил Сергей Чередниченко. Дело в том, что в эстетическом объекте в любом случае есть момент изоляции, ограничения свободы. Ведь подлинная свобода всегда подразумевает ответственность, а значит — границы. И дело даже не в политике, а в устройстве бытия, где любая безграничность означает безответственность. Не политическая система, а само бытие легко объяснит тебе, что порой ты ничего не можешь сделать с его ритмом, ограничивающим тебя. Но именно в моменте соприкосновения бытия и ритма, собственно говоря, на границе свободы, и рождается настоящее художественное творчество. 

Свобода каждого явления ограничена теми адекватными границами, в которые помещается его суть, то есть — художественно-нравственной мерой, с которой можно сказать о данном конкретном явлении, «в сочувствии и враждах не пересаливая» (той самой мерой, о которой писал Аполлон Григорьев в связи с именем Пушкина). И здесь общая эстетика Бахтина становится созвучной григорьевскому учению о национальной пушкинской традиции (и я благодарен Михаилу Гундарину за замечание о том, что формалистическая рациональность не может объяснить национального образа мира, потому что всегда интернациональна). Это другой путь для исследователя, уже выходящий за рамки литературы, но не превращающийся в социологию или политику.

Слова о том, что Бахтин — всего лишь художник в литературоведении, создавший свой индивидуальный (и потому изолированный и как бы не нуждающийся в дальнейшей разработке) мир, всегда вызывали у меня возмущение. Подобные слова обесценивают ощущение ясности и близости к истине, которое появляется при чтении бахтинских работ. 

И мой посыл, и мой итог состоят в том, что Бахтин — не изолированный мир, но совокупность путей, по которым современная критика может (при достаточной воле и образованности) идти.